божьи коровки ищут чудо, фей и пряжу — и целуют в полюса минеральных щёк

в моем сердце свет там цветущий луг там пасутся твои стада но любовь это труд это тяжкий труд ты устанешь раньше чем я от: дзёси, так давно никогда ш е с т а я: кружка-наружка Феликса несусветно морозило. Это было как апельсиновая льдинка на палочке, съеденная в разгар января. Было как плавание в краях Гренландского моря. Как сахаристое лекарство против ангины. Как все однокоренные подборки к слову “мороженое”. Это было чувство. — Ты где витаешь? — нервничал Чонин с соседней парты. — Ликс, вот только попробуй запороть нашу стратегию. Я лично на тебя наору. Эй! Затихли и вооружились, друзья! Потеплев, Феликс потряс головой. Огляделся. Класс был взволнован и готовился к исполнению плана по уничтожению контрольной работы. Пеналы успели демонстративно отложить к углам парт. Мобильники курганом лежали в коробке из-под макулатуры. Девочки вплетали в волосы бумажные ленты с каракулями-ответами, а мальчики готовились совершать около-революцию в сфере списывания. Феликс окончательно проснулся, когда учительница вернулась с кофейным стаканчиком и принялась – не без ехидства – раздавать задания. Что ж. Жутко. Прицельно. — У вас двадцать минут, — объявила она, переворачивая песочные часы. Тут же предупредила: — Кто свернёт часы, получит к карме пять в минус первой степени. И в журнал, а это пострашнее. — Простите, минуточку, погодите, — рука Чонина взлетела, — я запутался. Это как? — Плохо, — заверила его учительница. Укуталась в пелерину, втекла в пространство стула и вытаращилась на класс. — Чего застыли, дети? Время идёт. Она пошевелилась, реагируя на хлопок двери: на пороге нарисовались Джисон и Хёнджин. Оба созвучно сопели. Йеджи тихо вскрикнула с первой парты, заметив под их глазами красные тени для век – наверняка позаимствовали из её шкафчика. — Объяснитесь, — прищурилась учительница. — Извините, — пробормотал Джисон, — мы сморкались. Приболели чуток. — Рассаживайтесь, — сморщилась она, доставая контрольные листы. — Хан, куда так спешишь? Ты – вперёд. Йеджи королевски хрустнула шеей. Джисон потупился, покраснел от ужаса за стащенную палетку, но делать было нечего. — Ладно-ладно. Хёнджин помотался с места на место. Приметил макушку с минеральными прядями, сколотыми за ушами, и сел рядом. Затейливо, хоть и очень реалистично раскашлялся. Феликса позабавило его актёрство. — Он мне воду в нос залил, — жалобно выдал Хёнджин. — Разговоры, — мгновенно среагировала учительница. Феликс улыбался, но его руки тряслись. Он кому-то нравился. Он ему нравился. Хёнджину, который чуть сердито вытирал нос, мял язычок спортивной олимпийки и искоса поглядывал на пряди волос, покрытые минеральной краской. Бабочки явно жили не в животе. Славное, славное чувство – и хорошее время, чтобы сказать: — Твоё сердце наполняется решимостью. Хёнджин поднял лицо, недоумённо уточняя: — Чего? — Раньше ты стеснялся, — Феликс увлечённо рисовал на контрольном листе дворец сластей Конфитюренбург, — а теперь позволяешь заливать воду... — Ли, — строжайше хлестнула учительница. Запила недовольство кофейным напитком и добавила: — Не отвлекай новенького, будь добр. Феликс не обиделся, но с усердием перечеркнул сладкий дворец. И с этого момента началась запланированная битва со слухом и вниманием. Всё шло гладко. Всякий раз, когда кто-то давал знак, что вот-вот-сейчас в атаку пойдёт шпаргалка, Джисон втягивал