pipe dreamland.

      Живот в очередной раз прижало к позвоночнику, и Нил расстался с остатками желчи в своем организме. Он утер рот, пустым взглядом уперевшись в то, что выблевывал последние минут десять, и только спустя почти еще минуту наконец смыл это безобразие с глаз долой, даже не поморщившись от нереального мерзкого хлюпа, с каким обычно его отец давил внутренние органы своей жертвы, вскрыв ее от шеи до паха на живую.       Исполнить просьбу-требование Ники — по сути, Эндрю — казалось невозможным. От одной этой мысли Голоса начинали шептать ему в уши имя отца и из стен тянулись чернильные руки, своими касаниями оставляя на одежде и коже черные разводы. В которых, если вглядеться, можно было заметить, как что-то шевелится — огромное, склизкое и отвратительное. Как сам Нил.       Но сейчас, когда выталкивать из своего организма ему осталось только, собственно, желудок, он надеялся, что справится с этой задачей. Усугублять и так хуевую затею ему хотелось меньше всего.       Нил с трудом оперся на раковину, стараясь не упасть, и бесполезно провел по зеркалу рукой — даже после этого оно осталось таким же запотевшим, каким было все восемнадцать лет его жизни. В отвратительном мире иллюзий он понятия не имел, как выглядит сам.       Уже привычно без содействия разума пальцы вытащили линзы, и Нил впервые за долгие годы посмотрел в свои глаза — глаза отца. Попытался.       Что-то протерло на мутной поверхности зеркала два одинаковых круга на тех местах, где у Нила должны были быть глаза — но их не было; вместо глаз там были дергающиеся как в кривой мультяшной анимации круги, нарисованные мелком, из которых по зеркалу — и лицу Нила — потекли кислотно-голубые слезы. На щеках Нил почувствовал влагу и прежде, чем успел полностью оформить в голове эту мысль, залепил себе звонкую пощечину. Слезы моментально высохли, но на зеркале остались брызги, какие бывали тогда, когда отец уставал играть и вскрывал жертве сонную артерию, — и голубые, в тон фальшивым слезам. Нил не стал пытаться стереть их, не потакая, как обычно, своей потребности затирать даже следы-галлюцинации, — в нем просто не осталось на это сил.       Сил, на самом деле, у него не было ни на что. Но он должен был съездить с компашкой Эндрю в клуб, чтобы обеспечить безопасность хотя бы своим вещам. Его все еще кидала в дрожь даже мимолетная мысль о том, что Эндрю видел таблетки и альбом. Даже то, что Эндрю нашел ту несчастную папку, будто принадлежащую дрочащему фанату Кевина и Рико с кучей денег, пугало его не так сильно, как более весомые доказательства его неадекватности.       Как то, что Эндрю видел те немногие вещи, которые в чем-то делали Нила — Натаниэля — настоящим и позволяли ему крепко держаться за такое слабое подобие реальности.       Стоящий на пороге комнаты Эндрю Миньярд собственной персоной заставил Нила легко вздрогнуть. Обычно его было довольно тяжело довести до настолько дерганного состояния под таблетками, но Лисы явно обладали этим скрытым и отнюдь не малым талантом: за эту неделю Нил срывался трижды, доходя до такого, что успокоить его могло только лезвие, всаженное в руку, и теперь он прятал под длинными рукавами лонгслива свежие бинты. По крайней мере, эти были куплены в аптеке, а не стащены у Эбби — регулярную пропажу своего рабочего материала она бы заметила.       Впрочем, заметила она другое — бинты на ладонях и выше. Хотя их заметили, на самом деле, все, но после того, как Нил несколько раз огрызнулся и шарахнулся от особо любопытных, как от чумных, Лисы предпочли к нему больше с расспросами не лезть. Только оставляли на его коже темно-зеленые отпечатки своих тяжелых взглядов.       Нил замер перед черным силуэтом, безмолвно прося отступить и дать пройти. Очевидно, Эндрю был не под таблетками: контуры его фигуры не расплывались по пространству, а оставались в почти стабильном состоянии, и пропала широкая ухмылка, сменившись пустотой. Сейчас из лица у него были разве что широкие круги глаз.       От общей массы отделилась часть, формируясь в подобие руки, и потянулась к шее Нила; когда она легла ему на затылок, Нил почувствовал, что нет, осталось еще в его организме чем блевать. Он с трудом сглотнул и сфокусировал взгляд где-то в точке под глазом Эндрю, пытаясь тем самым успокоить закружившийся вокруг мир, утягивающий его обратно на свидание с унитазом.       Получалось, откровенно говоря, не очень — черная субстанция, из которой состоял Эндрю, не была однородной или статичной и больше походила на то, что Нил видел под закрытыми веками. От этого тошнота только усиливалась.       — Еще одно неожиданное проявление честности, — прокомментировал голос Эндрю. Сейчас он был ровнее и не срывался в телевизионные помехи, к которым Нил за эти несколько недель уже успел привыкнуть. — С чего вдруг?       