Во имя короля

Свет витражных окон, расплывающийся акварельными пятнами по плитке, устрашал потускневшую от робости тень, и она, точно маятник часов, оббегала короля и пряталась за его спиной, злобно чернея. Пшеничные волосы зажигались на концах, как спички, и усеивали искрами плечи Юнги, накрахмаленный воротник упирался в пряди у загривка и разбивал их. Король шёл по коридору звучно, стуча каблуками по мраморной глади, покрытой дымными струями, и шага не задерживал, как бы ни подгибались слабые от болезни колени. За ним Чимин ступал невесомо и глухо, будто подошва туфель размякла, и его сердце полое растекалось карамелью и липло нитями к ребрам, пока он с содроганием предвкушал завтрак с королевской семьей. Коридор, словно созданный Дедалом лабиринт, путался и не заканчивался, а в трапезной хотелось оказаться поскорее. Чимин рассматривал картины в громоздких рамах, покрытые сияющим лаком, и считывал в них сказочные сюжеты: внимание привлекали пестрые фигуры в рваных одеяниях, искусственно поднятая земля, будто они раньше парили в небе, и серость, наложенная поверх нежно-голубых небес. Чимин старался не смотреть на Чонгука, чинно следующего за тенью короля, чтобы не заразиться от него псиным бешенством, но неосторожно пересёкся с ним взглядами. Чонгук тут же переменился в лице и омрачился. Его опустившиеся брови, как чугунные, будто надавили на глазные яблоки, и широкие ноздри вздулись на мгновение, только клубов пара не хватало его грозному виду. — Надеюсь, для наших почтенных гостей в меню сегодня бычьи яйца, — вполголоса сказал Чонгук и вытянул у груди камзол, впиваясь в него пальцами. — Меня хотя бы не хрящами и свиными костями кормить будут. Толстые вены прорисовались на шее Чонгука, как разветвленное устье, и он фыркнул, точно настоящий зверь. Чимину даже померещились склизкие слюни, по обыкновению свисавшие с мясистых пастей хищников и паутиной цепляющиеся к клыкам. Их отношения с Чонгуком не ладились с первой встречи, а всё из-за недоброго взгляда, который холодом пробежался по телу и пламенем засел в мозгу. Возможно, Чимин себе недоговаривал, но гадкую, вязкую мысль о льстивом слуге прогонял, стоило ей промелькнуть, ибо ему опротивело собственное отражение. Распахнутые светлые двери виднелись впереди, их обрамляла мраморная рама песочного цвета с золотыми цветами наверху. По бокам от дверей стояли слуги, натянувшие спины, как струны, с каменными ногами и плечами. Если бы не надувающийся от выдохов живот, то Чимин принял бы их за статуи, раскрашенные живописцами. Они низко поклонились и почти поцеловали носки королевских туфель, огнями переливающиеся, пока Юнги заходил в трапезную. Чимин поспешил войти за ним, но столкнулся плечом с Чонгуком в проходе. Они в унисон охнули и отошли друг от друга на метра три. И пока Чонгук холодно смотрел на стол, Чимин растворялся в лоснящихся стенах трапезной и ради приличия сдерживал восторг. Потолок, состоящий из бесчисленных сплетений завитых лепестков и стеблей, устремлялся в небо и, наверняка, теснил ангелов. Его покрывало сусальное золото — каждый изгиб и выступ сверкал, будто сотканный из солнечных лучей. У люстр с хрустальными камнями нарастали волны рельефа, и цветы, так искусно выточенные, густели и множились. Росписи на стенах, растаявшие на фоне канделябров и сотен горящих на свету деталей, скрывались за широкими картинами, а в середине, затмевая великолепием стол, находился камин, такой же белый, как кожа Юнги. Он заключал в себе целый гербарий цветов, точно живых, объятых тонким покрывалом мрамора, будто его создатель хвастался своими невероятным талантом оживлять камень. И, конечно, поражал стол, способный накормить пару десятков гостей, на краю которого сидели Его Высочество Тэхён и Мунхо. — Простите, что заставил вас ждать, — Юнги положил подушечки указательного и среднего пальцев на спинку стула, и в этом жесте прослеживалась присущая ему властность и плавность. Порой Юнги двигался так, словно размашистые волны вели его, словно он танцевал, и Чимин безустанно наблюдал за ним, заучивая будущего мужа глазами. Спинки двух стульев, стоящих у основания стола, отличались от остальных: они были значительно выше и краше, с узорами перьев, складывающихся в крылья. Их бархатные сиденья, надутые и мягкие, манили удобством и роскошью, однако