Во имя короля

— Ваше Величество, вы так юрки, прошу, замедлите свой шаг, я не могу за вами поспеть, — каблуки туфель со стуком скользили по плиткам, украшенным солнечными фигурами, и Чимин прижимал к бедру глухо бьющуюся сумку с дневником, которая ломала ритм его шага и раздражала тихим бренчанием разношенной пуговицы. Впереди, неустанно и гордо держа спину, шёл Юнги. Упругий шёлк его рубашки расплывался волнами и надувался у лопаток, когда их острые углы обтекала податливая ткань. По обыкновению Юнги двигался плавно, точно всю жизнь репетировал выступление к балу — вальс, звонкий и нежный, как бормотание кипящих у водяных мельниц рек. Его ладони приподымались и опускались с таким изяществом, словно он ими в воздухе писал пейзажи, однако каждый жест — могучий взмах крыла, который красотой не сравнился бы с собственной силой. Больше всего Чимин вглядывался в спину, ибо помнил её очертания без королевских одеяний, помнил её тощую, как стежками, покрытую лозами. Пусть теперь они сошли, ему все хотелось дотронуться мягкой кожи и напитать тело магией, чтобы король, истощенный болезнью, вернул прежний облик — стал пухлее и румянее и позабыл об излишней осторожности. — Я тебе зверёк какой, что ты за мной пытаешься угнаться? — Юнги обернулся. Складки на переносице придавали его лицу недовольный и строгий вид, и напряженные веки затемняли карие зрачки, в которых поблескивало отражение мрамора. С утра король пребывал в беспокойном состоянии и не находил себе места: мельтешил по покоям от окна к зеркалу, неосознанно вздрагивал, когда Чимин омывал его ноги или дотрагивался плеча, и всё жевал губы, покрасневшие в местах, где он грубо срывал кожицу. На вид болезненные ранки манили зализать их, словно слюна Чимина обладала волшебными свойствами. Может, она и обрела их за ночь, стоило только проверить. Чимин, не утаивая намерений, засматривался, порой его воображение размывало узорчатые стены и сияющие полы и оставляло их с Юнги наедине. — В моих мыслях лишь вы, никакого кощунства! Разве может грациозный ангел быть зверем? Немыслимо. — Далёк я от рая, чтобы быть ангелом, — на дне его зрачков покачивались, как в колыбели, две белые капли, отражающие смятение. Он вздохнул. И будто бы все его естество опровергало эти слова, потому что лучи, стекающие к полу струями золотой пыли, запутались в волосах Юнги и загорелись нимбом. Теперь локоны, вьющиеся к концам, переливались, как золотые нити, и между них, в ситце тончайших колосьев, прятались искры. Вблизи волосы источали слабый травянистый аромат, словно король ночами спал не на перинах, набитых лебяжьим пухом, а среди душистых трав и диковинных цветов, омытых дождём. Чимин много раз, стоя рядом, мечтал зарыться в них носом: ему все казалось, что мягкие пряди напомнят о тех редких счастливых мгновениях детства, когда он с отцом на лугах и в лесу собирал растения для целебных отваров. — Всё, что я знаю о вас, Ваше Величество, о мягкости вашего сердца, о верности своему слову, о непоколебимой вере в людей, не дает мне усомниться в том, что вы существо внеземное, божественное… Солнце может десятки раз гаснуть, но, пока на земле есть вы, мы никогда не утонем во тьме и её холод не сломит наши души. Вы невероятный, — после того невинного поцелуя Чимин ощущал храбрость, возросшую в груди, которая позволяла преступать некоторые правила замка чаще, чем обычно. Он почти нагнал короля и шёл с ним в одном темпе. Стук их туфель создавал стройное звучание. Ещё полшага — и их плечи поравнялись бы, но это было бы вопиющей дерзостью. До свадьбы Чимин не осмелился бы на такое. — Ты склонен романтизировать. Неужто твой длинный язык завел тебя в твой же капкан? — Юнги, видимо, смутила речь Чимина: он замедлил шаг, и глаза его не находили цели, перебегали с картин на узорные вазы или вовсе терялись в пестрых пятнах, отброшенных окнами. — Вера человека обманчива… Порой он способен поверить в страшнейшую глупость, только бы не признавать себя слабым или обманутым. Легче отречься от логики, чем предать собственные убеждения. А всего-то надо повторить глупость трижды и придать натуральности голосу. — Значит, я могу неустанно шептать вам на ухо о пользе поцелуев, и вы подставите мне вторую щеку? — язык опережал