воздух. Звон стоял такой, что легко укрывал хитрости. Хёнджин не отставал. У него даже глаза слезились. Немного болезненно, немного печально, но – красиво. Хёнджин справлялся. Его, видимо, запугали в туалете, в котором поймали с соломинкой наперевес. Солнце испекало на подоконнике пятнистые пироги из лучей. Феликс любовался этой сказкой. Он всеми силами пытался не отвлечься от контрольной работы. Старался, честно старался следовать за шёпотом гадалок и чародеев, что подкидывали в его память ответы. Не выходило. Мысли скакали. Феликс продолжал небрежно рисовать. Хёнджин заметил. Вздохнул, с волшебной скоростью выхватил лист, положив на парту Феликса решённый вариант. И улыбнулся, отворачиваясь. — Я знаю эту тему, — пробормотал он, — не волнуйся. Не отвечай. На нас смотрят. Почерк – превосходный. Размашистый, размазанный, сильный. Чернила были наброшены на бумагу мистическим поводком. Феликсу пришлось портить их завитушками, звёздами и засечками, чтобы подтасовка так явно не бросалась в глаза. — Заканчиваем, — бодро объявила учительница. — Карандаши на стол. Йеджи, собери, пожалуйста, листочки. Из класса вывалились большущим комком и покатились прямиком в столовую. Феликс похлопал (потрогал, скорее) Хёнджина, приютив руку у его плеча. Хвалебно закивал: — Спасибо. Ты молодец. — Горжусь, — Джисон подскочил к ним, протягивая что-то прелестное и кошмарное на ладони. — Я делал это без сна, без еды, совсем не отдыхая. Пять минут. Вот, бери же, ну. За победу. Ёжик из зубочисток и куска пластилина свирепо таял, облепляя кожу. Хёнджин осторожно взял его двумя пальцами. — Благодарю. Джисона растрогало это слово. — Куша-ать, — вдруг пронеслось по коридору голодное, чанбиновское, — посторонись! Бык в чёрной ветровке, накинутой на растрёпанную рубашку, мчал за порцией супа. Неизвестно, что творилось в старших классах и что доводило учеников до горячки – наверное, даже сам Чанбин не был в курсе. Но он раскидывал школьников на раз-два, зверски уверенно летя в столовую. Умудрился на бегу рассмотреть друзей, вжатых в стену, и весело им отсалютовать. — Как стыдно, что у нас такие старшеклассники, — Сынмин, от которого веяло легендарностью и старыми манускриптами, закатил глаза. — Хотя бы Бан Чан так не ведёт себя. Хороший пример. — Со Чанбин, — на всю школу – тут как тут – закричал Бан Чан, выруливающий из спортивного зала. Он снова выполнял работу тренера, который развалился на трибунах и уснул. — Мне очередь займи! — Не-ет! Больше ни одного уважительного слова не прозвучало. — Безнадёга, — озвучил Чонин мысль полуубитого Сынмина. — Зато я хороший. Куплю тебе сок. — Томатный. — Кошмар, — скривился Чонин. — Меня не поймут. Сынмин снял очки, чтобы грустно посмотреть в стенку. — Убедил! Всё, не расстраивайся, будет тебе томатный сок. Джисон занял стол у питьевых фонтанчиков и принялся злобно глазеть на любого школьника, зашуганно проходившего мимо с тарелкой. Он пил что-то молочное. Кружка заметно отличалась от школьных стаканов. Резко вспомнив о своей идее, Феликс взял Хёнджина за руку. Вздрогнул, когда пальцы мимолётно переплелись – но разжались от испуга, – рассудительно ухватился за рукав и потянул в сторону буфета. Провёл внутрь. — Разве сюда можно заходить? — удивился Хёнджин. Мимо них туда-сюда сновали поварихи, одаривая одной лишь благожелательностью. — У нас договорённость, — пояснил Феликс, присаживаясь возле шкафчика. — Бан Чан придумал. Нам