Обманутый

Герберт лежал в своей каменной колыбели, лишенный дневного сна, обнявший себя руками и глотающий слезы. Непроницаемый саркофаг всегда был для него местом покоя, укрывая настоянной тьмой, — сейчас его погребло одиночество. Подушка казалась ему слишком жесткой, саван — замшелым, недостаточно шелковым; крышка захлопнулась криво, в щель поддувало. Он привык засыпать под биение сердца и звуки дыхания, привык к теплой плоти под пальцами, взлохмаченным волосам, по которым он водил носом, привык к добрым, лучистым глазам… глазам, что взирали с досадой и отторжением, пока с губ — губ, которые он зацеловывал до измождения — слетали роковые слова. Альфред не любил его и никогда не влюблялся. Худшим здесь было то, что любое событие, любой миг их совместной жизни обретал ныне новые смыслы. Отвратительные, гадкие смыслы, высмеивающие сценарий в его голове — такой замечательный, присыпанный сахарной пудрой, что задуматься о его хлипкости Герберт не удосужился. Все началось в ту ночь, вьюжную и безлунную, когда отец вернулся от Сары и рассказал ему о новоприбывших постояльцах трактира. В их края и раньше захаживали охотники на вампиров, но еще никогда столь молоденькие и аппетитные — во всяком случае, со слов графа, а уж он, имея к юности особую тягу, в ее сортах разбирался. Герберт был заинтригован и любопытен и сутки провел в ожидании. Некий профессор Абронзиус с ассистентом оправдали их чаяния, явившись под пологом ночи. Виконт не вслушивался в приветственные речи графа: тот любил забываться, входил в раж, сетуя на свою долю и быстрей находя участье в себе самом, нежели в незнакомцах. До поры затаившийся, он возник из тени отца; он знал, что может сразить наповал величием статуи и взмахом плаща — но не ведал, что будет сражен. Этот милый молодой человек, дрожащий от страха и холода, имел во взгляде решимость, какая красит людей неопытных и благородных; припорошенные снегом ресницы, багряные щеки, копна волос — растрепанные завитки… Герберт был очарован. Так очарован, что все испортил. Проникнуть в сны впечатлительного, истощенного телом и духом Альфреда было под силу даже такому посредственному телепату, как Герберт. Обычно он не занимался подобным, относясь к смертным без интереса, если не с пренебрежением: вздорные, мелочные, недолговечные, по чьей утраченной свежести отец скорбел иной зимний вечер. Обращенный столетья назад, принявший смерть и проклятие без сожалений, сам он сбросил оковы мирских сует. Но Альфред — Альфред был другим; его разум был открытым и честным, его добродетель задела почившую мышцу в груди… И он возжаждал его себе. Бедняжка был, конечно, подавлен. Герберт знал — и потому, в частности, не искал интимных связей вне замка и не планировал его покидать, — как обращаются с теми, кого затронул содомский грех. То немногое, что вампир смог прочесть, было влечением, замешательством и отвагой, почерпнутой из романов о рыцарях, — и все окутано сияющей, сладкой невинностью. Симпатия адресовалась ему (с первого взгляда, весьма вдохновляюще), какой-то деревенской кокетке (банально), Саре (напрасно) и графу (отец был магнитом для смертных). В награду за вынужденное откровение Герберт одарил его тем, что, по его мнению, было пьянящей грезой: видением чувственности, свободы, всего, что могла предложить ему ночь. Именно этим пленилась Сара, этим отец покорил ее разум и сердце. Почему это не сработало бы на Альфреде? И это сработало. Или, по крайней мере, так показалось. Альфред заявился к нему прямо в ванную — к сожалению или счастью, Герберт не успел снять рубашку, но однозначно не помешала пара расстегнутых пуговиц — с любовной поэзией. Он был так застенчив, косвенно изъяснился в чувствах, и руки его подрагивали от волнения… Герберт пропал. И понял: гости бала вернутся в могилы голодными. Этот нежный, прелестный, напуганный собственной смелостью мальчик был только его. Невзирая на возраст, у него был ограниченный опыт в ухаживаниях и соблазнении. С тех пор, как Герберт был обращен, он был то с одним, то с другим кладбищенским подданным — те вступали с ним в связь охотно, изъеденные, как червями, бездельем, и он был недурен собой, так что похоть затмевала порой и жажду, и разложение, — а то и со многими сразу, забывая о них безвозвратно, как только ему надоест. Вампиры брали то, что хотели, и он — лелеемый с самого детства — принимал это за аксиому. План был прост: укусить, а разобраться со всем потом. Виконт просчитался. Оробелый, целомудренный мальчик, очевидно, был