Ветер вереска

      Рубашки смешались в единый ком и отмокали в бочке с водой, рядом таких стояло ещё штук пять. Их залили мутным зольным раствором.       Золой щедро делилась Джоан — заставляла выгребать ту из кухонной печи, а уж после зола шла заместо мыла. Её мешали с водой, настаивали, и когда месиво становилось мыльным, с сильным запахом, его использовали для стирки. Мыла было мало, а этого добра полно. Инструкторами было приказано мыло не расходовать, приходилось довольствоваться золой и мыльником, который почти за бесценок покупали в соседних деревнях. Его мелко рубили, замачивали и тоже использовали для стирки.       Стефани скучала по городскому мылу — светлому, с вырезанным узором и в разрисованной бумажной упаковке. Оно и пахло по-другому, приятней, и на ощупь было лучше, и выглядело куда красивей. А упаковка вкусно шуршала, хрустя под пальцами. Оно, конечно, понятно, в армии до красоты и приятности дела нет, но всё же… Зольный раствор неприятно скользил на пальцах, а на вид сам казался грязным, желание совать в него руки и стирать пропадало.       Прачечная стояла рядом с баней, а та — недалеко от речки. Речка, правда, была мелкая. Вширь её русло раздавалась где-то там, впереди, у деревень, а около кадетского это был мелкий неглубокий поток, так что набирать воду было трудно. Приходилось скакать по крутому берегу, на ощупь ища опору в высокой траве, хвататься за стебли, когда падаешь, и стараться не намочить ноги. Стефани эта участь постигла пока лишь один раз, и она едва не навернулась. С крутыми спусками, мелкими речками и скользкой травой у неё вообще отношения были не очень. Был, конечно, мостик — деревянные доски, криво приколоченные к двум толстым палкам, а к нему вела тропинка с примятой по бокам порослью. Но как оно всегда бывает, до удобного места топать дольше, поэтому кадеты и прыгали по осыпающейся земле, мочили ноги и падали порой в речку.       Стирка для Стефани была делом простым, обыденным, в какой-то мере даже одним из любимых, но в кадетстве оное приобрело иные краски. Одно дело перестирать свою одежду с бельём, и совсем другое (другое в крайне масштабных объёмах) — на весь корпус.       Дома Стефани правда любила стирать. Она ждала, пока наберётся полная корзина (та была плетёная и красивая, несмотря на то, что старая), грела воду и набирала целую кадушку, а потом в воздухе летала пена и пахло мылом. Запах дома был куда приятнее того, что стоял в кадетской прачечной. Дома Стефани тщательно выстирывала простыни, пока руки не начинали болеть от напряжения, платья, юбки, чулки, кружевные салфетки и вообще всё-всё, потому что ей нравилось делать вещи чистыми. И даже когда руки болели, это было приятно. А потом она любила крахмалить. Это было обязательное занятие, приносившее некоторое спокойствие, будто Стефани всё раскладывала на свои места. А после, если погода стояла тёплая, ей нравилось развешивать постиранное во дворе и в комнате у окна, чтобы под солнцем быстрее сохло. Утюжила мама, потому что тягать чугунный утюг сил у Стефани не было.       В кадетской прачечной приятного же практически не было. Стефани была бы рада, оставь её одну перестирывать всё, потому что рядом было так много народу, что это давило на нервы. Тесно, не шибко удобно, в воздухе висят чужое дыхание и сопение. Ещё и жарко.       Стефани потёрла плечом взмокшую шею. Приятного от этого было мало — вся рубашка уже пропиталась потом. Стефани думала о вечере, когда становилось прохладно, и тянулась к этому времени. Становилось немного легче, будто она заключила договор сама с собой: вот немного подождём, и станет хорошо.       