Еще одна история. 21 век.

С Яковом Анна договорилась встретится вечером. А с утра, вернее, с ночи, опять поездка в горы, встречать рассвет. Никто не ложился. Выехали еще до полуночи, чтобы успеть подняться в гору. Но зрелище того стоило. Они стояли тесной кучкой, далекие хребты проступали яснее на фоне светлеющего неба, а темнота таяла на глазах. Откуда-то из-за самого края земли пробивалась светлая полоса, еще не яркая и не слепящая. Там, где-то далеко, заполняя весь мир, рождалось еще невидимое солнце. - Как красиво… - выдохнул кто-то. Анна не могла говорить. Лишними были не только слова – даже дыхание. В этот миг она рождалась заново. Именно сейчас исчезли, поглощенные бесконечностью, все обиды, и придуманные, и настоящие, все сомнения, страхи и боль. Анна была пылинкой перед лицом вечности, и она же сама и была – вечностью. Вечностью для него. Пусть. Солнце врывалось в грудь вместо воздуха. Чего-то ей не хватало сейчас, до боли. Чего-то еще неведомого. И всё еще было впереди.        Разумовский был совершенно уверен в себе. План оставался прежним с некоторыми уточнениями. Для надежности приготовлен уединенный коттедж, оставалось убрать соседку Анны по комнате, эту – Анжелу. С вечера в отель заехал хорошо одетый представительный мужчина на очень дорогом автомобиле. Среди всех девушек он сразу выделил яркую бойкую Анжелу, и даже успел уделить ей некоторое внимание. Сегодня же, усталые, не спавшие всю ночь, но довольные студенты собрались в столовой. Анжела, разумеется, была прекрасна в любом виде и не сомневалась в этом. Импозантный мужчина не отходил о неё ни на шаг. Сегодня все ребята слишком устали и разошлись рано. Одна Анна, несмотря ни на что, наряжалась и собиралась в город. Жан был непоколебимо спокоен, как и всегда: - Я пригласил Анжелу на завтра в лучший ресторан города. Жан знал своё дело. Завтра среда. Анжела в отель не вернется, Анна в комнате будет одна. А послезавтра с утра группа уходит в поход на два дня, четверг и пятницу, с ночевкой. Это еще двое суток, когда никто никого не будет искать.        Штольман заехал в полпятого. Ждал, уронив голову на руль. Что он творит? Зачем? Анна надела элегантный брючный костюм, один из немногих среди её практичных вещей, в котором можно было пойти в приличное заведение. Куда бы Яков ни позвал – сегодня она бы пошла. Она еще не знала, что жизнь – это танго, которое танцуют двое. И что рассвет, зачеркнувший прошлое, был только у неё.        На въезде в город зазвонил телефон. - Штольман слушает. Резко вывернул руль. - Срочный вызов. Перед ними летела скорая. Быстро: - Аня, извини, так вышло. Тебя отвезут. Я позвоню, наверное, уже завтра. Выскочили из машины одновременно. Прямо перед ней разворачивали каталку. На ней мужчина – худое, горбоносое лицо, черная щетина, и кровь, всюду кровь. Это всё виделось ей даже после возвращения в отель. Анжела уже спала, а Анна, несмотря на усталость, никак не могла успокоиться. Оставалось ждать до завтра – и звонка.        Яков хмурился. Судя по всему – шальная пуля. Группа военных из соседней части патрулировали окрестности, солдат-срочник открыл стрельбу. Зачем? - Говорят, хотели козла подстрелить. Горы, густой кустарник, и в результате – случайная жертва, личность пока не установлена. Солдата наверняка посадят, да и у остальных головы полетят. Особенно, если пострадавший умрет. Собрали консилиум. Яков позвал и работавшего до него Васильева. Давно уже вышедший на пенсию, тот остался в хозотделе лишь для того, чтобы не сидеть дома. Когда Яков в свое время узнал, что невысокий сухенький, совершенно седой врач имел опыт военно-полевой хирургии, его мнение о коллеге изменилось раз и навсегда. Сейчас Штольман выглядел невозмутимее, чем гранитная скала. Ситуация была патовая. Пуля застряла рядом с сонной артерией, оперировать – почти наверняка зарезать на операционном столе. Без операции мужчина обречен. Ахмед докладывал четко, профессионально. Взвешенный анализ, вывод однозначный – срочная операция. Больной стабилен в состоянии покоя, но ситуация может измениться в любой момент. Для Ахмеда – это вызов. А отвечать на вызов он пока умеет одним единственным способом. Васильев подтвердил: больной не транспортабелен. - Шансы… - Сказать «шансы минимальны» этим парням, которые ясно уже, что возьмутся: - Шансы есть. Так. – Подвёл итоги Штольман. Пока они тут заседали, давно уже готовились и операционная, и пациент. – Оперируем я и Мансуров, Шмелёв – кивнул на молодого врача, - ассистирует. Оставалось самое сложное – кто? Проще всего взять всё на себя. Понадеяться на опыт, на