Ферштейн

Всепоглощающее одиночество грызло изнутри. Каждый сантиметр, нет, каждый миллиметр, каждая крупица в теле Федора была пронизана этим исчерпывающим чувством. Скука и обыденность преследовала его каждый день, как тонкая нить, пробегающая по мозгу, каждый раз медленно сводя с ума. Достоевский, один из научных сотрудников, держал на себе репутацию религиозного парня. Нелюдим, вечно в работе, что-то печатает, изучает, скрупулёзно погружаясь в мир на грани сумасшествия. Его часто могли застать утром за всё той же работой, будто время у этого человека шло иначе, не как у других. Он был бледен, подобно трупу, руки его дрожали от количества выпитого за ночь кофе, которое уже давно не помогало от вечной усталости, ведь малокровие — вещь до жути надоедливая. Коллеги, часто проходя мимо, что-то шептали друг другу на ухо. Достоевский был им интересен. О нем известно ровным счётом ничего, никто даже не помнит, когда он тут оказался и по какой причине, даже точного возраста у него не было известно. Только пара человек иногда могли перекинуться с «дьяволом» парой фраз, да и то, только по поводу работы, ведь работой брюнет и интересовался… Его коллега, Николай со странным шрамом на глазу, иногда проявлял к нему долю внимания, что-то заинтересованно рассказывая, но быстро переключался на других, когда понимал, что его не слушают. Второй коллега – лаборант, который следил не только за рабочим местом «старшего» по званию, но и отвечал за тела на сохранении. На самом деле, по большей части, от "тел" там было только слово. Он следил за многочисленными останками от людей с аномалиями, которые отдали свои тела науке, и не важно, добровольно ли. Конечно, встречались и бывшие здоровые люди, полноценные и одиночные части тела и органы, но всё было в самом разнообразном состоянии. Из одних хоть мыло делай, ведь трупы здесь хранились дольше, чем прожили некоторые сотрудники, а другие тела наоборот… Были совсем свежие, будто они просто в глубоком сне, скоро проснутся и начнут жить вновь, как ни в чём не бывало… Таким и был один молодой парень, который попал в стены лаборатории совсем недавно, и Осаму с ноткой сожаления рассказывал о нем: — Парень красивый, несмотря на травмы и тому подобное... Этот рассказ ещё тогда заинтересовал Фёдора, пробудил какое-то отдаленное чувство, которое прочесть Достоевский самостоятельно не мог. Хотелось узреть данный «экспонат», но Дазай категорически запрещал даже приближаться к телам в формалине, говоря о том, что проблемы их накроют с головой, если что-то пойдет не так, да и желание вести кого-то в свою «обитель» у него не было. Так Федор и забыл о том разговоре, о том самом парне, который был погружен в формалин, а по рассказам оказался ещё и до ужаса красив. Жизнь всё шла своим чередом, докучала своей медлительностью. Хотелось найти ориентир, что-то дорогое и сердцу, и душе, но была ли душа у Федора? Он и сам не знает, но возможно, где-то в глубине она сидела, вызывая такое ужасное желание, как привязанность. Получить чей-то любви, заботы и тепла — Достоевский был готов за отдать всё это, и возможно отдал бы, не вспомнив про того юношу в формалине. Почему-то эта мимолётная мысль, засела глубоко и не покидала мыслей… Всё дёргала за ниточки, которые были тонки, но вели однозначно к нему, будто юноша хотел воскреснуть. В ту решающую ночь, учёный пробрался в «хранилище», сквозь своды высоких стен и полок, отыскал то, что было ему катастрофически нужно уже столько лет — тепло. Его тело было изувечено, но красота не блекла от увечий. Всё в ранах и синяках, кровоподтёках и гематомах, однако, благо трупных пятен ещё не образовалось. У юноши не было двух ребер, одной ноги и руки, глаза были закрыты, а вот губы слегка приоткрыты, будто бы тот вот-вот задышит. Найти нужный материал не составило труда: «коллекция» у научного центра достаточно большая. Сердце бешено стучало от предвкушения. Белые нити сшивали воедино странный человеческий конструктор: тело и руки, ребра встали на своё место, а лицо мертвеца будто бы порозовело. Светлые волосы, распластавшись по операционному столу, так и манили к себе своей мягкостью, несмотря на то, что несколько лет провели в формалине и в полной изоляции. Боже, сколько сходств нашел Достоевский с этим юношей: оба глубоко одиноки и хотят тепла, ласки, заботы. Им наскучило в этом мире, они оба по сути своей мертвы. Серебристые глаза мертвеца открылись, замерцали под ярким светом люминесцентных ламп, приобретая удивительный, самый прекрасный оттенок глаз. Очнувшийся от своего сна, парень был сейчас как птенчик, который впервые открыл глаза и только что увидел свою маму. С неким восхищением глядел он на своего «создателя», приоткрывая рот, но тут же закрывая, не зная, что сказать, либо вовсе вспоминая речь. Достоевский смотрел горящими от восторга глазами на свое творение, он медленно провел рукой по ровным скулам незнакомца, нежно, будто отец, спрашивая: — Как тебя зовут? Франкенштейн кратко ответил, впервые открывая свой голос миру. — Иван. — Заговорил… — шёпотом сделал заключение Фёдор, чуть отходя от операционного стола, присаживаясь на старый табурет. Внутри него ощущается некая радость и гордость. Он смог. Смог вдохнуть жизнь в это раненое, почти мёртвое тело. Риск себя оправдал. Подготовка была не зря. Не зря Фёдор подыскивал конечности с такой же группой крови, что и у «экспоната», дабы не использовать дорогие протезы. Фёдор поднял темноволосую голову, будто приказывая мертвецу, сказал: — Подними левую руку, — доверяй но проверяй. Как хорошо прижилась чужая рука? Действительно ли Иван его понимает? Может ли он владеть своим новым телом? Рука то на редкость изысканная, была в одном экземпляре. Фёдор долго искал такую, и нашел. Подошла идеально. Словно, она и была у его Франкенштейна. Светловолосый парень глядел в потолок. Спустя столько времени во тьме, ему снова виден этот свет. Пальцы левой руки еле шевелились. Уже знак. Однако, тело ещё не настолько окрепло, ладонь еле-еле поднялась над столом, после обессиленно рухнув. Значит нужно время. — Прекрасно, — Фёдор этому был рад. Его восхищало одно моргание своего создания. Сама мысль о том, что он совершил невозможное тешила его душу. Теперь о воскресшем надо будет заботится, да в тайне ото всех держать. Если Осаму узнает, что творилось в лаборатории с восходом луны, то влетит ему хорошо. — Как ты себя чувствуешь? Есть горечь во рту? Слабость? Боли? Ты голоден? — Фёдор был взволнован. Не удержавшись в этом порыве он вновь подходит к парню, решая в заключительный раз его осмотреть. Всё, что брюнет увидел — лишь испуганный взгляд. Серебряные глаза смотрели на Достоевского. В документах писали, что у ожившего пациента был сильно повреждён мозг. Амнезия неизбежна. Помнит лишь имя. Фёдор провел подушечками пальцев по шероховатому ледяному лбу. На прикосновения Иван отреагировал тем, что чуток наклонил голову в сторону тёплой руки. А всё же, сегодня Фёдор совершил невозможное.