Пальцы сомкнулись на затылке чуть сильнее, и Нил снова мелко вздрогнул. Прикосновение Эндрю не ощущалось прикосновением обычной человеческой руки: Нилу казалось, что черная субстанция проникает в его кожу и расползается под ней темными щупальцами, как какой-то паразит. Он с силой сжал кулак, впиваясь ногтями в бинт, прямо в рану, оставленную ножом в последний срыв, произошедший ночью накануне, и громко выдохнул. Дрожь от прикосновения никуда не делась, но Нил хотя бы смог втолкнуть паникующее сознание обратно в свою черепную коробку и заставить почти нормально функционировать.       Эндрю заметил его реакцию — не мог не заметить, не стоя вплотную и держа руку на его шее. Но сам никак не отреагировал. Или отреагировал, но только мимикой — Нил понятия не имел, потому что его сознание очень редко вплетало такую мелочь в галлюцинации, и даже самые «проработанные» лица его родителей и помощников отца в большинстве своем почти никак не менялись.       Нил молча пожал плечами в ответ на вопрос Эндрю, не имея никаких сил открывать рот. Больше всего ему хотелось запереться в какой-нибудь небольшой комнате, спрятаться в дальнем углу и чтобы его никто не трогал. Ему просто была нужна банальная передышка, потому что он уже задыхался от присутствия такого огромного для него количества человек в своем пространстве. Еще и таких, как Лисы.       Эндрю еще немного постоял, держа руку на затылке Нила и ожидая ответа, а потом отступил, убрав конечность обратно в свое тело, — видимо, понял, что слов от своего визави не дождется. Нил вымученно выдохнул, отступив на шаг, и обхватил ладонь второй рукой, большим пальцем снова надавив на рану и с нездоровым облегчением почувствовав, как расходятся неаккуратные швы и под подушечкой выступает кровь.       — Насколько же надо дрочить на экси, чтобы стереть руки в кровь? — ровно, но с явно подразумевающейся иронией спросил Эндрю, очевидно, внимательно наблюдая. От его пристального взгляда палец надавил сильнее, впиваясь ногтем в шов через слой бинтов.       Нил еще раз пожал плечами, больше сосредоточенный на боли, чем на том, как белые круги чужих глаз начали пульсировать, становясь больше, — и как в такт этому «пульсу» пульсировать начало и все пространство вокруг, сужаясь и расширяясь.       Немного успокоившаяся тошнота снова подступила к горлу, засев где-то у яремной впадины, и не шла дальше, не давая ни сглотнуть себя, чтобы загнать обратно в живот, ни развернуться обратно к ванной, чтобы от себя избавиться, и Нил как никогда остро почувствовал себя в ловушке — и не в компании Эндрю, а в своем собственном теле.

• • •

      Если несколько недель с кузенами и Кевином Нил считал чем-то вроде своеобразного Ада на земле, то одна, даже не полная, неделя с всеми Лисами показала, что все может быть еще хуже.       Нил никогда не был особенно нежным или ранимым — сказывалось его абсолютно далекое от счастливого детство, которое совершенно не способствовало развитию у него тех самых нежности и ранимости; но нестабильный разум, тем не менее, гарантировал ему эти две черты личности, пусть и в очень извращенной форме. И Лисы с завидным упорством давили на эти грани, кажется, посчитав, что психика Нила похожа на пупырчатую пленку — только похожа она на самом деле была на треснувшее стекло, и с каждым днем это стекло трещало все больше.       Уже издерганный с апреля без возможности выдохнуть и успокоиться, без своеобразно спасительного панциря апатии или костыля транквилизаторов, постоянно доводимый до тихих нервных срывов абсолютно случайными мелочами, он представлял собой комочек истерики без таймера и с фитилем, который поджечь могло что угодно. Начавшийся с его подписи на контракте круг личных пыток Нила не собирался размыкаться, с удивительным наслаждением от собственного садизма проводя его по всем своим точкам.       Медосмотр у Эбби шел отдельной статьей всех произошедших после кошмаров, и всегда, когда он случайно вспоминал о нем, его кидало в истеричную дрожь.       Нил никогда не испытывал никаких приятных чувств, когда ему приходилось хоть сколько-нибудь обнажаться: его тело с детства было болезненно чувствительно даже к чужим взглядам, а его раны и шрамы всегда были объектами чересчур пристального внимания со стороны буквально всех, кто его окружал, — и даже отца. Ни сам Натан, ни его помощники не лишали себя удовольствия поглумиться над тем, как он неловко замотал тем, что попалось под руку, порезы, появляющиеся с завидной регулярностью, а в какой-то момент они и вовсе решили, что это будет великолепной идеей — учить Младшего орудовать ножами на самом себе.       Нил ненавидел эти уроки — когда ему, глотая не прекращающиеся слезы и пытаясь хоть немного усмирить вцепившийся в позвоночник ужас, приходилось ручкой делать разметку для разреза вокруг открывшегося на руке глаза, а потом, следуя указке Лолы, вырезать его из своей кожи.       Лола всегда так ласково и нежно хвалила маленького Натаниэля за правильно проведенную операцию. В детстве Натаниэль верил, что она тоже видит эти отвратительные глаза, но сейчас Нил знал — в ее голосе была не гордость, а безумное веселье. Лола глумилась, и это приносило ей непомерное удовольствие.       