не готов, и оборона не была удивительна, пусть и случилась к его вящему неудовольствию. Герберт повел себя не очень интеллигентно, позволив страсти взять над собою верх; не зря отец учил его выдержке и терпению: так он мог бы добиться гораздо большего. И он бы смирился с собственным промахом, смирился с тем, что сам отказал себе в сласти томления, — твердая плоть, упершаяся в бедро, когда он поймал Альфреда, для него объясняла все. Его ли вина, что он сделал поспешные выводы? Он пошел в свою спальню, подготовиться к балу, — а там его ждал сюрприз. Задыхающийся и взъерошенный. Разрумянившийся и вспотевший. Со связанными руками, аккурат у постели. Альфред. В перерывах меж трактатами ученых мужей он пролистал достаточно дерзких французских романов, чтобы понять, что здесь к чему. Смятенный маленький девственник, отчаявшись, приходит к тому, кто завладел его сердцем, мечтая отдаться и телом, но будучи слишком смущенным, чтобы сказать это вслух. И сбитый пульс, и мышцы, сведенные в предвкушении, и изнывающий от потребности член куда честней благопристойных протестов. Герберт втянул воздух с посвистом, ворочаясь, комкая саван, остужая ладони о крышку и едва не прикладываясь о нее головой. Он отдал бы если не все, то многое за шанс попробовать заново. Но мог ли усугубить ситуацию еще больше? Он надругался над телом и разумом дражайшего ему существа, беспечный и жадный, и продолжил жить как ни в чем не бывало. У отца хотя бы хватало самосознания, чтобы маяться каждый раз, как любовь уходила — в землю их кладбища. Будто отклик на невеселые мысли, по крышке раздался стук, сопровождаемый тихим: — Герберт? — О-отец… — шмыгнул носом виконт. — Ты хочешь поговорить? Он хотел. Он хотел излить душу, все обсудить — с тем, кто точно его поддержит и кто имеет богатый опыт в области обольщения и, как следствие, коллекцию — бремя? — разбитых сердец. Проморгавшись от слез, он сдвинул крышку ровно настолько, чтобы встретиться взглядами. Глаза отца, темные, как глухая зимняя ночь в этом крае, вобравшие мудрость веков и оттого постаревшие, взирали с родительской теплотой, которую не смогло погасить ни проклятье, ни время. — Папа… — обращение это он не использовал пару десятков лет. — О Герберт, — отец наклонился, чтобы коснуться губами лба, — как в детстве, когда он температурил, и в момент получения дара. — Мой мальчик, кто причинил тебе боль? — Альфред, — обреченно выдохнул он. И, поняв, что реакция графа будет столь неминуемой, сколь и незамедлительной, тут же добавил: — Имею в виду, я первым причинил ему боль. Я причинил ему такую сильную боль, папа… — Ох, — граф гладил Герберта по волосам, как когда он был маленький и, насупившись, держал его за рукав, не желая ни отпускать, ни — тем более — спать. — Боюсь, это бич нашего существования. Я так надеялся, что тебе удастся этого избежать. — Как ты это выносишь? — изумился, теребя складки савана, Герберт. — Раз за разом… Ты ведь тоскуешь, но продолжаешь пытаться. — Ничего не могу с собою поделать, — тускло усмехнулся отец. — Любовь сильнее любого из нас… Сильнее, быть может, времени. Она — величайшая радость, и она — беспощадная боль. Зависимость, которой ищешь, как крови. И какой бы она ни была удручающей, ему было нечего возразить: он никогда еще не был так счастлив, как после встречи с Альфредом, и никогда — так разбит, как сейчас. Его возлюбленный мог, казалось, дотянуться до самого сердца, обогреть — или же раздавить… Но нет, именно Герберт был тем, кому не хватило ума разжать пальцы. Альфред, вероятно, не покидал замок лишь из-за страха, что навлечет на деревню гнев оскорбленных вампиров и весь их с профессором труд будет насмарку. В этом был он, не так ли? Благонравный и верный себе, боязливый, но храбрый — ради тех, кто его окружал. Достаточно храбрый, чтобы дать монстру с собой развлекаться. Адское пламя, он был храбрым достаточно, чтобы дать Герберту попробовать кровь. — Что мне делать? Отец как-то сник, свесил голову. — Увы, тут я худший советчик. — С Сарой же получилось, — утвердил вопросительно Герберт. — Никак не возьму в толк, почему, — он улыбнулся — и тут же нахмурился. — Сказать по правде, я все еще жду, что и на этот раз все разрушится. Виконт не нашелся с ответом. Смиренность, с коей отец дискутировал о любви, была ему отлично известна, но теперь она резонировала с комом чувств и в его груди. Впервые он действительно понял, чем тот тяготился, вник в горести дел сердечных… и был полон решимости не повторять отцовых ошибок.