В прицел фотокамеры

Положив телефон на стол в кухне, Рома ещё немного постоял, глядя в никуда. Слова матери отдавались в голове тяжелым эхом. Он вдруг ощутил, насколько хрупка может быть повседневность — в одну минуту ты пьешь вино в полумраке своей квартиры, а в следующую тебе сообщают, что близкий человек мог умереть. Он молча пошёл в ванную и умылся холодной водой, будто надеясь смыть с себя эту тревогу. Вышел в кухню, достал продукты из холодильника, машинально собрал сэндвич с яйцом, рыбой, сыром и авокадо. Вкус был привычный, но еда не приносила облегчения. Чай обжигал губы, и только тепло в ладонях от кружки немного успокаивало. После еды он переоделся и вышел в гостиную, расстелил коврик, включил приглушённый свет и начал делать растяжку. Движения были медленными, почти ритуальными. Он чувствовал, как с каждым выдохом напряжение уходит из тела, но внутри всё равно нарастало чувство, что надвигается нечто. Словно в воздухе сгустилась тень, как перед грозой, когда небо ещё голубое, но ты уже знаешь, что скоро оно расколется громом. Он не стал заканчивать тренировку — просто замер на полу, глядя в потолок. Там, в проёме между карнизом и полумраком лампы, мелькнул слабый блик — как будто кто-то смотрел сверху, безмолвно. Он закрыл глаза. Во сне Рома снова оказался в родительском доме. Было утро — прозрачное, как инием покрытое стекло. Солнечные лучи будто пробивались сквозь плотные облака, но свет казался неживым, холодным. Всё вокруг было знакомым, и в то же время — странно искажённым. Деревянные панели на стенах дышали, как будто дом был живым организмом. На полу — ковёр, которого давно уже не было в реальности. И запах — слабый, пряный, как в старых церквях. Он шёл по коридору, вдоль которого висели старые фотографии — но лица на них были размыты, стёрты, как будто кто-то пытался вытереть их ластиком. Одно из фото замерцало, и Рома узнал в нём себя, но с искажённой мимикой — глаза были чересчур тёмными, губы напряжены. Он отвернулся и продолжил идти. Оказавшись у двери комнаты отца, он толкнул её — и оказался внутри церкви. Высокий купол, стрельчатые окна, сквозь которые проникал тусклый свет. На каменной плите, в позе «Пьеты», лежал отец. Рядом с ним — мать, в траурной одежде, смотрящая в никуда. Но на лице её не было горя — только усталость. Сбоку, почти в тени, стоял брат — взрослый, но с детским лицом, на котором застыла полуулыбка. Он держал в руках что-то похожее на свечу, но та горела тёмным пламенем, почти чёрным. В его глазах была пустота, как в иконах со стёртыми зрачками. На стене, позади отца, висела картина — «Святой Иероним» Караваджо. Только святой на ней был не старцем, а имел черты самого Ромы. И взгляд у него был таким же, как у Ромы в зеркале по утрам — внимательный, выгоревший, будто проживший чужие жизни. И тогда в этой тишине раздался звук — шаги. Тяжёлые, мерные. В церковь вошёл он сам — только не нынешний, а постаревший, осунувшийся, с впалыми щеками и выцветшими глазами. Он подошёл к алтарю, посмотрел на Рому и произнёс: — Тебе придётся выбирать. Но ты уже знаешь, что терять. Рома хотел спросить — что именно? Что он теряет? — но язык не слушался. Вдруг раздался громкий хлопок — как будто закрылась массивная дверь. Картина Иеронима треснула посередине. Отец на плите открыл глаза — и в них был страх. Резкий порыв ветра сорвал свечу из рук брата, пламя черноты разлилось по полу. Рома проснулся в полнейшей тишине. Даже улица за окном будто замерла. Он медленно сел, ощущая тяжесть в груди — не физическую, а ту, что приходит после давно назревшего разговора, который ты всё ещё откладываешь. Он вспоминал брата. Детство. Драки, обиды, травмы, которые остались невыговоренными. Их последний разговор был ещё лет десять назад — сухой, как бумага. С тех пор они только пересекались мельком, избегая взгляда друг друга. Но во сне брат не был врагом. Он был чем-то другим — как будто ключом к пониманию самого себя. Рома поднялся, сел за стол и открыл блокнот. Впервые за долгое время он не стал писать статью, заметки или список дел. Он начал письмо. Брату. Слова шли тяжело, с паузами, но шли. «Ты мне приснился. И я не уверен, что понял всё, что это значило, но думаю, это был не просто сон. Возможно, пора перестать притворяться, что между нами ничего не было. Или что всё, что было, уже не важно…» Он написал немного, оставив половину страницы пустой. Это было не завершение — а только первая трещина в старой стене. Но впервые за долгое время Рома почувствовал, как внутри становится тише. Он посмотрел на календарь. Интервью было через два дня. Нью-Йорк — вопрос открытый. Но после него… он поедет домой. Не только к отцу. А ещё — к прошлому, которое наконец дало о себе знать.