разрешают держать здесь вещи, которые не помещаются в рюкзаки, а мы по очереди помогаем выпекать булочки. Лучше всего получается у Минхо. Он подрабатывает в пекарне. Хан тоже, но он скорее контролирует и тестирует. Хёнджин сел рядом и заинтересованно пронаблюдал, как Феликс вытянул наружу кружку. Так она и называлась в былые времена — кружка-наружка, потому что вечно норовила свалиться с края стола или выпрыгнуть с полки, на которую её забрасывали. Трещинки и шероховатости справедливо принимали за боевые раны. Феликс крутанул кружку на ладони. С радостным возгласом объявил: — Та-дам! Это тебе. — О, — усмехнулся Хёнджин, принимая цветастый реликт, и посадил ежа на сколотую ручку. — Не лопнет, если дыхну на неё? — Обижаешь. — Не хотел, — не очень-то виновато рассмеялись в ответ. Феликс отзеркалил смех, поднимаясь, отряхивая буфетную пыль и вслух раздумывая: — Пойдём за чаем? — Почему ты убежал? Нитки свитера тут же укололи кожу. Все детские шрамы зачесались. Захотелось чихать. Феликс поднял взгляд, потому что Хёнджин был выше. Близко. Почти нос к носу. Можно было даже разглядеть слой гигиенической помады с запахом аромамагии для души и сердца – это яблоко, кажется. — Когда я тебе признался, — продолжил Хёнджин. В тот вечер на лиловой от заката крыше. В тот миг, когда сердце превратилось в луг. Очаровательный момент. Феликс был болтливым. Липким, бесспорно. Знал все слова всех мирозданий и мог на ходу сочинять монологи, чтобы поквитаться с тишиной. Но когда Хёнджин мимолётно взял контроль над его голосом, ноги сами понеслись прочь. Быстро. По пылающей пряничной дорожке. Из карманов сыпались леденцы и ранетки – от спешки. Только когда Феликс оказался дома, лишь когда он зарылся в стопку наволочек и башенку выкроек для шитья, до него дошло. — Ты смелее, — честно ответил Феликс. Захотел сказать что-то ещё, но Хёнджин так беззащитно на него посмотрел, что горло второпях задребезжало. Щёки плавились. Не от мороза – редкое явление. Хёнджин вертел кружку-наружку, нервозно потирая её сколы. Кусал губы. То верхнюю, то нижнюю. — А убегать-то было зачем? — наконец не выдержал он. — Я не знаю! — У тебя было время подумать! — И я думал, клянусь, — заявил Феликс, решительно хлопая дверцей шкафа. Хёнджин выгнул бровь. — Мне надо было наедине. Удивлён? — Пожалуй, — рассеянно согласился он. — Есть важные вещи, над которыми даже мне надо размышлять в одиночку, — важно пояснил Феликс, с головой зарываясь во второй шкаф, чтобы не выдать дрожь. Тут лежало печенье. — Мне не хватило храбрости остаться. И никогда не хватит, я знаю. Что за чудо? Я вернулся сюда и сразу тебя повстречал. Влюбился, когда увидел, как ты несёшь коробки. И когда ты заметил мои веснушки. И когда говоришь, будто тебя детской шипучкой обливают, если я дотрагиваюсь. Он вытянул черёмуховое печенье и взмолился: — Останови мой пересказ. Наклонившись (свалившийся с черепицы снег, упавшее белое одеяло), Хёнджин óбнял его. Выловил одно слово: — Влюбился, — и прижал крепче к тёплой рубашке, — я понял. Хёнджин положил подбородок на макушку Феликса – и начало чего-то большего. Как смело. Так уютно. В сердце зажёгся ночник, отпугивающий нерешительность. Они постояли, скромно обнявшись. — Теперь за чаем. Неловко отодвинувшись, Хёнджин потрепал Феликса по голове. Подхватил съехавшие заколки и спрятал за ушами раскрашенные пряди. Оценивающе сощурился: — Тебе не кажется, будто мы целовались? — Хорошо, теперь