Чимин не торопился сесть: его решительность рассеивалась в густых взглядах королевской семьи. — Подойди ко мне, — Юнги поманил его ладонью и раскрыл веером пальцы, розовеющие к концам. Руки в перчатках взмокли — и плотная ткань прилипла к коже, как сосновой смолой залитая. Чимин подошёл к Юнги и засмотрелся на его губы, напитавшиеся лечебными отварами, с которыми соприкасались, слегка опухшие после сна и безмерно сладкие, полосой бликов усеянные, точно сочные ягоды. — Отныне, — величественно и твёрдо начал Юнги, голосом таким, каким говорил на балконе замка, выступая перед людьми на площади, — Пак Чимин будет есть за одним столом с королевской семьей. С тех пор, как его лечение благотворно сказалось на моем состоянии, я имею предостаточно сил, чтобы завтракать в трапезной, и намерен видеть его, сидящим рядом со мной. Чонгук отодвинул за спинки оба стула, предназначенных для короля и его мужа и поклонился, поджав губы. Когда он поднял голову, его поблёскивающие глаза будто виной окутало, они потемнели, точно дно бочки, заполненной до краёв красным вином. Чонгук всё озирался на Тэхёна, и теперь выглядел не озлобившимся цербером, а пристыженным оленёнком. Неужто Его Высочество Тэхён одним строгим взглядом подрубил иголочки морского ежа? Передними зубами Чимин надавил на губу, чтобы улыбка не расплылась на глазах у всей семьи, и уложил ладонь с трепетом и обожанием на талию Юнги, чтобы помочь ему сесть. Руки в перчатках невольно прощупали дрожь и втянувшийся вместе с животом бок, лишенный всякой упругости, будто воздушная выпечка. Юнги на ощупь оказался меньше и мягче, чем представлялось, он проминался, как перина, и на секунды робел, что искусно утаивал в безучастном выражении лица. — Разве он может сидеть с нами, прежде чем стал твоим мужем? — Мунхо вцепился пальцами в скатерть так, что серебряные тарелки затряслись, и под манжетом, лежащим на столе, проявились волны ткани. Широкие крылья носа надулись, и карие глаза помутнели. — Пока он слуга, это нарушает все гласные и негласные законы королевства! Он же… Юнги! — злоба сокрытая кипела в его глазах, и изо рта, как из кастрюли с наваристым бульоном, вот-вот повалил бы пар, стоило Мунхо разомкнуть зубы еще раз. — Знаю, Мунни. Твои переживания меня прельщают, — Юнги опустился на стул, вынуждая Чимина убрать руку и прижать её к бедру, потому что она горела, как будто раскалёнными нитями по ней вышивали. Чудесное аристократическое создание творило с ним невероятные вещи. — Ты прав! — запнувшись, выпалил Мунхо. — И всё же… Неуместные и колкие слова Мунхо с небес на землю спускали, потому что раздражали. Разве король, обладающий неограниченной властью, не желал пресечь посягательство на святость его слова? Брат Юнги младше не намного был, но его вопиющая глупость доходила до неприемлемых степеней: он хуже всякого Чонгука выражался, и его поведение было насмехательством над королевским родом. Удивительно, до чего точно природа отразила его характер в толстых веках, опущенных нелепо, и в улыбке, самодовольной и циничной, изгибающейся, как покорёжившийся дымоход. Его Высочество Тэхён за всем наблюдал молча, не колыхнувшись, и упирался подбородком в сцепленные в замок руки. Под его изучающим взглядом, считывающим любое движение губ и тела, спину от волнения колоть начинало и в горле нарастал ком. Тэхён изредка вздыхал, хрипло и едва слышимо, и Чонгук от каждого его вздоха тревожился и подходил ближе, склонялся; уши его словно становились больше, как у внимательного и покорного пса. — Твоя пылкость часто уводит тебя от истины, — непринужденно произнес Юнги, любовно улыбнулся брату и ладонью, заострившейся в грациозном взмахе, указал на стул рядом с ним Чимину. — Ты нередко забываешь, кто здесь власть и закон. Впредь будь вежливее с моим будущим мужем. Принимай мои неоспоримые решения как данность и смиряйся. Пока я у трона, я не позволю пренебрегать собственной волей. Чимин сел за стол, чувствуя непомерную гордость за Юнги, который защищал его и свою честь. Он оставался спокойным до последнего, говорил сдержанно и по делу, а еще не давал злословить личностям, завистливым и скверным. Чимин придвинулся на стуле к скатерти, белизной свет отражающей, словно водная гладь, и замер вдруг от того, что рука Юнги легла промеж стола и его живота, не