***

Спустя четыре дня, Иван смог овладеть своим новым телом, начиная двигать конечностями. Ему почистили зубы, дабы привкус формалина наконец-то исчез из его рта; его накормили бульоном, пичкали витаминами, да всегда меняли бинты на голове. Юноша много спал, мало говорил. Он только кивал. Отказа никогда не было. Взгляд был напуганный, как у дикого зверька, но понимание было на высоте. Иван в основном показывал что-то жестами и всегда смотрел на дверь. Как ни странно, Фёдору нравилось за ним ухаживать. Это внесло краски и разнообразие в его жизнь. Пока Иван спит, его прячут и запирают, а Достоевский ненавязчиво идёт работать наряду с коллегами. Осаму и не заметил пропажи, так как он более общительный, чем Фёдор. С живыми ему приятнее. У шатена есть друзья, возлюбленная-официантка, о чьей улыбке он грезил с утра и хорошие отношения со всеми. Так ещё шатену была присуща ленность, отчего от своего напарника он постоянно получал по лбу. Достоевский иногда может и завидовал его образу жизни. Всё в динамике, точно не скучно. Но теперь ему главное лишь то, как он заберёт домой своё творение. В лаборатории Ивану больше нет места. Может, благодаря своему творению Фёдор будет общительнее? Да и работа, не включающая в себя заботу о Франкенштейне в последнее время приносила только стресс. Иван особенный… Иван не такой, как все люди. Можно ли назвать Ивана человеком вовсе? Он вспоминает, как управлять, как функционировать собой. Достоевский точно даже не знает, остались ли у блондина чувства, эмоции, разум? Это самое важное в человеке. Однако, если нет, то можно ли их взрастить словно семя, внутри юного тела, что так рано было сломлено, не успев расцвести? Вопрос до ужаса жестокий. Прогнозов строилось множество. Мысли ни на минуту не покидали головы Федора. «Иван не может ходить, ноги ещё слишком слабы, даже собственный вес для него сейчас не подъёмен, ему нужно время на восстановление тонуса мышц» –рассуждал про себя Достоевский, прописывая очередную формулу в блокноте. –«Времени нет» –прогремело в темной голове, под хруст грифеля карандаша, что безжалостно раскололся на мелкие кусочки, образовав пыль. Мысли так и крутились в его голове, создавая настолько бешеный шабаш, что мозг был готов взорваться, а после иссохнуть. Времени дать он не мог. С каждым днём становилось всё опаснее. Может, поддержать тонус мышц и мозга поможет кровезаменитель? Шоковая терапия? Или электро… Разряд током помог оживить Франкенштейна, и Ивану помог, может второй разряд даст ещё больший стимул к оживлению? Нет... Может что-то пойти не так, а Иван слишком ценен, чтобы так экспериментировать. Достоевского даже не волновал тот факт, что Иван просто напросто жив. Он был мертв так пару лет, плавал в формалине, замурованный в стены хранилища, которые иногда лениво обходил Дазай, рассматривая беловолосое тело под тусклым светом фонаря, бренча ключами. Сводит с ума. Федор стучит по столу, хватаясь за голову. Здесь оставлять нельзя. Но и увозить небезопасно, Осаму такой… Он увидит, заподозрит, будет расследование. Уже сухим из воды он не выйдет... Но и вновь "закатать" Ивана в формалин уже невозможно. Неэтично забирать жизнь у того, кому ты также неэтично её подарил.