Эбби — силуэт скелета, за позвоночник обвитый двумя змеями, как знак медицины, — заставила его не только показать шрамы, но и ощупала его руки, пытаясь среди безобразных шрамов — ножи и стекла, бред, психоз, учеба — отыскать следы, которые указали бы, что он наркоман, бывший или нынешний. У Нила, к его чести, получалось даже не дрожать, когда тонкие острые пальцы проходились по его поврежденной коже, и он действительно смог скрыть неприглядную правду о том, что происходит в его голове и организме, — Эбби, увидев его шрамы, списала нервозность и дрожь на тяжелую жизнь и появившуюся из-за нее боязнь прикосновений. Но, даже несмотря на то, что ее прикосновения были очень легкими и она старалась сделать осмотр как можно более деликатным, несмотря на то, что она на удивление послушала его, не став спрашивать, откуда на его теле столько ран, Нил все равно по завершении рванул в туалет, чтобы расстаться со скудным завтраком. Возможно, Эбби его услышала, но Нилу было наплевать — он получил допуск на поле, а остальное не важно.       А потом Лисы вылезли из своих углов, чтобы заселиться в общежитие, и Нил захлебнулся.       Даже сам факт того, что он будет жить с кем-то в одной комнате, довел его до кратковременной панической атаки в ночь перед возвращением остальных Лисов. И Нил не мог не думать, что с этого момента его жизнь определенно нацелилась на то, чтобы свести его с ума окончательно.       А ведь ему всегда казалось, что не осталось уже того дна, которое можно пробить. Ему следовало проверить этот момент до того, как его подпись появилась на контракте.       Сначала Эндрю нашел альбом, потом Кевин придушил его, откинув на глубину сознания настолько, что Нил с трудом мог вспомнить, что произошло в тот день после; единственное, что запомнилось ясно, — тяжелое, липкое прикосновение Элисон, которая не стесняясь навалилась на него на встрече команды и висела все время разговора, заставляя его задыхаться от контакта с ее голой кожей. Это было первое дно: когда Эндрю засмеялся над враньем Кевина, Нил действительно услышал, как что-то разбивается с громким жалобным звуком. А потом начались тренировки, и мир стремительно покатился вниз, пробивая еще одно дно и стремясь еще ниже, в самую Бездну.       Прикосновения, даже если они были частью тренировки и в целом являлись одной из составляющих экси, оставляли на коже уже даже не синие, а черные следы, от которых иногда фантомно несло гнилью, и каждое новое черное пятно подводило Нила к тому, что он мог блевать несколько часов, заперевшись в туалете на стадионе после вечерней тренировки, когда все уходили и перед тем, как в «Лисью нору» вернутся Кевин и Эндрю. Крики, которые, как упорно казалось, были единственным языком, на котором умела разговаривать команда, давили и оглушали, заставляя Нила замирать с каждой минутой на все больший промежуток в попытках удержать свое сознание более-менее целым и здесь, в Пальметто, а не переноситься в Балтимор; из зачатков панической атаки его вырывало тихое рычание Бармаглота, который на время тренировок перелезал с поля на его потолок и внимательно наблюдал за командой. Это было единственное, за что Нил благодарил существование этого чудовищного порождения своего разума.       Очевидно, Лисы пытались восстановить иерархию, посыпавшуюся за месяц расставания, и одновременно пытались втянуть в нее Нила. Получалось у них, откровенно говоря, довольно хреново: в первую очередь они собачились между собой, предпочитая обращать внимание друг на друга, а не на неопытного новичка-темную лошадку, про которого никто ничего не знал; да и сам Нил не стремился влиться в лисью стаю, плавно утекая сквозь пальцы Дэн и Мэтта, которым единственным было не наплевать на его социализацию. И, возможно, Нил был бы им благодарен — где-то в ином мире, где его мозги были более здоровой версией себя. Но имея, что имея, Нил испытывал разве что приступы почти не контролируемой паники при одной только мысли о том, что он втянется в коллектив. И не только из-за правды о своем отце, и не только из-за влияния своей матери — еще в детстве немногочисленные знакомые дети не могли его понять и высмеивали его странности, гнали от себя порой даже кулаками и смеялись-смеялись-смеялись… так же, как смеялись по ночам в его кошмарах тени Лисов, возвышаясь над головой и стремясь раздавить маленького беспомощного Натаниэля.       С каждым днем фантомы его сокомандников становились все более жуткими и мерзкими версиями самих себя, искажаясь и трансформируясь до неузнаваемости, и Нил с огромным трудом различал их и не путался в обращениях. Небольшой стабильностью неизменно оставались только Эндрю и Кевин, закрепившиеся в его сознании такими, какие есть, уже достаточно давно, а Сета и Мэтта он различал чуть легче просто потому, что делил с ними одну комнату и волей-неволей видел куда чаще, чем остальных, а потому большая часть метаморфоз происходила прямо на его глазах. Девушки же, как и Ники с Аароном, постоянно «плавали» так, что единственным различием оставались голоса. И то, когда Лисы начинали кричать, даже это различие пропадало — все сливалось в один единственный звук, в какой-то фоновый шум, непонятное Эхо, из которого у Нила порой не оставалось сил вычленять даже обращения к себе. Спасибо и на том, что делать это приходилось нечасто в принципе — Лисов больше интересовали старые знакомые.       