Перевоспитать Клауса Ягера

- А по мне так, повесть щенка и все на том! - Тебе лишь бы кого повесить, душегуб! - А тебе с немцами брататься охота? Позабыли вы, что ли, как тута вот стояло сто человек, а осталось двадцать, а?! - Да будет тебе, Тимофей, что мы, звери какие?! - Вешать! Непременно вешать! Клаус зажал ладонями уши. Терпеть этот шквал неразумеющих было дюже невыносимо, к горлу подбиралась тошнота, а голова и вовсе на двое грозилась разломаться. Бело-бело становилось пред очами, как в лютую метель. Силился Ягер несколько раз на ноги подняться, хоть слово сказать - не получалось, как будто язык отнялся, и все на том. Качался перед глазами мир, качался, как маятник. Качалась и его судьба. Все вдруг для него покачнулось. Нет на свете правды. Кто кого осилит, тот того и сожрет. Нашаривает глазами Клаус потемневшие, опустошенные глаза Николая. Да тот на него не глядит, а если ж не глядит, то и подмоги не жди. Шатаясь, утонув в чаче ревущих, стеганых голосов да в запахе крепкого людского пота, пробирается Ягер на улицу. Чует спиною, как за ним силится пронырнуть Николай, как несколько раз кличет его по имени. Кто-то увлекает Ивушкина обратно, хватает за руку, так Клаус почти беспрепятственно покидает пантелеевы хоромы. Замерев на крыльце, дыша тяжко, как загнанная нерадивым хозяином возовая лошадь, уткнувшись лбом в резной, крылечный столбец. И горькою, человечьей слезою, в пол голоса ведет: - "Из-за леса, леса вольного летит пташка сизокрылая, летит. Летит к матушке и к батюшке. Летит к свому милому" Голубой дымкой тяжелого апреля плывет перед глазами все недолгое немцево детство. Босые его ноги, топчащие игривым шагом маргаритки. Легкий, с поволокой голос матери. Ее колыбельная. Бумажный кораблик в Эльбе, убегающий в какую-то далекую, воображаемую коренастой, черноволосой головой страну. Клаус закрывал мокрые глаза и проходили пред мысленным его взором голоса потерянных людей, разноликий смех. Натыкался во всей этой неразберихи на теплую улыбку Николая, горячие ото сна его руки. Не прервав песни, негнущимися ногами войдет Ягер в позабытый покамест всеми пантелеев сарай, отыщет в полумраке пару юных, блестящих страхом да тоскою взгляд. - "Летит к свому, свому милому. Летит вольна голубица в небе. В небе песнею весёлою разливается. Разливается радоницей" Там, не сумев сделать правильного выбора Клаус, взяв с молодой души клятву, отпустит с миром. А потом - себе на горе - решит проводить до околицы, крадучись - две борзые, покинувшие барский двор. Пока не хватились, поведет через молодой лес, округой, на другой берег реки. И вдаренный собственной мыслью, даже не спросит, могут ли чуждые этой земле ноги столь сноровисто идти по верному-то пути. Не увидит, не подняв головы, как кривятся в чем-то зловещем губы его невольного спутника. Только лишь у самого уже обрыва, поймает Клаус горлом чувство знакомой легкости и щекотливого холодка, рвано выдохнет под прицелом двенадцати дул, как апостолов. В непостижимо короткий миг все с ним свершилось. Правда, миг этот потом уж Ягер будет вспоминать как целую жизнь. Как с полубезумной улыбкою шагнул он ближе, как не моргнув, не причастившись, готовился принять которую уж на своем счету погибель. И как жгла уши тишина. И как кто-то из присутствующих что-то выкрикнул. И как опустились смертоносным ружья. И как принял он нечто худшее, чем сама смерть... Летит ясна с ветродуницей, да Да судьбина ей несчастная – Виться пташкой ей подневольною В силках зла да горло