***

Брюнет в белом халате рассматривал юношу, который на первый взгляд мог показаться скульптурой: стеклянно, как смотрят иногда фарфоровые куклы, он смотрел на создателя, но в этих глазах читалась преданная любовь и привязанность к создателю, его оживившему. Федору нравилось это выражение. Он с упоением брал его за руки, гладил и грел, наслаждаясь бархатностью чужой кожи, но лицо ученого было холодным, до ужаса мертвым. — Ты поедешь домой, тут опасно… — всё твердил Достоевский, складывая руки Ивана вместе, будто он и вправду лишь игрушка, какой можно придать любую позу. Ивану будто нравилось то, что вскоре он покинет лабораторию, что больше напоминала морг. Холодные стены перестанут давить на него… Свобода? Его манит это слово, хоть и значение его он плохо понимает. Однако, объяснить, как работает этот мир для своего создания задача не первостепенная. Впереди остаётся главная проблема – Вопрос о том, как вывезти Ивана. Несмотря на временную невозможность двигаться самому, Иван все же пытался, но пока из его груди вырывались только рваные вздохи, то громкие, а то и вовсе тихие вскрики. Подняться самому для него ещё непосильно. «Всё же, не обошлось без нарушений в диафрагме» — подметил про себя Достоевский, прижимая ладонь ко рту творенья, чуть сжимая сухое горло и шипя на ухо: — Если ты хочешь на свободу, оставь свои попытки. Молчи. Блондин жалобно хныкал, упираясь. Ивана пугала сама машина, в которую они пытались его запихнуть. Воспоминания яркими цветками распускались в его сознании. Он умер в похожей... Он умер в машине! Его выбросило на дорогу, по пути ужасно изуродовав. Он умер от болевого шока и полученных травм. Ему больно. Будто рвет на части, все эти воспоминания так и мелькали перед глазами, заставляя беловолосого вопить, заставляли сжимать руку Достоевского ещё сильнее, больно! И сказать об этом ещё невозможно, нет возможности выплеснуть свой страх. Но того усадили в машину, пристёгивая дрожащими руками и глядя холодными аметистовыми глазами на перепуганное, вмиг побледневшее лицо.

***

Квартира Достоевского была намного уютнее осточертелой лаборатории. К слову, она была также достаточно чистой, несмотря на его вечно рабочий образ жизни. Федор жил в однушке, снимал квартиру и как мог обеспечивал в ней комфорт. Достоевскому было достаточно своей небольшой квартирке, в кой он бывал не так часто, даже не каждую ночь. Чаще мужчина был на работе, в надежде встретить родную душу и отвлечься за своими обязанностями. Однако, теперь в этом нет необходимости. Не стоит больше так травить себя работой. Иван с интересом осматривал квартиру. С виду тесновато, однако одному человеку здесь жить даже просторно. Комната была в красно-белых тонах, однако мебель контрастно черная. Красные стены, белый потолок. Кухня, прихожая и спальня. За углом хорошая ванная комната. Дверей нет, кроме в ванную. И вещей особо нет, но это временно. Основные предметы для для жизни имелись. Светловолосому мальчику понравилось как выглядит кровать. Он хоть и держался за Фёдора, однако был готов сделать рывок вперед к такой постели. На вид она такая мягкая, как облако, да и точно теплая...Теплее операционного стола лаборатории, да и пахнет наверное далеко не антисептиком и формальном. Гончарову хотелось на неё прилечь. Вновь ощутить себя в постели. И он осторожно показывает пальцем на кровать. — Хочешь отдохнуть? — вопрос был ни к чему. Фёдор так или иначе предложил ему свою кровать. Богатого выбора и нет. Только Иван ложится на кровать, как полностью расслабляется. Тело будто тонет в этой постели. Уголки губ на сантиметра два поднялись. Улыбка ли? Такая радость от просто мягкой кровати, что не напоминает об условиях в лаборатории. Фёдора умиляет такая реакция. Его творение все-таки чувствует что-то. Есть шанс, что он не будет «живым трупом». Однако, ему придётся заменить Ивану многих врачей. Отвести к логопеду без документов, карточки, и прочего. Взять ответственность за то, что он вновь вдохнул в него жизнь. Поэтому Фёдор даст ему попытку самостоятельно адаптироваться. Иван и своё имя выдавил тогда из последних сил.