мысли. Чимин сжал его зубами и перешагнул полосу света, словно тень могла уберечь от гнева короля. Смелость, шедшая из недр сердца, одаряла самостоятельностью тело, и запоздалый мозг жалобно бился о череп от бессилия. Доброта Юнги держалась на его непоколебимом спокойствие, но даже оно могло обратиться яростью, если подлить в чан с сонмами чувств раздражения. — Заявляешь так храбро, будто по меньшей мере ты родственник гидры, — остановился, уперевшись носками в плитку. Щеки Юнги обрели светло-розовый оттенок, словно их обдало холодным ветром, и он провел костяшками по губам, придавливая их с какой-то особенной силой, и замялся. Как бы искусно король ни скрывал робость, она вырывалась наружу сквозь его нарочитую строгость и сдержанность. Юнги краснел мгновенно, вспыхивал, и его кожа горела долго, как хрустящий от пламени хворост. Румянец был ему к лицу, он добавлял острым уголкам глаз плавности, белкам придавал яркости цвета. Чимин порывался вкусить розоватую кожу — прикоснуться губами всего на секунду, чтобы увековечить в памяти сладость. И его желание росло, когда Юнги выдавал свое смущение или когда он подавлял в себе привязанность. Противоречие становилось обыденностью: король то ругал за прикосновения и комплименты, то замирал, поддаваясь душевному порыву, и не замечал нарушения правил замка (или лишь делал вид, что не замечал). Разве это не знак того, что Чимину можно решиться на большее? Он приподнял руку и вытянул указательный и средний пальцы в попытке коснуться королевского плеча. — А тот поцелуй… — Юнги произнес так резко, что Чимин вздрогнул и одёрнул себя, — не более чем проявление твоего бесстыдства и вседозволенности. Член королевской семьи должен держать себя в руках, чтобы скверна его души не опозорила святость власти монарха. Пока есть время до свадьбы, учись смирению и благочестию. — Ваше Величество, я никогда не преступаю той грани, что вы и моя совесть мне очертили, — Чимин закусил щеку от жжения в груди, из-за которого дрогнули мышца лица. Слова Юнги колом вошли между рёбер, и холод, точно лавина, сошёл по плечам мурашками. — Если поцелуй был поспешным, то отчего же вы не приказали мне остановиться? Вы же знаете, как я ценю вашу волю, как я безмерно пекусь о вас! Отчего же, Ваше Величество… Неужто я опротивел вам? — опустил взгляд на руки в перчатках, что свисали вниз, точно тяжелые гроздья винограда. Он всегда с трепетом относился к Юнги: счет вел его хриплым вдохам и выдохам, наблюдал завороженно, чтобы подбираться к чуткому сердцу вкрадчиво и не действовать самым гнусным и неприемлемым методом — силой, Чимин даже заплатил за исцеление короля ценнейшим ресурсом — временем, что отводилось под его жизнь. — Не додумывай за меня то, чего я не говорил. Пусть неисчерпаемая сила наполняла королевское сердце, Чимин замечал и прорехи в непробиваемой оболочке: там укрывались от пытливых взглядов доброта и радушие. Он со свистом выпустил воздух изо рта, чтобы не дать уголкам рта расползтись в стороны, расслабил скулы, дабы лицо обрело страдальческое выражение, и произнес с безутешным отчаянием: — Отчего же вы подпускаете меня так близко, если того не желаете? — несмотря на всю наигранность в голосе, Чимин не лгал. — Может, за напускной строгостью скрывается нечто иное? В вашем приказе я слышу попытку утаить сожаление. О, ваши щёки ярки, точно цветущий бальзамин, и тепло, исходящее от них, способно подарить вечное лето Арктике! Неужто они так горят, потому что вы влюблены в меня? — добавил уже с пробившейся ухмылкой. Чимин, поборов тягостные сомнения, дотронулся кончиками пальцев предплечья короля и мыслями уже кружился с ним в вальсе. До чего же изящно они смотрелись вместе! — Чимин! — в голосе Юнги послышалась не свойственная ему злость. На мгновение померещилось, что волосы на его затылке заострились к концам, точно кинжалы, и завились сильнее, как крадущиеся между густых зарослей кобры. Плечи, прежде находившиеся в покое, зажались напряженно, и складки водопадом спустились вдоль позвоночника. Юнги положил руку, раскаленную и жесткую, словно покрытую расплавленным серебром, поверх ладони Чимина и стряхнул со своего предплечья. — На носу бал, мне не до сладострастных речей, как же ты не поймешь! — Ваше… — в голове