чернится, а… - НЕМЕЦ! НЕМЕЦ ИДЕТ! Ивушкин обернулся так резко, что отросшая челка, мокнувшая от поты, лихо взлетела в воздухе. Склонил бедовую голову на щелчок затвора и приметил, как глядит на него черный глазок винтовочного дула. Как стоял - рухнул опрометью, да только наперед ему выскочил из ниоткуда Тимофей. А выскочил зря - стрелок спустил курок лишь интуитивно. Кровь убиенного брызнула Николаю на скулу, окропила руку. Однако, более он выстрела на услышал. Прополз к выходу, не поднимаясь, толкнул дверь. Бывалочий у Пантелея народ попрятался кто куда, кто-то уже бежал к дому - спасать свое - сам хозяин попытался ухватить Николая за рукав, но тот лишь оттолкнул его, прокричав остальным, что носа не показывали. На улице шквал да грохот. Откуда-то раздавался крик, смешанная людская речь да ворох трущихся при беге бабьих юбок. Впервые в жизни, в тягочайшем припадке, одурев от страха несется опрометчивым ветром Николай к проселочной. Дорогой натыкается на врага, которого сшибает с ног, норовя быть укушенным шальной, выпущенной пулей. Не то не догнала, не то и вовсе ее, этой пули, не было. Наверное, и была, да только никакая бы пуля, хоть с серебра шитая, не остановила бы сейчас Николая. Острыми, лихорадочно-алыми глазами искал он Ягера. Несколько раз выкрикивал его имя, да только тот не отозвался. В тьме тьмущей едва-едва видны кривые линии человеческих очертаний. И отчего-то пахнет в воздухе ладаном и страхом. - Клаус! Да где ты, сукин сын?! Захлебываясь и путаясь в собственном голосе, Коля в потемках спотыкается об снесенный заборчик, чуть не клюнув носом. Оправившись, оборачивается по какому-то неведомому поведу. Сквозь тьму, ветер, капающий дождь, сквозь своих же и немцев, как пелену маревную видит, как Клаус с ружьем на перевес, каким-то совсем не егошным спокойствием оглядывает все происходящее. Встречает взгляд Ивушкина. И качает головой. - Ты...Ты ж их привел..., - не своим голосом шепчет Николай, - ты ж...а я... Вдруг оглушает затылок и шею чем-то тяжелым и в одно только мгновенье оказывается Ивушкин на земле, точа ее коленями. Кто-то для пущей верности ткнул его прикладом куда-то в подбородок - одним только чудом уцелели зубы. Свесив от удара голову, Николай вскинулся было, подвел только раздавленный предательством разум да в довесок заприметили глаза его, как мелькнула за мрачным Клаусом знакомая рыжеволосая голова. - Глашка! Дура, стой! Стой, дура! - захрипел Николай. Голоса не хватило. Зато хватило свинца. Не успела Глафира занести над головой Ягера топор, как пуля пробила ей грудь. Клаус только оборотился, подхватил оторопевшую Глашку и так же опустил на землю. Потом вскинул озлобленные глаза на стрелка, резво мотнул головой. - Ты...паскуда! Да я тебя своими руками..., - Ивушкин рванулся было на Ягера, не обратив даже внимание на то, что никто его не удержал. Оказавшись лицом к лицу, как лист перед травой, он с злым отчаянием смотрел тому в глаза. Тому, кого он больше всего на свете любил. Даже теперь. И тому, кого он больше всего ненавидел. Откололось что-то от сердца, ушло в немцевы глаза, дрожа и трепеща. - Почему? - шепотом спрашивает Николай, размазывая по лицу слезы, - почему?! Клаус прикрывает мокрые глаза. И выдыхает: - Надо так. Не поймешь, а я и не прошу. Так надо, Николай. И подойдя еще ближе: - Уходи с рассветом. Забирай, кого можешь. И уходи. Далеко. Повезет - я выиграю для вас день. Может, больше. Только уходи, слышишь? Уходи. И вдруг с силой толкает Ивушкина в грудь так, что тот валится наотмашь