давая двинуться дальше. Глаза карие, переливающиеся, точно два опала, посмотрели на него со строгостью и предостережением. — Помни об этикете, — одними губами прошептал Юнги и повернулся к тарелке. И, правда, стоило. Только Чимин не знал его совсем, лишь несколько всем известных правил приличия, не более. Откуда рабу полей, проведшего молодость в непосильной работе, знать подробности королевской жизни? Он смутился. Оглянул стол, с их стороны покрытый тарелками, как луга густо растущим чертополохом, и сглотнул от охватившего в миг голода, мучительного, почти звериного. Чимин провел по уголку рта указательным пальцем и подтер слюну. Блюда всех цветов и форм пробуждали в нем мальчишку, тайно еду с грядок воровавшего, который с жадностью готов был землю есть, плоды пожухшие жевал, как деликатесы заморские, и давился семенами сухими, масло по вкусу напоминавшими, лишь бы пустоту в желудке заполнить и утешить ревущий по ночам живот. Пахло шафраном и розмарином, от подносов с овощами несло морозящей нос свежестью. Посередине, среди серебряных блюдец и бокалов, стояла ваза фарфоровая, лазурная, будто бьющий в небо водой фонтан, с которой свисали сочные грозди винограда. В ней лежал разрезанный на половинки инжир с сердцевиной яркой, как янтарь, вверх пучком торчали причудливые листья ананаса. Рядом, на длинных подносах, во льду покоились спящие устрицы, будто для красоты больше, и разноцветные кусочки рыбы, возможно, и не рыбы вовсе. Чимин никогда не видел морепродуктов, похожих на застывший заварной крем. В канделябрах жёлтые свечи истекали воском, отдавая теплом, а под ними находились скромные миски, доверху заполненные икрой, точно чёрным жемчугом. — Расскажите о себе, — Его Высочество Тэхён говорил степенно, не переходил на «ты», как Мунхо. Длинными, словно ветки ивы, пальцами он открыл чугунную крышку котелка и выпустил томящееся облако пара на волю вместе с густым запахом сливочного масла и ягод. В котелке была манная каша, упругая, как желе. — Что привело вас в замок, Чимин? — Папа… — Юнги вздрогнул и пальцами со скрипом смял сатиновую салфетку, что укладывал на свои бедра, пухлостью придававшие живости его не до конца здоровому виду. Он, полный духовной силы, не внимающий чаяньям внутренних демонов, слова папы пропускал глубоко в сердце и отвечал на них чувственно, как бы ни пытался утаить свою жажду любви. В этом с Чимином они были похожи. — Мы к трапезе приступить не успели, а ты уже докучаешь… — Я хочу знать, кто возьмет моего мальчика в мужья, — нарочито оглянул Чимина и вернул взгляд к половнику, которым зачерпнул каши в тарелку. Она имела красноватый оттенок, и в ней плавали подсушенные ягоды вишни. — Мое сердце болит за тебя, Юнги. Мой мальчик уже замуж выходит! Подумать только! А ведь не так давно я простыни тебе менял, пеленал мое пухлощёкое чудо… — Папа! Это было давно. — А кажется, будто вчера… Скажите, Чимин, вам ведь тоже приглянулись его холёные, сладкие щеки? Или свадьба для вас холодный расчёт? — и тут голос, спокойный и ровный, окрасился свирепостью, словно лезвие, врезался в горло и сбил дыхание. Чимин ощутил, как взгляды всей семьи обратились к нему, отражавшие сонмы чувств: тоску, злобу, смирение и даже надежду. Юнги оробел и подушечками пальцев надавил на край стола. Недоверие резало сердце, и Чимин поджимал язык к небу, чтобы не подать виду. — Ох, какой мальчишка не мечтал о свадьбе с вашим сыном, Ваше Высочество? — ухмылка выдавленная поползла по лицу, хотя Чимину нравилось слагать оды о своём будущем муже, потому что он завораживал и даровал возможность уцепиться за нить Ариадны, чтобы взобраться к порогам его сердечного пантеона и распробовать всевластие. — Позвольте мне быть предельно честным, Его Величество Мин Юнги… он мое сердце, полое… от несладкой жизни ничтожное, возрождает! Я вижу свет его глаз, и у самого будто перед глазами сияние. Ваш сын таит в себе куда больше загадок… Я желаю узнать его лучше, сделать самым счастливым, все из глубокой, самой искренней благодарности. Его Величество спас меня, как и многих других подданных, гибнущих в адском пекле. — Ты смел, раз так свободно говоришь об этом. Пусть так. Но Юнги здесь никто в обиду не даст. Будь нежен с ним, а если рука твоя посмеет ранить его большое сердце или осквернить его юношеское тело, — углы