цунами снесло тысячи полок с выстроившимися в ряд мыслями, она, сокрушенная хаосом, склонилась, — Величество… — Чимин отступил на пару шагов, и жгучий солнечный луч заслепил глаза. Он прижал руку к груди: она пульсировала от испытанного им унижения и испуга, кожа жглась, как от разбушевавшейся магии. — Прошу не гневайтесь, я лишь хотел сопроводить вас. — С какой целью ты увязался за мной? Что прячется в твоих глазах, полных восхищения? Корысть? Может быть, похоть? — у нижних век, на жемчужных белках, собрались сияющие, точно чешуя, полосы слёз. — Ваша таинственная душа влечет меня, — расправил складки на перчатках, образовавшиеся между пальцев. Чимин вопль чувств заглушил глубоким вздохом и говорил спокойно. — Я мечтаю узнать, что же теплится в ней и так пылко рвется наружу. Когда я чувствую ваш проникновенный взор, мое тело трепещет от сердечного зова, точно нутро — это запертое «я», что пробивается сквозь неприступные стены. Ваше Величество, вы мне нравитесь. Лицо Юнги вытянулось. Его карие зрачки, покоящиеся в тени ресниц, превратились в два круглых зеркала, отражавших весь солнечный свет. Он приподнял верхнюю губу, с которой стремительно сползала белизна после укуса, и из-под неё показались два передних зуба, узких и коротких, точно у кота. Губы, что в блаженных снах Чимин целовал, вдруг сомкнулись, на складках, цветом похожих на запечённые ягоды, затаились вереницы бликов, точно природа рассыпала их со своего разорванного ожерелья. Они, полузаметные, мерцая и тая на коже, перекатывались, пока Юнги в нерешительности кусал губы. Брови, невзирая на то что лицо короля выражало удивление, опустились и вмешали в светлую эмоцию раздражительности. Чимин много раз признавался в чувствах Юнги, но этот отличался от остальных: он сказал до того уверенно, что теперь нельзя было усомниться в искренности его слов. — Это сумасбродство, — выждав, всё же дал ответ. Юнги был неумолим. Он сжал руки, окрасившиеся паутиной пятен, будто малахит, и на них выступили костяшки. — Как может влечь к тому, кого ты знаешь недели? Когда любому встречному воображение дорисовывает то рога, то нимб, сердце может заблуждаться. Ты не в шахматы играешь — здесь нет короля, что ходит за белых. Есть я и твои детские грёзы. — Грёзы имеют свойство претворяться в жизнь, — Чимин больше не поднимал головы. Все в этом диалоге было неправильно: и тон, который прежде он не слышал, и злоба, которую не заслужил. Почему Юнги, защищавший его от пристрастных оценок и гнева королевской семьи, потерял всё доверие и заговорил устами своего одиозного брата? Что так поразило королевское сердце, расползлось по нему сухими вьюнками и сдавило до онемения? — Молчи. Не ухудшай свое положение, — голос звучал устало, будто язык Юнги потяжелел. Он провел пальцами по лбу, задевая его ногтями, и вздохнул. Этот вздох звучал в глухом коридоре, словно упавшее металлическое блюдце. На лбу Юнги начали краснеть две полосы от его ногтей, точно звериный след — отпечаток гиены, покусившейся на ранимую душу. — Ваше Величество, пусть я погряз в мире, где каждый пейзаж создан моим же мастихином, но я не смею молчать, пока вы играете против себя. Позвольте мне вступиться за вас, — он протянул ладонь королю и раскрыл пальцы. От напряжения кости будто заскрипели в кистях и перчатки сползли с запястий. — Против себя играет лишь тот, кто не принимает мир без прикрас. Ты же клялся мне, что ложь не приемлешь, так имей смелость признаться в истинных помыслах. Вот почему моя семья так противится нашему браку и почему на балу ты будешь непрошеным гостем,  — свет размывал границы зрачков: они, как вино, влитое в воду, расплывались под бликами. Юнги словно не мог опустить взгляд ниже из-за поднятого подбородка, точно пронзённого металлическими стержнями. — Скажи откровенно, чего желаешь, пока лесть и самовнушение не подменили подлинный мир искусственным. Тебе нужно мое тело, роскошь или, может быть, высший статус в королевстве? Однако ж, в привлекательном теле бьётся и сердце, и до него добраться легче, чем кажется, — речь Юнги лилась неустанно, точно в река, пробившая новый путь. Он не говорил, а выговаривался с каким-то отчаянием. — За роскошью скрывается вековая борьба за власть, страх и предательство… бремя, в