А хорошего здесь и правда было немного. Во-первых, душно, но с этим Стефани уже почти смирилась. Во-вторых, слишком много ребят вокруг, о чём она уже много-много раз думала с сожалением. Нет-нет, она не хотела бы их выгонять, но если бы ей дали выбор (такая роскошь здесь, инструкторы её никогда не дарят), Стефани попросила бы всех выместись и дать ей одной перестирать всё-всё. О, это было бы так славно и хотя бы удобно, потому что она долгие годы стирала всё сама, без случайных взглядов на себе, шмыганья над ухом и чужого запаха. И потому что (это уже в-третьих) ей было попросту стыдно сгребать ворох чужого белья и отстирывать. Будто бы что-то запретное. Будто бы воруешь. Хотя нет, когда воруешь (Стефани не воровала, но предполагала), ты слышишь укоры совести, а тут просто стыдно. Не нравилось это ей, просто не нравилось. И ладно, если бы Стефани была одна, в одиночку стыдиться попросту некого, но тут под боком ещё десять девочек, а напротив — мальчишек. Кто это придумал? Лучше бы ей одной велели всё сделать, честное слово.       Жара уколола лоб, голова раздражённо дёрнулась. Стефани прижала мокрыми ладонями волосы к макушке и подумала, что пора их вымыть. Помывка только в субботу. А сегодня четверг. Грязная голова вводила Стефани в уныние и раздражение. Дома она мыла их часто, раза два, а то и три в неделю. А тут приходилось довольствоваться одним. Ужас, она так скоро поседеет, волосы выпадут и мыть голову будет не надо.       Саша вдруг визгнула и сгорбилась над лоханью, прижав палец ко рту. Имир скривила недовольное лицо и осведомилась:       — Ты чё орёшь?       — Оно меня укусило! — жалобно воскликнула Саша и оттопырила нижнюю губу.       — И чё?       — Больно…       Имир её не пожалела, наоборот, напустила на себя вид крайнего отвращения и фыркнула, закатив глаза. Кто кусается, Стефани так и не узнала, но Сашу поняла. Так бывало — трёшь-трёшь, а оно вдруг цапанёт за палец. И непонятно, то ли ткань, то ли зола. Всё здесь против тебя, даже мутная зольная вода.       Стефани утопила белый ком в мыльной воде и повела плечом, чувствуя, как рубашка липнет к коже. В рубашках, если честно, было неудобно, но их в армии носили почти все. А оно ведь жарко, больно трёт и мной раз душит. Ещё всё чесалось.       Хотелось кофту как у Имир — лёгкую, с коротким рукавом и без высокого воротника. О, она ещё была свободной. Но такой одежды у неё пока не было, надо бы купить. А где — Стефани не знала. В Гарде у неё были платья, шёлковые юбки, красивые рубашки с кружевом и вязаные кофточки. Но это всё не то, не армейское, не для Стефани, которая сейчас. Её никто не учил, какую одежду покупать. Форма-то понятно, форму выдают, а что надевать под неё…       Милиус набрал пригоршню воды и сердито плеснул ею в Кайла.       — За что? — завопил тот.       — А ты не толкайся, — фыркнул Милиус и на всякий случай припечатал сапогом Кайлу по ноге.       «Что, снова?» — устало подумала Стефани. Мальчики часто ссорились. Иногда дрались, но когда не дрались, то обязательно находили, из-за чего поспорить. А их тут ведь было много, и это выматывало. Каждый раз, когда Стефани видела эти распри, из неё тянуло силы и настроение. Ну почему они просто не могут быть дружны? Нет, она понимала, почему, но… Почему? Она не понимала мальчиков, они были странные.       По полу блестела вода. Кадеты умудрились расплескать её, ещё когда выстирывали грязное, даже полоскать не начали. Она стекала вниз, между досками, и впитывалась в землю.       