челюсти выступили заметно, — я лично отсеку её. Чонгук, тенью Тэхёна обратившийся, внезапно проявился за его спиной и закашлялся, видимо, слюной подавившись. Глаза, круглые и блестящие, сверкнули, покрылись рябью, точно поднявшаяся вместе с солнцем волна, и он прижал ко рту кулак, чтобы подавить кашель. Чимин подмял верхнюю губу и сдавил колено, затрясшееся от напряжения, под столом. — Ваше Высочество, я никогда не посмею… Воля короля для меня закон, а он сам — свет моей жизни, — Чимин взглянул на Юнги, точно намереваясь доказать свои слова, но уловил глазами нечто другое, совершенно прекрасное и редкое: король держал дольку мандарина, и его губы так дрожали, что он не решался положить её в рот, а щеки так горели, что от былой чинности ни осталось и следа. Его острые колени нервно задевали края скатерти и с силой соприкасались друг с другом. У его тарелки, наполненной кашей, на блюдце лежала аккуратная завитушка ярко-оранжевой кожуры, и он возвращался к ней пальцами всякий раз, когда хотел взять почищенный мандарин. Разве он не чудо? Слуги забирали грязные тарелки, пока Чимин, увлеченный беседой, позабыл о голоде и до сих пор не положил себе каши и фруктов. К рыбе он притрагиваться боялся, потому что страшные изогнутые приборы предназначались для них явно, а он никогда таких кочерёг серебряных и вилок без половины зубчиков не видел. Вдруг они и не для еды даже, а чтобы зубы чистить? Чонгуку с его оскалом, зловещим и кровожадным, что-то не меньше вилы понадобится, да поострее, а то из щелей между клыков плоть ухажеров, так до Юнги и не добравшихся, будет не достать. Чимин заправил манжет назад, дабы вышивкой дорогущей не макать в тарелки, привстал и протянул пальцы, объятые тканью перчатки, к котелку — и неожиданно королевская рука шлепнула его по кисти. Однако в этом шлепке было столько осторожности и нежелания причинить вред, что уголки рта Чимина поплыли в стороны. — И он так будет вести себя на торжественных церемониях и грядущем балу? Этот мерзавец опозорит нас! — Мунхо, будто его в аристократические ягодицы кура клюнула, подскочил на стуле и разразился едкими словами. Они вырывались изо рта, как пороховой дым из пушки. Ему бы хохолок на подбородок — будет вылитый индюк. — Этикет не манеры, Мунни, — Юнги посмотрел на брата, — первому ещё можно научиться. А ты, — положил теплую ладонь, в которой заключалась необыкновенная магия, на плечо Чимина, — присядь. По королевскому этикету не принято тянуться за едой. — Простите мне мое незнание, Ваше Величество. Как хорошо, что вы вовремя остановили меня, — подавил ядовитую злобу, которая по венам разлилась, и не стал потворствовать невежеству Мунхо. Румяное лицо Юнги, округлившееся и ожившее, приблизилось и вынуждало сердце трепещущее замирать. — Чимин, — его имя Юнги произносил всегда по-особенному, певуче и мягко, — если ты возжелал поесть что-то, что далеко от тебя на столе, лучше откинь эту крамольную мысль. Следует брать только то, что лежит вблизи, чтобы не собрать в рукав икры или листочки мяты. В крайнем случае, можешь попросить передать тебе тарелку человека, сидящего справа от тебя. — Разве это не глупо? Что если я захочу попросить вас, моего любимого короля, передать мне мандарин? Кряхтение, низкое и натужное, раздалось неподалеку. Мунхо вновь нахмурился, и на его подбородке показалась ямочка. — Как смеешь ты называть глупыми правила, которые испокон веков соблюдает королевская семья и которые хранили наши предки ценой своей жизни? — Мунхо, возьми, пожалуйста, — Тэхён передал ему тарелку, в которую положил нарезанный ананас и две половинки инжира, однако его обращение звучало скорее, как призыв промолчать. Брови его потемнели, опустились, и он обернулся на Чонгука, всё также охранявшего их стол, после чего тень сошла с лица, и Тэхён подобрел. — Юнги! — воскликнул жалобно Мунхо. — Мне тоже кажется это глупым, — Юнги погромче сказал, как бы отвечая брату и Чимину одновременно, — но таковы правила. Однако, — он улыбнулся, оголив десна розовые, точно лепестками розы обитые, и переложил из блюдца в тарелку Чимина почищенный мандарин, который ел сам, — есть еще одно правило: можно повторять за королем. Если на свадьбе запамятуешь, как пользоваться ножом, скажи мне, я готов даже чай помешать им, лишь бы имя моего мужа осталось честным.