***

Достоевский пришёл к тому, что сам будет делать Ивану массаж конечностей и пытаться как-то смягчить его боль в сухом горле и связках. Массаж вернёт тонус мышцам, а специальная диета могла бы решить вопрос с обезвоживанием. Но иногда, всё казалось бесполезным и ничтожным. И в такой момент Иван смог шёпотом сказать пару слов. Не это ли успех? Достоевский также менял его питание: переходил на более разнообразную кухню. Так как Ивану не очень нравилось, что ему вечно колят витамины, Фёдор кормил его рыбой, овощами, давал молоко, хоть Иван не особо его любил. Они сидели на балконе, дабы его творение получало витамин D на солнце. Имплантированная нога теперь стала подвижнее и лучше слушается Ивана. А ведь искать её было было также целым испытанием. Только женская нога подходила по группе крови и длиннее здоровой ноги самого Ивана. И именно эта нога прижилась. Гончаров много плакал. Плакал непроизвольно, но очень искренне. Ему было больно двигаться, но он хотел этого. Хотел выздороветь. Его хозяин радовался, когда тот мог что-то делать самостоятельно, в награду он получал кусочек шоколада. Сладкое Иван любил, как каждый ребёнок. — Мне завтра надо будет уйти, у меня работа, — Достоевский провёл ладонью по забинтованой макушке. — У тебя будет задание. — А?.. — сухо спросил мальчик, поднимая серебряные глаза на хозяина. — Я дам тебе планшет, и ты будешь самостоятельно искать онлайн сеансы логопедов. И будешь как на видео повторять. Справишься и я тебе сделаю подарок. Идёт? — предложил брюнет. Достоевский на деле хотел, чтобы Иван был стал самостоятельнее и начал тренировать свой мозг. Да и занять его чем-то нужно в этих четырех стенах. Полноценно мальчик не ходит, а больше ползает. Да и не хочет Фёдор, чтобы его творение скучало, пока он зарабатывает. На сей раз он будет работать, чтобы обеспечивать свою куколку. Также надо решить момент с пустой капсулой. — Ххо-оо…ро.шшш…– Иван пытался ответить, но язык будто заглатывался и он им давился. Фёдор прикрыл его губы большим пальцем. — Вот и умница, теперь тебе надо спать. Франкенштейн кивнул и ждал, когда Федор откроет руки для объятий. Только так они и спят с «рождения» Ивана. Достоевский сам так захотел. Давние и желанные мечты становится реальностью. Фёдору этого не хватало. Утром Достоевский аккуратно поставил голову Ивана на подушку, положил рядом с ним планшет, зарядку и удлинитель. Окинув его мягким взглядом, мужчина пошел готовится к работе. Оделся в рубашку и брюки. Кофе он себе на работе заварить успеет. «Наверное, в капсулу скелет кину. Пусть думает, что формалин был кислотный… Осаму бл…» — Достоевский отвлёкся от мыслей, так как заметил, что Иван во сне рукой кого-то искал. Рука скользила по простыни, сжимая ее, перебегая на наволочку. Однако подушка была пуста. «Проснётся ведь» — темноволосый в свою очередь присел на кровать и взял того за холодную руку. — «Успокоился.» Тонкие пальцы крепко держали руку своего создателя. Этот жест заставлял сердце Фёдора биться сильнее. Слишком сильно, словно бьёт не в грудной полости, а в ушах. Так приятно. Необычно приятно. Такая истома... Таких эмоций у него и отродясь не было. — «Еда. Чем он питаться будет? Как это у меня из головы вышло то?!» — это спустило Фёдора обратно на землю. В большую тарелку он поставил очищенные фрукты, овощи и пару пирожков. В одной из бутылок была вода, в других йогурт и молоко. Иван не особо ел, но этого должно было хватить ему до вечера. Теперь уж точно всё. Нельзя опаздывать. Надо прийти раньше Осаму. Фёдор и так много рисковал, особенно когда сделал дубликат ключей его лаборатории. Ни-че-го не должно выйти наружу… Но вышло. И Федор знает, что теперь его будут ждать дома. Его дома будут обнимать. А что насчёт подарка то..?