The Children's Rebellion || Детское Восстание

***

Способ начать - перестать говорить и начать делать. - Уолт Дисней

***

В парке стояла ночь. Томми резко выдохнул, в уголках его глаз блеснули слезы. Туббо кивнул ему с того места, где они стояли, слушая стендап, выступавшей перед ними девушки-Фантома. Он пожалел, что посмотрел домашнее видео, которое с широкой улыбкой записала Паффи, когда он учился летать. Он увидел себя, более молодого, закрывающего объектив, смущенный низким результатом, который он получил на симуляторе - хотя, если оглянуться назад, двести десять баллов для шестилетнего ребенка было весьма неплохим результатом. Он слышал на заднем плане смех Сэма, и у него сжалось сердце. В архивах Клементины хранились сотни подобных видеозаписей. Некоторые из них были похожи на эти - о нем и других членах экипажа, делающих то, что они делали, а другие - об отчетах о миссиях. Некоторые из них были скучными, но он просмотрел одну или две, чтобы услышать их голоса. В более старых были видеозаписи с его матерью. У нее были его голубые глаза, рыжие волосы и лукавая ухмылка - он знал, откуда у него было это безрассудство; почему Сэм полюбил Авиана по имени Клара. Он смог выдержать всего несколько минут, прежде чем выключить устройство. Он не прикоснулся к видео, оставленное ему. Он не мог переварить это - может быть, он был трусом, но он с трудом мог смотреть записи, где он был таким юным. Это было совсем другое. Эти полные смеха и радости видео были записаны со знанием того, что когда он станет старше, они будут вместе смотреть их и размышлять о его взрослении. Он был один, когда смотрел их. Он чувствовал присутствие своей семьи и боль, как никогда прежде, и потому Томми запихнул их подальше и более не прикасался. Туббо слегка подтолкнул его, и Томми моргнул, отстраненно услышав рев толпы, когда девушка-Фантом сделала небольшой нервный поклон, и занавес закрылся, чтобы рабочие могли подготовить сцену. Томми опустился на колени и открыл футляр со скрипкой, его пальцы слегка дрожали, когда он выдохнул. С ним все будет в порядке. Все было в порядке. Три дня они практически ни с кем не разговаривали, чтобы иметь возможность репетировать - снова и снова, снова и снова. Это не было идеально, но трехдневные тренировки никогда не были идеальными. Томми наблюдал, как рабочие сцены быстро поставили рояль - боги знали, сколько у них было практики, но, к счастью, мальчикам не пришлось выносить его на сцену самим - сейчас эпоха современности и все такое. Рабочие сошли со сцены, один из них показал большой палец вверх, что все готово. Туббо кивнул; когда толпа успокоилась, занавес открылся, и Шалкер направился к роялю. Из-за кулис Томми едва мог разглядеть десятки-сотни людей, сидевших на подушках в парке поздней весной и наблюдавших за талантами студентов Академии Флота. Было темно, если не принимать во внимание единственный прожектор, что освещал сиденье перед пианино, которое сейчас занимал Туббо. Как и было задумано, Томми остался в стороне, ожидая своей музыкальной реплики. Он узнал в одном из жюри Анта и почувствовал легкую досаду - ведь Фил был тем, кто пришел к тренерам мальчика и сказал им, что он бросил бег. Но…он не мог справиться с этим, не мог. Скрипка в его руках с инициалами Снифф вдруг показалась тяжелее, чем весь мир вместе взятый, и Томми почти- почти попытался уйти. Нет, Туббо был прав. Он был Томми, мать его, Иннес, и он мог это сделать. В конце концов, он проходил через вещи похуже, чем дурацкое выступление. Туббо не стал заморачиваться с представлением - возможно, судьям это не понравилось бы, но ни того, ни другого мальчика это не волновало. Шалкер положил руки на рояль и посмотрел на Томми. Тот сглотнул и вышел на сцену. И тут же, когда он направился к центру сцены, зажегся второй прожектор и обдал его жгучими лучами света. Ему пришлось несколько раз моргнуть, чтобы привыкнуть к ярким лучам, атакующим его, но он не пропустил ни одного шага, остановившись в центре, стараясь не обращать внимания на шепот. Где-то вдалеке команда Л’Мэнбурга ошеломленно наблюдала, как Томми поднял скрипку и ждал, когда его партнер начнет. Он не обращал внимания на толпу, глядя на восходящую луну в восточной части неба; смотреть на людей - это всегда заставляло его нервничать. Взять в руки скрипку было несложно - маленький причудливый инструмент, изобретенный много веков назад и сделанный из хрупкого дерева и струн. Он держал ее так, словно это была вся его жизнь, словно это было перо, что ожидало, когда его наконец раздавят, пока инициалы на корпусе инструмента переливались на свету. Иногда скрипка могла зажечь - Алисса научила его этому за то короткое время, когда она была его учителем в Погтопии. Возможно, при других обстоятельствах Томми сыграл бы что-нибудь более... взрывное. Возможности были безграничны - Паганини, Лало или Сарасате. Но не в этот день. Не для того, ради кого они играли. Не ради толпы, а ради Элитрийки, которая пожертвовала своей жизнью, чтобы выжили сотни. И потому, когда пальцы Туббо коснулись клавиш фортепьяно, сыграв первые восходящие аккорды Канцонетты Чайковского - его единственной и самой известной композиции для скрипки - был момент, когда Томми вздохнул, погрузившись в мягкий звук нот, который наполнил сцену и эхом разнесся по деревьям. Возможно, даже птицы остановили свое пение, чтобы прислушаться; он никогда не узнает. Он поднял смычок, чтобы сыграть стартовую Ре, а затем восходящую Соль-минор. Быстрая трель на доминанте на октаву выше, заканчивая вращением вокруг нот. Следующая реплика началась аналогичным образом, хотя на этот раз не было никакой трели, только ноты снова