конце концов, что несёт моя семья. А мне как королю знакомы не только балы, ухаживания слуг и столы кушаний, покрытые едой, как поля травами. Быть мной — это кровь на руках, пусть ты и не совершал ошибки, это недоверие к себе и миру, что преследует меня день ото дня, и одиночество. Это ли то, чего ты на самом деле желаешь? — Почему вы говорите так, будто я не имею благородных чувств… — смешение чувств не давало пробиться голосу здравости, — будто всё, чего я желаю, это осквернить вас и разграбить казну? Я провинился лишь в том, что говорил вещи, которые вы не готовы были услышать? — слёзы, как маленькие иглы, давили на нижние веки и резали их. Чимин сдерживал их и, пусть глаза уже переполнялись, стойко смотрел на короля. От этого взгляда, как казалось Чимину, переполненного горечью, Юнги вздрогнул. — Я думал, вы на моей стороне… Как человек, спасший меня однажды своей бесконечной любовью к людям, может предавать свои же убеждения из-за страха признать собственную слабость? — Чимин… — Простите, что увязался за вами, — отвернулся, и крупные капли растянулись ручьем по щекам. — Мне не стоило тревожить ваши мысли своим присутствием, — сорвался с места, прежде чем ноги застыли бы в полу от сожаления. От скорых шагов подошва его туфель скрипела. — Чимин, постой! — то ли Юнги приказывал, то ли вдали уже было не разобрать тона. Чимин не обернулся. Пусть гордость ему будет стоить головы, перед смертью он хотя бы не предаст себя. Несмотря на всю безрассудную смелость, Чимин чувствовал себя одиноким. Его, отрешенного от мира, будто окружала плеяда дьявольских лап и их острые когти доставали до самого сокровенного, тонкую душу утаскивали по клочьям в смолистые туманы, к чернеющему огню. С того дня, когда умер отец, Чимин носил под мантией дневник, страницы которого оставались в конце пустыми: им не хватало знаний о магии и её носителях. Дневник, желтый и потёртый, впитавший в себя больше грязи, чем скрипучие доски бараков, становился метафорой на всю жизнь отшельника в перчатках. Из страниц, не тронутых пером, вглубь, под рёбра, заглядывала пустота, пробиралась в мысли и библиотеку размышлений обращала в пепелище. Чимин хотел бы вжать острый конец с чернилами и с облегчением прокрутить его, вырисовывая жирную точку, но о себе, как оказалось, он ничего не знал. О Юнги тем более. В его покои падал пластами голубой свет неба. Солнце замуровали густые тучи, не дающие пробиться лучам даже сквозь редкие щели. Было душно. Сухой и горячий воздух узлом вокруг шеи оборачивался. Чимин вжимался спиной в подушки, что, как перья от кур, заполонили поверхность постели. Он гладил большим пальцем угол раскрытого дневника и смотрел на страницу, на которой отчётливо виднелись кляксы и влажные разводы. У отца был красивый почерк — ровные буквы с длинными петлями, касающимися верних строк. Здесь описывалось лечение больного холерой на грани погибели: слабое свечение, охватывающие руки, жгущее тепло и, наконец, самое исцеление. Отчего с Юнги всё было иначе? Почему тепло превратилось в нестерпимый жар, а свечение — в необъяснимый узор? Чимину бы узнать больше и зайти дальше, но это было ему не под силу: уж слишком он пёкся о Юнги. С ним Чимин забывал присущую ему гордость, и, готов был расстелиться у королевских ног ковром, стать щитом и мечом, куполом накрыть от ядовитых слёз неба и предательского кинжала, потому что очарование переросло в сильнейшее чувство обожания и ненасытный интерес. — Прости, отец. Если бы я знал, что делать… — захлопнул дневник и грубо схватился за ручку сумки. Она тоже принадлежала отцу: тот носил в ней лекарства и травы, оттого она до сих пор пахла лесной чащобой и им. — Если бы я только знал… Все мысли занимал Юнги. Его образ, его голос, его строгий и одновременно ласковый взгляд. Что за глупое рвение выйти замуж за короля — недосягаемого и неприступного божьего посланника в мир смертных — и станцевать с ним на балу, как в сказках? Несбыточность грёз ранила. Вера угасала. Стук в дверь вырвал из размышлений. На миг шипастые стебли оплели внутренности Чимина, и его охватил ужас предстоящей расправы. Должно быть, король страшно зол и послал слуг, чтобы те донесли весть о казни. Чимин затолкал дневник в сумку и непослушными