я смутился. — Прекрасно, — умилённо протянул Хёнджин. — Кружку не разбей, — и Феликс толкнул его в бок, проверяя сноровку. — Она раритетная. Из неё пил сам я, когда был маленьким. Я проголодался. Прошло лучше, чем Феликс... не планировал, в общем. В столовой устроили пиршество в честь побед над контрольными. Чанбин праздновал громче всех, хотя пропускал уроки с завидной регулярностью и знать не знал, какой у него рейтинг. Сок выпили за его везучесть. Потом – за смекалку Чонина, что раз за разом разрабатывал планы. За гармошку шпаргалок Минхо, каким-то боком за Бан Чана, за Сынмина, главного поставщика знаний. Джисон терпеливо ждал, когда и его удостоят тостом. — У тебя такое лицо, — язвительно цокнул Сынмин, затем кивнул на раковину, — что дети не могут даже водички попить. Боятся. — Хан, — Феликс зажмурился и поднял руку с проливающейся пачкой сока, — просто за тебя! — Ребят, вы улётные! Время тикало, и веселье тихонько таяло. Становилось размеренным, заспанным. Чанбин и Бан Чан отчалили в сторону импровизированной курилки, а Чонин мрачно насупился: — Это преступление – идти после пира на физру. — Ещё и на улицу, — радостно напомнил Феликс. — Ещё и на улицу... Снова навалившись кучей на коридор, они не очень-то стремительно покатились в раздевалку. Полежали на облезлых лавках. Побросали вверх йо-йо, пофилософствовали о будущем. Стали одеваться. Носки под носками, пухлые жилетки, банданы и чай в животах. Феликс с трудом застёгивал пуговицы, когда увидел, как Джисон пытается залить в нос литр воды, а Минхо его останавливает. Они едва не подрались. Их разнял Хёнджин – случайно, потому что свалился в побоище, запутавшись в шнурках. Из раздевалки вылетали убийственные угрозы, но после звонка было заключено перемирие. Свисток оглушил школу. Чонин поморщился, а Феликс выскочил на улицу. Горы стояли полукольцом. Мерцали. Овцы бродили по тонкому снегу, надкусывая траву и поглядывая на школьников, что вывалились на стадион. На Феликсе был красивый жилет – рыжий, яркий, а кофту под ним располосовали разноцветные линии. Шапка сползала на лоб. Носки разболтались у щиколоток. — Три полных круга, — скомандовал тренер. — И не отлынивать, иначе позову Бан Чана. Напугал этим до чёртиков. Бан Чан был бесспорным лидером и обращался в беспощадного дьявола, когда в его руки попадал свисток. Он мог даже Чанбина загонять до смерти. Три круга – так три круга. Спорить не стали. Разогнавшись, Феликс понёсся по стружкам пробкового дерева, которыми был усеян стадион. Раскидывать руки было нельзя, но жутко хотелось. А ещё – обниматься. Девочки сидели на выцветших трибунах: весело отряхивались от снежка и раскручивали ручку одного зонтика. Отбежали своё. Они сильные. Феликс гнался за ветром. И вдруг увидел точку. И точки на точке. Крохотное счастье на непрочных крыльях летело вперёд. Оно гудело. Поражённый Феликс замер. Шевельнулся, не веря глазам, сделал шаг назад, опомнился и снова побежал. «Божья коровка», — прозвучало в нём сакральное и одухотворённое. Раз в год такое случалось с каждым горным мальчиком и с каждой луговой девочкой. Встреча с настоящей весной. С оракулом городка – для каждого он был свой. Первый. Добрейший знак. Феликс гнался за ним, за ней, за второй влюблённостью, дарованной ему в марте. — ...