Наверху были окошки. Маленькие-маленькие, чуть больше ладони. По весне их закрывали мутные стёкла, но сейчас все распахнули, чтобы дать воздуха. Вместе с тем стало светлее. По коже Имир, непривычно смуглой, скользили солнечные пятна, и Стефани казалось, будто она золотится. Это завораживало, и взгляд Стефани невольно раз от раза возвращался к серому вороту, за которым виднелась жилистая шея. А руки под закатанными рукавами казались сильным, такие тугие, подтянутые. Стефани бы такие. Но у неё пока оставались тонкие, не лишённые хилости, присущей рукам городских девочек, не занятых по жизни ничем особенным.       Замечая взгляд, Имир напрягалась и косилась на Стефани. Наконец она вздёрнула подбородок и нехорошим тоном сказала:       — Не пялься. В рыло получишь.       У Стефани вытянулось лицо, взгляд её упал с Имир на лоханку. Больше на Имир она не смотрела, но задумалась, какая у той кожа. Такая, такая… Ну, необычная. В Гарде были загорелые люди, но Имир казалась куда темнее их. Самой Стефани до неё было ой как далеко. Загар на неё ложился плохо, Стефани быстро обгорала (как и сейчас, поэтому руки, ноги и шея чесались). А зимой она вообще становилась бледной поганкой.       Имир, наверное, никогда не обгорала. Солнце наверняка её любило, ведь что оно, что Имир были золотыми. А ещё у Имир были веснушки, и это Стефани нравилось. Она не хотела думать, что что-то в Имир ей нравится, потому что та была грубой и совершенно вульгарной. Но веснушки всё-таки были красивы. Они хоть придавали острому лицу Имир нахальности, но Стефани не могла перестать думать, что эти солнечные пятнышки есть и у Марко, а он нахальным уж точно не был. Вон как интересно получалось: оба разукрашены солнцем, но какие разные.       А ещё, вдруг подумалось Стефани, смуглым был Бертольд. Но он совсем не походил на любимого солнцем ребёнка. Стефани озадаченно моргнула, лицо у неё сделалось грустное. О Бертольде она вспомнила так случайно, что растерялась. Пока руки простирывали старую простынь, в голове вереницей потянулись мысли: кожа у Бертольда, как у Имир, но он с солнцем совсем не похожи, солнце его не любит. Его вообще хоть кто-то любит?       Сумбурные размышления летели вперёд, Стефани едва не понимала, о чём думает. В прачечной кто-то заговорил, заплескалась вода, а потом простыня выскользнула из рук и ударилась о воду, окатив Стефани брызгами. Зажмурившись, она отпрянула и принялась утирать мыльную воду с лица. Глаза защипало.       — Ой, ну что это… — забормотала она, страдальчески морщась, и стряхнула руки.       Кто-то рядом ойкнул.       — В глаза попало? — взволнованно спросила Сандра.       — Да-а, — протянула Стефани, пытаясь проморгаться. — Сейчас, я скоро.       И она наощупь стала выбираться из прачечной. Вода под ногами хлюпала.       — А я говорила не лупи зенки, — ехидно фыркнула Имир. — Что, ослепла?       — Не надо, пожалуйста, — попросила Стефани, едва сумев открыть глаза перед распахнутой дверью — солнце слепило.       Она соскочила со ступеньки на траву и зашагала к умывальникам, подслеповато щурясь. Размять затёкшие ноги оказалось так славно.       Плеснув себе в лицо нагревшейся водой, Стефани промыла глаза, пригладила растрепавшиеся волосы и вздохнула. Руки дрожали. Наверное, стоило закатать рукава, а то совсем жарко стало, но под ними обгоревшая кожа слезала белыми ошмётками. По утру Стефани её расчесала, и руки с концами покраснели. Та же беда была с ногами и шеей.       Плечи снова зачесались. Мотнув головой, Стефани потёрла через рубашку, но не помогло. Пришлось расстегнуть ещё одну пуговицу помимо верхней. Это казалось Стефани уже слишком, но за месяцы в кадетке она поняла, что между неприличием и удобством надо всегда выбирать второе.       