Исключениями были разве что Кевин и Сет, так как они с Нилом занимали одну линию и им волей-неволей приходилось работать в связке, а это подразумевало под собой коммуникацию. И даже если Кевин и Сет предпочитали собачиться друг с другом, на Нила они тоже находили время, и каждая их придирка гвоздем вбивалась в череп и скреблась-скреблась-скреблась, царапая изнутри. Нил устал отвечать и как-то огрызаться в ответ уже в начале второго дня и просто молча слушал, пялясь куда-то в сторону пустым взглядом. У него и так почти не осталось сил с апреля — тратить их на бесполезные попытки защититься не было смысла. Ни один из них не прекратит к нему придираться только за то, что он дышит. Проще смириться, пытаться дышать ровнее и тренироваться усерднее. Без лишних слов.       С этими мыслями в среду он перестал говорить вообще.       К пятнице на руках Нила не осталось живого места. Под слоями бинтов прятались раны от ножа: порезы, глубокие и не очень, ложились друг на друга и старые шрамы, превращая его предплечья в кровавое месиво, и несколько раз от того, что Нил не видел, где резал, в безмолвной истерике вспарывая кожу где ляжет нож, ему приходилось переделывать швы на тех ранах, которые он оставил, когда напряжение оказывалось слишком сильно и просто царапать кожу уже не помогало — когда нож резал до мяса, и только это могло хоть как-то успокоить. В последний раз — этой ночью — он вообще не спал: сначала пытался вырезать из себя истерику, разгорающуюся с каждым часом приближения поездки с компанией Эндрю в Колумбию, а потом зашивал последствия этого срыва трясущимися руками. Закончил Нил примерно в пятом часу утра и решил больше не ложиться ради экономии времени. И чтобы избежать кошмаров — ему их хватало и в реальности.       Взяв из рук Ники пакет, Нил действительно был готов достать закинутую в дальний угол своей тумбочки баночку с транквилизаторами, чтобы хоть сколько-нибудь сносно пережить эту ночь. Но, как и обычно в течение последних почти трех месяцев, отбросил эту идею как невозможную в реализации. Ему была нужна ясная, насколько это вообще возможно в его состоянии, голова, чтобы противостоять Эндрю, потому что неизвестно, на сколько вообще затянется эта «неформальная поездка», а действия транквилизаторов ограничивались двумя-тремя часами.       Но, понятное дело, после такого количества стресса, когда он не мог даже толком сорваться, как позволил себе в Милпорте, его голова никаким образом не могла быть ясной, и Нил обнаружил себя сидящим в каком-то ресторанчике и в ожидании заказа ковыряющим края бинтов. И он совершенно не помнил, что происходило в промежутке между их недо-разговором с Эндрю в комнате и тем моментом, в котором он находился сейчас.       Кажется, между ними шел какой-то диалог? Нил медленно моргнул; силуэты всех четверых сливались перед его глазами в мешанину грязных цветов. Он не помнил, но слышал смутные звуки, которые напоминали разговор.       Когда перед носом возникла вазочка с мороженым, Нил с трудом сдержал желание отшатнуться — и от руки официантки, и от того, что было в этой самой вазочке.       В паре белых шариков копошились несколько сколопендр.       — Люди же вокруг, — как свозь толщу воды проговорил Аарон, и Нил медленно оторвал взгляд от черных извивающихся тел насекомых в своем десерте.       Посередине стола лежала стопка салфеток — по крайней мере, для нормальных людей это, наверное, была обычная стопка салфеток. Для Нила же это были белые склизкие пласты, в которых, как в человеческих внутренностях, ползали черви; на их тельцах местами расплывались пятна мерзкого желтого цвета.       Когда силуэт руки Эндрю подхватил этих самых червей и сунул в то место, на котором у него раньше был рот, Нил с силой сцепил зубы и сжал пальцы на коленях, чтобы не потянуться ими к своему лицу. Он слышал отвратительные чавкающие звуки, с каким Эндрю прожевывал червей, и пусть знал, что это просто галлюцинации, но засевшая в глубине горла тошнота все равно разбухла сильнее, почти выдавив из его глаз слезы.       — Попробуй мороженое. Тебе понравится, — смутно прозвучал над ухом голос Ники. Нил посмотрел на сколопендр, перемоловших аккуратные шарики в непонятную кашу, которая выглядела как комок чьих-то кишок, и молча уже спрятал руки между коленей, отказавшись даже брать ложку.       Минут десять спустя, когда все остальные закончили со своими десертами и расплатились за заказ, Нила толкнули в плечо, призывая подняться и выйти к машине. Он мог поклясться, что, когда почти вывалился из кабинки, его лицо было опасно зеленым.       