Съешь меня

      Она живёт в лесу который год, помнит о данном когда-то безмолвно обещании, и отмечает в календаре день, когда сможет наконец-то выйти в новый мир, оставив за спиной высокие тени деревьев – вот только день этот почему-то с каждым днём всё дальше, а сталь волчьей пасти в её снах окрашивается алым слишком часто, словно он может слышать её мысли сквозь километры и пляску стрелок часов.       В доме этом когда-то спал лесник, из тех, кто связан со сказками только нитями слов и старыми книгами, но не имеющий никакого отношения к тому, что было на самом деле; здесь две комнаты: кухня и спальня, огражденные чем-то больше похожим на шкаф, а не на стену, и все грубое и разбухшее от влаги, слишком прямо напоминающее о доме.       В комоде несколько старых-новых накидок – она всё так же носит красный, собирает ягоды и цветы, почти не повзрослевшая – как и положено тем, кто вышел из древних историй, – но неуловимо изменившаяся, успевшая возненавидеть и влюбиться заново.       Она появляется снова, только теперь у порога.       Исчезнувшая тенью.       Переполненная ужасом.       Застывшая нерешительно и опасливо.       Шапочка обязана помнить, чем все закончилось в тот раз, что он не контролирует себя – зверь, убийца, способный навредить, когда пелена гнева заволакивает взгляд черным туманом с алыми всплесками крови, что из разорванных глоток попадает на его ощетинившееся оскалом лицо.       Он едва не впился в неё зубами, только научившийся походить на человека, когда искал красную накидку в темном лесу, прокладывая единственную дорогу к выходу из ада, в который превратился их мир – Волк обнаружил погруженную в кошмарную дрёму Шапочку под потерявшей большую часть иголок елью, и готов был содрать мягкую плоть с кости тут же, если бы закрытие портала оказалось не срочным делом.       Она тогда спросила, очнувшись с волчьим клыками у горла:       – Это конец?       И смотрела так маслянисто-жалобно и долго, не пытаясь вырваться, потому что все самое плохое уже случилось, потому что за все приходится платить, и за цветы в букет, за корзинки и тропы, за камни в брюхе и много алого на полу, – почему у тебя такие большие тени за спиной?       — Если ты просишь утешения, то обратились не к тому, – скалился он так, будто был готов разорвать её прямо сейчас, зарываясь мордой в бархатную ржавчину кровавых ошмётков на сухой траве.       Стук.       Этого Большого и Страшного преследует боль и кошмары, он весь наполнен тем, что гниёт внутри него оторванными головами, пожирает зародыши всего хорошего, и призраки прошлого до сих пор ползут за ним, волочатся за тенью, стелятся змеёй со вспоротым брюхом и неизменной шкурой.       Дверь открывается.       Он может убить тебя, он Волк, он во всем видит угрозу, ты ведь помнишь это, глупая девочка в красном плаще?       Кости перестраиваются с характерным для переломов хрустом, скрипом вывернутых суставов, и Шапочка чувствует как гагатовые когти прокалывают ей кожу на и без того исцарапанных белыми нитями рёбрах – цвет распахнутых глаз с тихого кофейного сменяется на яростный шафрановый, набрасывая на человеческие черты звериную остроту.       – Тебе следует учиться на своих ошибках, девчонка – голос его хриплый, низких, состоящий только из гортанных нот, и не голос почти – рык, – от которого у Шапочки мелкой дрожью пляшут пальцы, а страх мешает полноценно вдохнуть и заставляет кулаками заталкивать воздух в гудящие лёгкие – собственный язык, – (ставший обжигающим и сухим до схожести с наждачной бумагой) – липнет к горлу и трещит солью поступивших слёз.       — Не стоит соваться волку в зубы, Шапка. Я предупреждал.       Она боится до ужаса ещё с той поры, когда приходилось проходить мимо озера, и вспоминать старые матушкины молитвы, пока внутри неё острая пружина ужаса сворачивалась в тугой комок, готовясь на выходе разорвать внутренности, и Шапочка знала, о, она прекрасно знала, что если сейчас её ноги коснется заплутавший кролик иди сухая ветка – она сломается воплем.       На дне того озера был он, неживой и не мёртвый.       И с тех же пор внутри неё бьётся острыми боками попытка не думать, что же может сниться тому, кто никогда не уснёт в толще воды, – Шапочка уговаривает себя перестать выискивать с пугающей одержимостью новые детали, приближающее образ чудовища к облику человека, пока волчьи когти впиваются ей в бок       и наконец-то понимает, что испытывать сочувствие трусливо и молчаливо, на расстоянии в несколько сотен километров всё же лучше, чем стоять в метре от ночного кошмара и пытаться не смотреть в его глаза.       – Могу я войти?       По её рёбрам рубиновая капля оставляет горячий след.       – Если сможешь выйти.