Рука нырнула под неприятно липкую рубашку и почесала такую же кожу. Под рубашкой ничего не было. На тренировки приходилось пододевать что-нибудь, иначе к концу дня становилось совсем плохо, грудь тёрло да и Стефани было неприятно чувствовать, что кроме рубашки ничего не надето. А перед тем, как дежурить, она стягивала майку, потому что дышать становилось совсем невозможно. От девочек она слышала, что в армии женщины иногда бинтуют грудь. Ну, чтобы стянуть ту и ничего не мешалось, не дёргалось. Стефани бинтовать было нечего — она была тощая и плоская, как стена. Даже когда в рубашке одной ходила, ничего видно не было. Даже если приглядеться. Вот такая вот она, не-девочка и не-солдат. Она пока — ничего.       Девочкам идея бинтовать грудь почему-то очень понравилась. Они были пока маленькие, ещё совсем юные, груди у них, конечно, не было (что не касалось в полной мере Стефани, потому что она вроде как выросла, маленькой уже не была, но красивым телом её так и не одарили). И говорили взрослым тоном так, будто разбираться в подобных делах для них пустяк, а потом совершенно не по-взрослому хихикали и утыкались лицами в подушки.       Наверное, им поскорее хотелось повзрослеть, стать похожими на женщин — красивыми, с мягкими очертаниями фигуры и грацией. Стефани молча слушала, и ей всё хотелось сказать, что это — обман. Они почти не изменятся. Она же недавно была такой, помнила, что в одиннадцать лет так не любила своё прямоугольное тело, какое-то дубоватое и некрасивое. И думала, что когда ей исполнится пятнадцать — о, эта волшебная цифра пятнадцать! — она разом приобретёт всё, что важно для женщины. Но с возрастом Стефани лишь вытянулась, не став ни на капельку изящней. Её обидела собственная природа, и это так расстраивало.       Когда зашуршала трава, Стефани спешно ухватилась за пуговицу и дрожащими пальцами стала застёгиваться. В тень нырнула Сандра.       — А ты скоро? — с надеждой спросила она.       — Да-да, иду уже.       Стефани посмотрела на Сандру и поняла, что та чем-то взволнована. Она с осторожностью спросила:       — Что?       Сандра застенчиво ковырнула землю сапогом, вздохнула и сказала:       — А там Милиус с Кайлом подрались… Они воду опрокинули.       — О…       — И Имир рассердилась. Она вторую бочку свернула и ушла. У нас потоп.       Брови у Стефани поползли вверх. Они за июль выгорели и стали совсем белыми. Сандра оттопырила губу, спрятала руки за спину и виновато добавила:       — А ещё там простынки на землю свалились…       Стефани поняла, что придётся перестирывать.       — Ладно, — сказала она, пытаясь сообразить, как вс это убрать до прихода начальства. — Не бойся, всё хорошо. Сейчас вернём как было.       Стефани взяла Сандру за руку и повела к прачечной. Девочка доверчиво улыбнулась и вспомнила:       — Ну, если честно, мы ещё мыло уронили. Оно вниз упало.       — Что, прямо всё?       — Ну, те два куска, которые были…       — Ох, понятно. Ладно, — вздохнула Стефани, поняв, что выудить мыло из-под прачечной будет делом практически невозможным.       Здорово, потеряли единственные два бруска, которые им разрешили взять. Но это было поправимо, главное, чтобы ребята не расшумелись, а то порой больше страху нагоняли они сами, чем произошедшее.       С убежавшим мылом и потопом они справятся. Вот что-что, а приводить всё в порядок Стефани умела. Имир… А, ладно, ушла так ушла. Стефани не могла привести её за руку, без руки останутся — отгрызут. Но в прачечной оставалось ещё ребят двадцать дежурных, если выстроить их и дать чёткие указания, они справятся.