Еще одна поездка, на этот раз короткая, и Нил увидел главное место их пребывания на этот вечер: навскидку двухэтажное здание, для него представляющее собой огромную черную дыру в пространстве, заглатывающую нарисованных человечков. Треугольник, круг, пара палок — белые, и ровный строй фигурок, растворяющийся в кромешной темноте. Это была самая настоящая Бездна, и там, в ее нутре, у Нила не будет ни единого шанса спастись или помочь себе.       Возможно, ему все же захотелось плакать, но глаза его оставались сухими — они отвыкли от слез. Только где-то в грудине зрел ком надвигающейся истерики, пытающийся потеснить тошноту.       После сложных для восприятия его мозгом ритуалов — приветствия вышибалами кузенов, которых те, очевидно, знали, и передачи Ники чего-то кислотно-оранжевого, похожего на миниатюрный труп лисицы с мехом неправильного цвета, которое Ники повесил за петлю на зеркало заднего вида, — они наконец оказались внутри. И Нил почти наяву ощутил, как его голова буквально взорвалась.       Он с трудом подавил рефлекторное желание закрыть уши, а еще лучше — выскочить отсюда к чертям собачьим, но вцепившуюся в позвоночник клыками крупную дрожь сдержать не сумел, чем привлек внимание Эндрю. Но тот быстро отвернулся — сейчас его больше интересовал поиск свободного места.       Пробираясь сквозь нагромождения столиков, занятых разлагающимися трупами, Нил следовал за слишком высокой, даже для обычной себя, фигурой Кевина, с силой стискивая кулак и впиваясь ногтями в рану. Швы после сегодняшнего вечера придется накладывать заново, но его это не очень волновало. Запах пота, забивающийся в ноздри как вполне ощутимые комки ваты, от которых он задыхался, громкая музыка, вибрацией отдающаяся в теле и сотрясающая кости, слишком сильно ощутимое присутствие толпы, от которой почернели даже бинты, не в силах удержать сочащуюся из ран фантомную гниль, — от всего этого боль стала еще сильнее, уже по-настоящему, пульсируя в такт басам мощно и с отдачей в челюсти.       Он трещал по швам и раскалывался, а это ведь даже толком не начало вечера.       Нил почти не почувствовал, как его ухватили за ворот и куда-то потащили, и пошел следом по инерции, больше сосредоточенный на том, чтобы не потеряться в своей голове. Перед глазами будто была пелена: он ничего не видел четко, все силуэты сливались, превращаясь даже не просто в мешанину, а в откровенное месиво, напоминающее то, что оставалось от жертв отца, когда он был в особенно «рабочем» настроении. Маленькой радостью было только то, что в этом хаосе хоть как-то различались знакомые люди и Нил не потерял своих сопровождающих еще на входе. Тошнота поднималась в горле и теперь давила на кончик языка; Нил был почти на грани того, чтобы на следующем шаге согнуться пополам и выблевать свой пищевод.       Живописная, наверное, получилась бы картина. Потому что с большой вероятностью, даже если бы он действительно смог исторгнуть из себя свои внутренние органы, вместо них он увидел бы огромного извивающегося червя. И Нил не знал, какой вариант был бы хуже: будь этот червь похож на самого настоящего или на одного из тех, которые участвовали в его не прекращающихся психоделических кошмарах.       Он моргнул; его притащили к барной стойке. Нил повернул голову, щурясь из-за головной боли и жжения в глазах, и смог разглядеть черный силуэт Эндрю. О. Ладно. Не то чтобы можно было бы предположить иной вариант, наверное, — Аарону на него плевать хотелось, Ники был несколько деликатнее, чтобы так грубо кого-то хватать, а Кевин не стал бы утруждаться.       За барной стойкой маячили несколько размытых фигур, но ни одна не подходила к Эндрю, даже если, кажется, оказывалась свободна. Точнее, нет — через несколько минут одна из фигур закончила свои дела и подплыла к их паре. Значит, Эндрю ждал именно ее.       — О, Эндрю, уже вернулся, — поприветствовала фигура. Голос ее был странным, искаженным — Нил не мог понять, кто это. — И кто твоя новая жертва?       — Никто, — ответил Эндрю. Края его силуэта пульсировали в такт музыке, и каждый импульс словно вбивал гвоздь в череп Нила. — Нам как обычно.       Фигура дернулась и обратила свое внимание на Нила.       — А ты что будешь?       Нил помахал рукой — потому что на слова у него не было сил, а от верчения головой его бы действительно стошнило, — но, видимо, его мнение не учитывалось.       — Значит, газировку, — фигура снова дернулась, выплевывая из себя что-то смутное и мерзкое на вид, и Эндрю тут же подхватил поднос, обняв его выростами рук и не дав Нилу разглядеть то, что ему все же придется в себя запихнуть, чтобы поддержать хоть сколько-нибудь дружелюбную атмосферу.       Технически, Нил мог бы и не пить — вряд ли, выпив, он заставит Эндрю поверить в то, что теперь они с его компанией друзья до гробовой доски. Но, вспомнив удар клюшки, решил, что хотя бы ради собственной безопасности лучше в разумных пределах играть по их правилам.       Паранойя скреблась изнутри черепа и вопила дурным голосом, что он ебаный идиот. Не то чтобы Нил был не согласен, но и не то чтобы у него был выбор.       — Будем! — провозгласил Ники, когда Эндрю поставил поднос на стол, отдав остальным алкоголь. Нил опасливо взял в руки свой бокал с газировкой, но в общем и целом все выглядело вполне цивильно; он, почти не поморщившись, глотнул сладкую жидкость и осторожно отставил стеклянную тару в сторону. На стенках вместо разводов или пузырьков остались мушиные яйца.       Со второй порцией алкоголя (и новой газировкой для Нила, в которой плавали уже мушиные трупы) на столе появились прозрачные пакетики, наполненные шевелящимися опарышами. Несмотря на то, что образ поменялся, Нил все равно узнал в том, чем Эндрю призывно махал у него перед носом, тех желтоватых червей из ресторанчика. Почему-то его мозг решил сменить картинку, и, несмотря на ее омерзительность, это вызвало в нем почти настоящее любопытство. Не так часто подобное случалось, а в своей жизни Нил видел вещи и похуже, чтобы пугаться насекомых, которые в этот день почему-то заполонили его мир.       Возможно, потому, что всю эту неделю он по ощущениям медленно сгнивал изнутри, а насекомых всегда привлекала гниющая плоть.       Когда никакой особой реакции на это маленькое представление не последовало, по «лицу» Эндрю расползлась широкая кривая усмешка и он раздал пакетики остальным. Взявший предложенное Ники почему-то вызвал у Нила маленький укол разочарования, но резко повысившаяся громкость песни ударила по вискам, и он предпочел не разочаровываться в ком-то, а сдерживать тошноту.       — «Крекерная пыль», — пояснил Ники, хотя вряд ли Нил выглядел хоть сколько-нибудь заинтересованным. — Слыхал? На вкус как соль с сахаром, и приход от нее нехилый. Точно не хочешь?       — Меня тошнит от наркоты, — немного невнятно пробормотал Нил в ответ, но это был максимум его способностей на эту ночь — на что-то более четкое или громкое его просто не хватило.       По сути он не врал: его действительно тянуло блевать от любой другой наркоты, кроме своих таблеток, потому что они явно не очень хорошо сочетались с чем-либо, даже с его транквилизаторами. Не то чтобы Нил рвался пробовать, но вряд ли ты можешь выбирать, что хочешь, а что нет, когда находишься в бегах от главы крупного преступного синдиката, который и против собственного сына не погнушается использовать абсолютно любые средства. Естественно, что в какие-то моменты Нил испытывал на себе действия различных наркотиков. Довольным не остался ни разу. И повторения тоже не хотел.       Но его поняли несколько превратно.       — Вряд ли тебе об этом говорить, — от белесой усмешки Эндрю повеяло холодом, и Нил скрипнул зубами в немой ярости. Тише. Не ведись на такую явную провокацию. Все хорошо.       Он не стал отвечать — упрек Эндрю был справедливым, даже если Нил не выбирал сидеть на своих таблетках. Да и не видел он смысла в ответе: его слова не исправят ситуацию и не заставят их прекратить принимать эту дрянь, а расходовать ограниченный запас слов явно следовало не на это. Ему еще предстоял куда более важный и сложный разговор с Эндрю о своих вещах и его находках. Лучше потратить слова и выдержку туда, чем нарываться на проблемы в разговоре о наркотиках.       — «Пыль» — не тяжелая дурь, просто помогает скрасить вечер. Думаешь, Кевин стал бы рисковать будущим ради тусы в клубе? — поинтересовался Ники, шурша своим пакетиком. Нил отмахнулся, особо ничего не подразумевая — просто слова Ники жужжали как назойливая муха, пробираясь под кожу, и движение рукой больше преследовало цель убрать это неприятное ощущение, — но взгляд Кевина все равно ожег кожу на лице. Нил украдкой тронул щеку и, почувствовав под пальцами колючий волдырь, тут же ее отдернул.       — Может, выпьешь с нами, раз закидываться не хочешь? — снова прожужжал голос Ники; ощущение, как что-то ползет под кожей, усилилось — и вдобавок зашевелились оставленные Эндрю щупальца. От этой мерзости Нила передернуло, и он потянулся за своим стаканом — что угодно, лишь бы это прекратилось. Порцию газировки он как-нибудь переживет, если это та цена, которую он должен заплатить.       Но, едва сделав глоток, Нил понял, какой это было ошибкой. Любая газировка была сладкой, даже если в ней плавали трупы насекомых, но эта порция оказалась особенно приторной и оставляла странное послевкусие — не такое, какое обычно оставляла галлюнационная еда. Реальное. Эти ублюдки подсыпали в его газировку наркоту.       Перед глазами затанцевали яркие вспышки, и трупы в оставшейся жидкости ожили и мутировали, превратившись во что-то даже хуже обычного фантасмагоричного кошмара. Нил отшвырнул стакан куда-то в сторону, но это не помогло — пара странных мух успели вылезти, пока до него доходило понимание реальности онемения корня языка, и теперь никак не хотели стряхиваться, вцепившись лапками в бинты. Горло охватил ужас — он увидел огромные прозрачные яйцеклады, полные яиц, и секундой позже ощутил фантомные уколы их острых концов, похожих на жала.       Мерзость. Мерзость. Мерзость.       Его таблетки не совместимы с наркотиками, ебаный ты блять.       