ты куда? — донёсся голос Хёнджина, когда Феликс свернул в сторону. За чудом. Хёнджин рванул туда же. Нагнал, остановил, прищурился, отдышавшись, а потом закричал. Первая влюблённость хохочущего Феликса вопила, в ужасе отмахиваясь. Так уж вышло, что на Хёнджина, который боялся жуков, эти жуки постоянно садились. Они влетали в волосы и ползали по позвонкам, спрятанным под кофтой. И сейчас божья коровка упорно тащилась по пунцовой щеке. — Сними её, — тихо попросил Хёнджин, — пока я не потерял сознание. — Сейчас ты по-особенному красивый. — Сними. Пожалуйста. Послушно уцепившись за родинку над щекой, Феликс дождался – под зловещее сопение, – пока счастье уляжется на его костяшке. Божья коровка перестала двигаться. — О, — он присмотрелся. — Заснула? Нет, просто испугалась. Эй, шевелись, ну же. Феликс подул на неё, отпуская на волю. Задорно развернулся к Хёнджину, тут же запаниковав: — Почему ты плачешь? — От ветра, — Хёнджин торопливо протёр глазницу. — Пройдёт, не волнуйся. — Извини, — искренне расстроился Феликс. — Брось. Я их боюсь, а они вечно ко мне лезут. В конце весны мне не выжить. Майские жуки прямо в макушку забираются, — тараторил он, массируя переносицу. — Они... тяжёлые. — Прости. — Нормально всё. — Мне стыдно. Хёнджин наконец притормозил Феликса, встряхнув его за плечи. — Всё хорошо. — Я смеялся над твоей фобией, — упрекал себя Феликс. — Это неправильно. И обидно. Ужасно обидно. — Откуда знаешь? — Хёнджин не торопясь опустился на траву и развязал шнурок, чтобы сто лет его перевязывать. — Мне казалось, тебя ничем земным не испугать. — В городе я боялся машин, — Феликс сокрушённо приземлился рядом. В жилетке что-то сладко хрустнуло. — Там вечные пробки и черепашья скорость, но мне было так страшно. А надо мной издевались из-за этого. Постоянно тыкали в лицо игрушечными машинками, подталкивали к дорогам и кричали. А потом меня сбили на перекрёстке. Прямо на зелёный свет. Пакет с покупками напрочь передавило, а меня долго тошнило от сотрясения. Я помню неприязнь к одноклассникам – и никогда не забуду. Ты разве её не чувствуешь? — Нет, — ответил Хёнджин, не отрываясь от кроссовка. — Ни капельки? — Ты так мило реагируешь, что мне незачем обижаться. Так, — он вдруг сердито поднял голову на всхлип. — Ты сейчас плачешь из-за моей доброты? — Угу. Помолчали. Руки лежали на траве – и магическим образом друг на дружке. Мимо пробегали порядком уставшие школьники, не без зависти разглядывая спутанные шнурки. Родители позаботились, чтобы их обувь была на липучках. — Со мной такого не случалось, — честно признался Хёнджин. Покосился на трясущийся ком банданы и сползших на щиколотки носков. Смутился. — Что мне сделать? Феликс погрустнел ещё пуще прежнего. — Ничего. Я должен тебя успокаивать, а не наоборот. — Я давно отошёл от шока и стресса после катапультирования жука, — Хёнджин шутливо стукнул Феликса по голове, встрепав загривок. — Всё правда нормально. А твои городские одноклассники мерзкие. Мне было бы не жаль кинуть свою гитару в чью-нибудь челюсть. — Это они ещё не знали, что я сплю с ночником. — Не из страха же, — понятливо протянул Хёнджин. — Из-за света, — кивнул Феликс. — Он мягкий. И гирлянды люблю по ночам включать. Но разве им объяснишь? — Я ведь тоже городской. И у тебя получилось объяснить. И, коснувшись лба Феликса поцелуем, Хёнджин мигом поднялся. Но не отвернулся. В кои-то веки. Он глянул на луну, что виднелась днём, вольно улыбнулся и спросил: — Что мы теперь будем говорить страху? Феликс приложил руку к груди, чтобы сердечно прошептать: — До лучших времён.