то, что память, пусть даже неосознанная, не заставит его быть слишком осторожным. Ахмед – он не хуже. Но пока слишком бесстрашен. Это в плюс или в минус? Всё чаще к ним обращались земляки Ахмеда, и живущие в соседних районах, и даже из-за границы республики – по прямой туда рукой подать. Пока Ахмеду везло. К его везению еще талант, и умение, и опыт, но – всё равно. Если что-то могло пойти в плюс или минус – оно шло в плюс. Если нужна была лишняя минута – она была. Сам Ахмед был уверен – это всё лишь потому, что пока они тут оперируют, где-то там за больного всем родом молятся. И Яков решился. Сейчас важен любой шанс. Но поможет он лишь в том случае, если оперировать будет Ахмед. За Якова никто не стал бы молиться. Да и незачем. Молитва помогает лишь тому, кто в неё верит. Долгие часы. Как всегда, нет ни времени, ни звуков. Вот отходит назад Ахмед – и Яков подхватывает. Тот не дотянет сам до конца, да и незачем. Осталось лишь завершить – тут и нужен Яков и его опыт. Но всё главное уже сделал Ахмед. Сегодня Господь был за них.        Уже в порядок себя приводили. То, что раненый выжил – хорошо. Но с какими шальными светящимися глазами ходил Ахмед… Был ли он сам когда-нибудь настолько счастливым - Яков уже и не помнил. Васильев сидел в приемной всё это время, хотя помочь не смог бы уже ничем – но вдруг, хотя бы советом? - Из чего там солдат стрелял, из автомата? – подошел к нему Яков. И на его кивок: - Пуля не автоматная. Смотрели вдвоем. - Винтовка, скорее всего, дальнобойная, - подтвердил Васильев. – В полицию сообщить надо. Штольман плечами пожал. Убийство всё равно бы следственный комитет расследовал. - Я сразу Трегубову позвоню. Как ни странно, тот отреагировал мгновенно, прислав группу изымать пулю чуть не среди ночи. Хорошо, Яков успел Ахмеда домой отправить. Тот даже почти не шатался. А сам Яков сидел, казалось, бесконечно, подписывая протоколы. На очередной звонок Трегубова с просьбой разрешить оперативнику дежурить в реанимации, а бумаги все завтра привезут, Яков лишь рукой махнул. Пусть сидит. Еще и улыбнулся про себя, представив, как он в Москве неизвестно кого просто так в реанимации бы посадил. Сто раз потом сам себя похвалил. Домой уже смысла не было ехать, да и не рискнул бы раненого оставить. Лег спать в дежурке. Реанимационная сестра, самая толковая из его девчонок, самая хладнокровная – и такое сокровище хотели в регистратуру посадить – смотрела на него белыми глазами, дергая за руку, и сама была белая как стена. Что она пыталась сказать дрожащими губами, Яков так и не понял. В палате реанимации аппаратура была отключена. И как будто бы этого мало само по себе – мужчина еще и был задушен.        С утра больница напоминала – Яков не смог бы сказать сходу, что именно она напоминала. Оперативно-следственная группа работала с утра, работала жёстко, и весь авторитет Штольмана не спасал. Если бы не оперативник у входа в палату – в пособничестве пытались бы обвинить медперсонал. Но медсестры утверждали в один голос – при их появлении оперативник стоял в открытых дверях, без него не входили. Молодой лейтенант, круглолицый, вихрастый, добродушный и чуть наивный на вид, держался твердо как скала – он не впускал посторонних, врачи не входили, за медсестрами он следил постоянно. Их совершенно нежданное и очень упрямое алиби. Штольман пробовал перекинуться с ним парой слов в приемной. Тот лишь головой мотнул: - Я всего лишь говорю правду, Яков Платонович. Откуда-то он его знал. Из возможностей пробраться в палату, оставалось окно, выходящее на задний двор. На дальней части стены длинной узкой палаты окно не бросалось в глаза. Оно неожиданно оказалось всего лишь прикрыто. Как убийца сумел его открыть, как смог попасть в окно второго этажа и остаться при этом незамеченным – объяснить пока не мог никто. Допросы медперсонала следовали беспрерывно. Держался Штольман, после тяжелейшей операции почти не успевший поспать, уже даже не на силе воли – а на её ошметках. Ахмеда, к счастью, ночью не было. Вопросы к нему ограничились временем операции. Смотреть на парня Яков не мог. Он уже не помнил, что и как надо делать – то ли говорить и отвлекать, то ли оставить в одиночестве, то ли занять делом. То ли всё разом. Под ногами мешались следователи и полицейские, и не давали Якову даже выдохнуть. И лишь где-то позади, с остановившимися глазами на сером лице, с отстраненным полнейшим спокойствием занимался повседневными делами Ахмед. Когда после полудня полиция наконец-то покинула больницу, Якову, вырубавшемуся уже на ходу, показалось, что прошло несколько суток.