Нил вскочил; его мир пошатнулся. Но он не мог убежать — остальные уже были готовы, и тело вспыхнуло под чужими прикосновениями, крупно содрогнувшись от отвращения и ужаса.       В мыслях было только одно паническое: НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ.       — Только сейчас заметил? — протрещал сломанным телевизором над ухом смутно знакомый голос. — Ну и идиот.       Щупальца на шее поползли дальше, охватывая челюсть и ключицы, и Нил узнал в голосе Эндрю — тот держал его голову запрокинутой, вцепившись крепкой хваткой в волосы, и одну руку прижатой к столу; во вторую вцепился, кажется, Ники.       — Т-ты… — с трудом прохрипел Нил; сил на борьбу с каждой секундой становилось все меньше, мир терял свою четкость, и даже чернильный силуэт Эндрю начинал расплываться черным пятном, неприятно напоминая о том, что Нил видел перед тем, как потерять сознание.       Эндрю снова что-то протрещал, но Нил не обратил на это внимания — его хватало только на то, чтобы всей оставшейся волей удерживать в грудине истеричный крик, особенно когда Эндрю навалился на него своим весом.       НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ.       Внезапно Эндрю отпустил его, и Нил со всей доступной ему сейчас скоростью рванул прочь. Грохот стула и собственного тела слился в единый звук — битая посуда, кинутый в стену утюг, крик отца. Нил крупно дрожал, и эта дрожь мешала ему опереться на руки, чтобы подняться; он ощущал, как наркотик расползается по каждой клеточке его тела, и чувствовал руки Лолы и Ромеро на своем теле, слышал их мерзкий шепот, видел перед глазами изголовье своей детской кровати в доме в Балтиморе — и дрожь усиливалась в такт ставшей громче музыке, вибрация которой напоминала то, как ходил ходуном стол, на который маленького Натаниэля опрокинул Ромеро и на котором Нил до сих пор и прямо сейчас боролся с одним из своих самых страшных кошмаров.       НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ.       Нил почти не почувствовал, как Ники и Аарон подхватили его под руки и утащили в толпу на танцполе. Его ноги заплетались, руки с трудом подчинялись командам сходящего с ума мозга; он не смог освободиться, хотя очень хотел, и Аарон внял этому желанию, отпустив его у лестницы и почти дав прокатиться вниз кубарем. Но вместо почти желанной встречи своего тела с лестницей и твердым полом — которая пусть и принесла бы боль, означала бы освобождение от чужих рук, — его за талию обхватил Ники — как он еще был способен их различать? — и Нил издал истеричный вздох. Он потонул в грохоте музыки, однако Ники не мог не чувствовать, как судорожно поднимается и опадает чужая грудная клетка.       НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ.       Но его не слышали ни толпа, ни Ники. Тела касались его, задевали руками и бедрами, в воздухе витал запах пота, сдавливая Нилу горло, и кожа от этого пылала, и слоилась, как тогда, когда отец ударил его утюгом, и, кажется, быстро сгнивала, забиваясь в ноздри тупым зловонием. В ранах, которые когда-то были глазами на его коже, что-то ощутимо зашевелилось, пытаясь выползти, и это было больно, мерзко, ужасно-       А потом Ники поцеловал его, языком протолкнув в глотку крекерную пыль, и мозг Нила отключился совсем, оставив вместо себя одну только истеричную панику.       НЕТРОГАЙТЕМЕНЯНЕТРОГАЙТЕМЕНЯНЕТРОГАЙТЕМЕНЯ.       Кажется, он бормотал это вслух, совсем не слушая то, что пытался втолковать ему Ники, прежде чем отпустить на произвол судьбы и оставить в толпе одного. Полный истерики шепот не прекращался, пока Нил пытался отбиться от чужих тел и выбраться куда-нибудь в чуть более свободное место и найти угол, в который он сможет забиться, чтобы переждать этот кошмар.       Мир, кажется, планомерно скатывался в истерику вместе с ним: он трескался — громко, ощутимо, с таким звуком, с каким ломались кости, разбивался на сотни цветастых осколков, от чего слезились глаза и скручивало желудок, распадался на части и умирал в агонии. Голоса вопили — ругали его, называя жалким идиотом, выли в панике, рычали от боли и ужаса; они науськивали его найти нож и перебить здесь всех, они жаждали крови Эндрю и остальных за то, что они сделали с ними. По щекам катились слезы; Нил чувствовал запах соли и привкус металла — будто вместо соленой воды дорожки чертила кровь, и от этого панической истерикой его захлестывало только сильнее.       Толпе не было ни конца, ни края, она обступала его со всех сторон и отчаянно не желала выпускать из своей стальной хватки. По осколкам мира, затекая в трещины, ползли кровавые дорожки от царапин, и в каждом раскрылся глаз: холодно-голубой — отец, или безумно-серый — Лола, или жаждуще-серый — Ромеро, или панически-карий — мама. Они все наблюдали за ним, их зрачки шевелились в том же направлении, в каком шел Нил; в отчаянии он замахнулся под одному из глаз — под кулаком почувствовалось что-то мерзкое и склизкое, и на глазу осталась кровавая вмятина. Нил всхлипнул, уставившись на кашу из красного и серого, и зажал уши дрожащими руками. В них искаженный голос Лолы шептал какой же он молодец, что удалил с себя эту пакость.       