пальцами, что покрылись влагой, попытался застегнуть пуговицу. У него не вышло. Едва не подскочив на перинах от второго стука, он забросил всё под подушки, ближе к спинке кровати, и придавил руками. Ноги поледенели, и туфли ненадежно болтались, словно могли соскользнуть со стопы в любое время. Чимин спустился на пол и встал, ощущая всю хрупкость обмякших коленей. Его кости походили на скученную вату, гнущуюся, как хрупкие ветви. Ручку он опускал вниз медленно, и долгие секунды не поднимал глаз, пока ни заметил знакомую обувь и белоснежные кюлоты — часть облачения ангела. За дверью стоял Юнги. Его лицо, казавшееся ещё недавно холодным, потеплело. Кожа точно впитала все краски закатного неба и искрилась ореолом уходящего солнца. Губы, небольшие и, как дольки грейпфрута, блестящие, покрылись пятнами от укусов. Юнги приподнял голову, чтобы посмотреть Чимину в глаза. В его проницательном взгляде возродилась ушедшая нежность, и она за плечами в воздухе рисовала искрами пыли крылья. Таков был Юнги настоящий: птица, которую мучают стены и из которой черти в человеческом обличии по перу вырывают каждый день. — Ваше Величество, — сердце колоколом разнесло по телу волны радости, и Чимин не мог более сдерживаться: он обнял Юнги упоенно и крепко, вжал в грудь, будто желал в ней укрыть и сберечь от влияния вездесущих бесов. Тот поначалу уперся ладонями в плечи и норовил отодвинуться, однако, как только тепло укутало их обоих, застыл и задержал руки в воздухе. Он не отталкивал и боялся обнять взаимно. — Я был уверен, что вы на меня гневаетесь. — Я здесь, чтобы попросить прощения. Чимин обхватил его белые плечи, с которых руки сползали от гладкости шёлка, и не шевелился. Его Величество Мин Юнги… просит прощения у него? — Я буду краток, потому что в бальном зале меня ждут слуги и брат, — щёки Юнги с каждым словом краснели сильнее, глаза метались по покоям, точно разбросанные жемчужные бусины. — Я был бессмысленно жесток, когда сказал то, что сказал. Ты был прав: человека губит молчание. И я… — плечи подрагивать мелко начали, — я тоже человек, мне свойственны слабости, пусть и пока я еще не готов полностью их принять. Я ошибался. Мне жаль, мне очень жаль. Ты многое для меня сделал и я благодарен тебе за твою помощь. — Я тоже не прав. Я слишком давлю на вас. Вам так нужна свобода… а я навязывал вам свою. — А тот поцелуй… — они произнесли в унисон, и оба смутились. — Тот поцелуй, — Юнги продолжил, шепча, — вовсе не был поспешным. Не то что бы это дозволение отныне целовать меня, когда возжелаешь… Голос, мурчащий и хрипловатый, ласково вливался в уши Чимина. Душа обретала плоть и откликалась точно на ангельский зов. Он дотронулся пальцами горячей щеки Юнги и провел ими от лица к подбородку невидимую линию. По спине от волнения рассыпались градом льдинки. Чимин двигал рукой трепетно, повторяя за своим королём точь-в-точь, потому что запомнил его обыденный вальс. Юнги хотел было ещё чем-то обмолвиться, но вдохнул рвано и жадно, замирая. Чимин смотрел ему прямо в глаза, сверху-вниз, с неприкрытым восторгом и страстью, и в это мгновение осмелился приподнять лицо Юнги за подбородок похолодевшими пальцами. Губы, что пахли пыльцой лилии и соблазняли припухлостью, оказались совсем близко. Юнги вытянул их. Чимин надавил на них большим пальцем и ухмыльнулся. — Я ведь вам тоже нравлюсь, Ваше Величество? — Чимин… — упёрся губами в палец, зрачки его сузились, и кожа обескровела, — я должен… — Вам нужно уже идти, понимаю, — завёл руки за спину. — Буду с нетерпением ждать свидания с вами. — Прежде чем я уйду, — грудь его расширилась, и он выпустил воздух с тихим свистом, — сделай то, что хотел. — Что ж, — Чимин склонился к румяному лицу, осыпанному крохотными веснушками, — раз такова ваша воля… разве я смею ослушаться? — он вжался губами в ещё не целованную щеку Юнги, и задержался, пока на ней не осел жар его дыхания. Прикосновение сбивало весь внутренний ритм: кровь кипела и жглась, лёгкие надулись и вот-вот были готовы лопнуть, и в голове в вихре закрутились слова любви. Чимин от чувств обезумел, и его жажда лелеять и обожествлять росла. Пусть они оба прятали эмоции, их показное спокойствие было большим обманом — сердца кричали громче сумбурных мыслей.