на спину. С Ягером появляется еще кто-то. Несколько теней. Осиплый, трепещущий голос: - Kennen Sie ihn, Standartenführer? /Вы его знаете, штандартенфюрер? Ягер поджимает губы, стискивает с рьяной силой челюсть, и мрачно отвечает: - Zum ersten mal sehe ich./ Впервые вижу. И не сильно пнув Ивушкина ботинком, бросив какую-то команду, какую обычно бросают псам, уходит. За ним, шлепая по весенней грязи ботинками, с перешептыванием убираются и остальные. А Ивушкин, неверя, как растерянное дите, глядит в удаляющуюся немцеву спину, который с шагом все боле да боле клонится к земле. Глядит, как если бы мать оставила его одного в поле и не велела за нею ступать. Как если бы ангел-хранитель бросил его на краю утеса, махнув на последок крылом и более не воротясь. Как если бы на глазах пустела фляга с водой в горящий день. А потом вдруг заревел чужим голосом: - Будь ты проклят! Будь проклят! Проклят! Проклят! Так же заходясь рыданием, откинулся было назад, да уперся локтем в остывающее тело Глашки. И пуще прежнего заревел, наливаясь ненавистью ко всему живому. В тот самый вечер хладной змеей уползла от него жизнь. Все растворилось во мгле, все - во сыру землю. Вера. Любовь. Счастье. Все в нем погибло непроросшим пшеном. Шел и шел, шатаясь, не ощущая под собою земли. Переломленный на двое. Рыча, скуля, клочьями вырывая из себя хриплый рев. Если б какой ночнебродник увидал, не крестясь, сквозь сыру землю бы пал - оно блаженней, чем мертвяца-то на дорожке повстречать. Лопаты не был - землю Коля рыл ногтями. Рыл бы дальше - докопался бы до адовых врат, да не посулил нечистый. Потом долго глядел в смурное небо, откинувшись на спину, уткнувшись покойнице в ледянеющий бок. Легкой дымкой восходило солнце, да при его свете Ивушкин Бог знает кому отдал самую страшную клятву, небеса ему свидетели. А после, похоронив Глафиру, Тимошку и Пантелея, которого пришибло в свое же сараю балкой - видно, ружьишко с гостями не поделили - вернулся в соседкин дом, подхватил обоих ревущих ребятишек, осиротевших теперь на две головы, собрал, что мог взять и покинул страшный для себя край. Унес травящую, изъеденную душу неведома куда. Заслышал только, как по ту сторону леса, за рекою прогремело двенадцать залповых выстрелов. И как шальною рукою был выпущен тринадцатый. Поезд ехал неспеша, убаюкивая. Сновал куда-то старенький, бледный кондуктор и кричал: - Петербург! Петербург! Заглянув к Ивушкину, из жалости принес чайку. Потом и пряников. Умильной стариковской улыбкой глядел на сопевших у Николая на коленях ребят: - Уж очень я вас, детоньки, жалею. Бог деток велит жалеть. Да и всех жалеть надо, да? - Да, - пусто отвечал Николай, перебирая рукой рыженькие прядки волос. - Вот жалостью-то лучше. Пусть даже и не хорош человек, так мы ж путей-то его не ведаем, а? Да...Бог жалеть учит. Петербург! Ивушкин тяжело откинул голову, пытаясь сыскать в себе остатки жалости и чести. Да только не было у него их. - Дядь Коль, а мама точно нас ждет? - смотрит во взрослые, черные от боли глаза Димка. - Точно. Поспи еще. Чай, время еще есть, - шепотом отвечает Николай, укладывая мальчишку обратно. И тихонечко, с хрипотцой тянет: Из-за леса, леса вольного Летит пташка сизокрылая, летит Летит к матушке и к батюшке Летит к свому милому Летит к свому, свому милому Летит вольна голубица в небе В небе песнею весёлою разливается Разливается радоницей Летит ясна с ветродуницей, да Да судьбина ей несчастная – Виться пташкой ей подневольною В силках зла да горло чернится, а…