Кто-то задел его за плечо; Нил отшатнулся от прикосновения, напоролся на еще одно тело и с паническим ужасом почувствовал, как по бокам ползут знакомые широкие ладони Ромеро, и как в ребра впиваются его пальцы, оставляя синяки и так же сминая глаза, волдыри, живые опухоли, которые рисовал на его теле больной измученный разум, не понимающий, что в них неправильного, и как после его прикосновений остаются следы, которые гниют днями и неделями, оголяя хрупкие детские кости.       Один осколок отвалился; из темноты оставшейся «дыры» потянулась знакомая рука — тонкая, иссохшая, с коричневой кожей, струпьями и длинными черными когтями. Она схватила Нила за ворот лонгслива и потянула к себе, и он с силой закрыл себе рот окровавленными ладонями, чтобы не закричать от ужаса. Прямиком из мира мертвых за ним явилась мама, чтобы утащить за собой и избить за тупость и истерику.       — Не трогай меня, — дрожащим голосом пробормотал Нил в ладони, и тут кто-то снова его тронул — с силой толкнул в спину, выбивая из руки матери и толпы. Нил врезался в стену, отчаянно вцепившись в неровную поверхность ногтями, обламывая их под корень, и, не успев толком отдышаться, шарахнулся куда-то в сторону, когда краем глаза поймал чью-то темную фигуру на расстоянии вытянутой руки. — НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ.       Он упал на пол и выставил перед собой руки в отчаянной попытке защититься.       — Нетрогайменянетрогайменянетрогайменя, — снова и снова бормотал Нил, отчаянно дергая руками в попытке сбросить с них чужие пальцы — они вцепились в предплечья, прямо в раны, вскрывая швы и залезая вглубь, чтобы сквозь мясо добраться до кости и сломать, вцепились в плечи, удерживая на месте, чтобы он не смел отворачиваться и не смотреть за работой своего отца, вцепились в бедра, чтобы он не дергался, когда ему втолковывают, как правильно вскрыть животное. Прикосновения были везде — мерзкие, непрошенные, приносящие боль, они не слышали его мольбы и продолжали покрывать его тело своими отпечатками, и Нил чувствовал вонь гниющей плоти.       Он не знал, были ли хоть какие-то из этих прикосновений реальными, но сейчас это было и не важно — отныне его реальность была другой, и правила в ней тоже были другими. Все — реально.       — Пожалуйста, не трогай меня, — сдавленно прошептал Нил, закрыв голову руками. Кожа на ней пылала — в волосы вцепились длинные когтистые пальцы матери и тащили-тащили-тащили куда-то, он не знал куда и не мог последовать, потому что не понимал направления, потому что его удерживали за бедра, потому что Ромеро навалился сверху и скалился уродливой ухмылкой, из которой состояло все его лицо.       Когда он разглядел это рваное подобие ласковой улыбки, Нил панически взвизгнул и забрыкался, отбиваясь от тяжести Ромеро, и его слюны, капающей из будто разорванного рта и разъедающей кожу как кислота, и его жестких рук, вцепившихся в бока. Ему снова было шесть, он снова был Натаниэлем, он снова был на том проклятом столе и снова не мог ничего сделать, кроме как рыдать и умолять не трогать его.       По плечам скользнули другие руки — тонкие, коричневые, со струпьями — и обняли поперек груди, прижимая руки к телу; и он снова оказался в обживаемой клопами и тараканами комнате какого-то мотеля, где на засаленной кровати, на которой белье не меняли, наверное, от сотворения мира, мать прижималась к нему со спины и крепко держала его руки в своих, не давая дергаться или сбежать. Она снова только пару часов назад зашила ему пулевое и не могла позволить жалкой истерике послать к черту все ее труды. А Нилу — Алексу, или Стефану, или Крису, он не мог вспомнить, чью личину тогда носил, — было тошно, и плохо, и больно, и он не хотел, чтобы его трогали, потому что от прикосновений кожа горела как от того утюга, потому что это было отвратительно, потому что он чувствовал себя в ловушке.       — Отпусти меня, отпусти меня, пожалуйста, мама, — его голос слишком высокий, и слова душат, как тогда, но это все, что у него есть — мольба не трогать, мольба остановиться, мольба отпустить. Нил сжался в маленький-маленький комочек, вцепился в ткань лонгслива, обняв себя за живот поверх рук матери.       Он давился этой маленькой просьбой. Потому что единственное, чего он всегда хотел, — чтобы его не трогали.       Но его никто       никогда       не слышал.       — Не трогай, пожалуйста, — прошептал Нил в свои колени. Но Ромеро был глух, мама была глуха — все были глухи, и все продолжали его трогать, сдавливать бедра, сжимать в объятиях, держать нож в его руках, запихивать таблетки ему в глотку, втыкать шприцы в его вены.       Всем всегда было наплевать на одно маленькое и единственное, чего он хотел. Все люди были одинаковыми. Даже Лисы.       Даже Эндрю.       Лицо Нила исказила больная усмешка. И когда пальцы обхватили его бедренные кости, когда объятия раздавили легкие, мир раскололся окончательно, обсыпав его осколками, и погрузился в темноту.