плавно спускались вниз. Гамма расширялась, опускаясь ниже, пока не коснулась струны Соль. Туббо повторил ту же гамму, закончив как раз вовремя, чтобы Томми снова уловил тот же начальный мотив. Повторение. Повторение шептало ему в уши - словно проклятие и напоминание о том, что он вновь потерпел неудачу. Что он был неудачником всегда. Ты никогда не сможешь спасти ее. Ты никогда не сможешь спасти их. Ты недостаточно хорош для этого. Он стиснул зубы и отбросил этот голос. Было ло ли это правдой или нет - в этот момент у него не было на это времени. Те же ноты, той же формы, хотя было несколько обертонов и смещений струн, просто чтобы добавить легкий привкус текстуры, к созданию которой стремится каждый музыкант. Это было далеко от игры легендарных, но не нужно было быть гением, когда все, что от вас требовалось - это исполнение. Томми не считал это бессмысленным, но, возможно, в широком плане это можно было считать таковым. Возможно, это выступление - это исполнение - было бессмысленным в широком плане. Снифф была просто еще одной смертью для сотен миллиардов Вселенной - маленькой и незначительной. Не для него. Но ведь он всегда был маленьким и незначительным. Вибрато Томми стало становиться все более и более интенсивным, трели поднимались вверх по нотам, медленно подтягиваясь к верхней Соль, хотя еще не достигнув конца. Далее возврат к Ля, чтобы ударить по Си-бемоль и Ре, смещаясь вверх на той же струне, играя Си-бемоль на октаву выше . Это был чистый переход, как бы Томми сам посчитал. После этого он вернулся к третьей, второй и первой позициям, при этом ноты максимально использовали повышенную седьмую гамму. Интересный выбор нот, - подумал Томми, в то время как его руки двигались сами по себе; смычок оставался прямым, а пальцы - подвижными. Туббо лишь коротко взглянув на него, когда он выбрал струну Ля вместо того, чтобы перейти на Ре. В конце концов, в тот момент он был аккомпаниатором, и его работа заключалась в том, чтобы адаптироваться к игре Томми, как бы тяжело это ни было. Инстинктивно, рука Томми опустила смычок во время небольшой интерлюдии Туббо, струны резонировали в тандеме со скрипкой. Он поднял смычок и снова повернул его, и пьеса стала чуть-чуть более радостной - движения его правой руки стали более грандиозными, вибрато - более живым, а резонанс заполнил сцену. Скрипка Томми по-прежнему молчала, поэтому, несмотря ни на что, препятствие на его мостике все равно заглушало звук, но, возможно, это было к лучшему. Поскольку эта часть была в мажорной тональности, Туббо видел и чувствовал неизбежное возвращение минорных аккордов. Вот и был кульминационный момент. Он увидел, как глаза Туббо расширились, когда Томми увеличил темп. К этому времени он знал, что Томми всегда имел ... склонность брать музыку в свои руки и делать с ней все, что ему вздумается, но рубато никогда не воспринималось так серьезно, как сейчас. Низкие ноты взлетали ввысь так же быстро, как и падали, плавно возвращаясь к исходным мотивам. Что ж, каждый артист обязан в какой-то момент, тем или иным образом, побаловать себя. И, в конце концов, пока Томми позволял музыке управлять им - было ли это ошибкой или нет, он не знал - в конце концов, он играл это ради Снифф. Для той, кто не заслуживал смерти. Туббо был прав в выборе симфонии. Когда первая часть зазвучала вновь, заиграл более украшенный обертон, на котором была основана эта часть. Наиболее заметным, пожалуй, был момент, где ноты тянулись на октаву выше, в более высоких позициях Ми. Если Туббо не ошибался, это была самая высокая часть произведения. И хотя трели снова поднимались вверх, все выше и выше, долетая до Ре, Си-бемоль и сдвигу, который последовал за ней, снова оказавшись на струне Ля, не было ничего, что отличалось бы от первоначального вступления. Хроматика. Снова. Очевидно, Туббо все-таки ошибся, потому что Си-бемоль была выше, чем Соль, которую он первоначально принял за самую высокую ноту. Он мог слышать разочарование Томми в том, как дрожала эта нота под мощью его смычка и сломанных струн. Значит такова была его игра. Туббо ничего не делал, пока ноты Томми медленно спускались вниз, как и следовало, к Соль. Арпеджио, которое последовало за этим, было покорным, и это была лишь иллюзия покоя, всего на мгновение... ...но Си-диез всегда прятался там, как постоянное напоминание о том, что оно всегда будет там, в самой основе - как минорная часть большого концерта. Последний аккорд остался незаконченным, оставив слушателей в ожидании чего-то, что так и не пришло. И никогда не придет. Так же, как он ждал кого-то, кто никогда не вернется, так же, как ждали ее родители, хотя все они знали, что она никогда не придет. При нормальных обстоятельствах это был бы прецедент взрывного вступления с рояля, во всей славе Чайковского. Но Томми выбрал спокойную канцонетту, а не аллегро. Поэтому он остановился и поклонился. Туббо тоже встал, молча и спокойно поклонившись, прожекторы погасли, и сцена погрузилась в темноту. На краю своих мест зрители ждали представления, которое никогда не закончится - они даже не аплодировали, потому что были смущены внезапным финалом. Смерть редко была уделом молодых. Ее смерть - словно это представление - короткая, внезапная остановка, которой никто не ожидал. Это была метафора, не более того. Возможно, некоторые заметили бы это. Большинство не узнает - никогда не будет официальных объяснений; они были здесь не для того, чтобы одержать победу. Они не оставили после себя ничего, кроме шепота. Томми мог бы поклясться, что, ступив на траву, он услышал отголосок знакомого смеха. В глубине души он знал, что это было просто игрой его воображения.

***

Дуэт сидел на скамейке с видом на океан, ветер обдувал лицо Томми. Он выдохнул и посмотрел на Туббо, который, казалось, спал. В его руках светился датапад, и, пока Томми наблюдал за ним, он слегка посапывал, прижимаясь к Томми, к его плечу. Он улыбнулся и схватил датапад Туббо, быстро отправив сообщение Ранбу, который был в замешательстве от того, что Туббо перестал отвечать. Туббо ↳ хэй, мит, это Томми. Туббо заснул Будущий муж ↳ Ах Теперь понятно, ха-ха Ты действительно имел в виду "мит"? Туббо ↳ да это сокращенное название для этих ну знаешь маленьких надоедливых жучков на Эндерии? ты рассказывал мне о них эндермиты хаха ты напоминаешь мне о них сучка Будущий муж ↳ ... без комментариев. хорошее выступление, кстати не ожидал увидеть тебя там :) Туббо ↳ ах ну знаешь фигней страдаю я удивлен, что Фил не послал за мной поисковую группу Будущий муж ↳ Туббо сказал нам, где ты был. Также у тебя есть маячок :) Туббо ↳ ... верно. прекращай с этим тупыми смайликами сука Вернусь до полуночи БИГ ТИ ПОКИНУЛ ЧАТ Томми выключил датапад, положив его рядом с Туббо, молча пожелав, чтобы Шалкер взял с собой сумку - хотя, возможно, это было бы непрактично, поскольку Шалкеры буквально имели доступ к карманному измерению. Он тяжело вздохнул и провел рукой по макушке, отметив, что нуждался в стрижке. Может быть, он попросит Филзу - Фил умел все. Большинство вещей. Много вещей. Он коснулся корпуса скрипки Снифф и наклонился, невольно вздрогнув от напряжения в руках. Игра - в основном, тренировка - без остановки, конечно, не могла остаться незамеченной для мышц рук. Томми с натренированной легкостью расстегнул футляр и вытащил красивый инструмент, положив его себе на колени, глядя на инструмент, пока держал его в руках. Туббо пошевелился во сне, бормоча что-то о пчелах и меде. Томми мягко улыбнулся ему и осторожно встал, позволяя Шалкеру опуститься на скамейку, следя за тем, чтобы он не ударился головой. Он взял скрипку в руки и прошел 6 метров до обрыва - там был каменный забор высотой около пяти метров - но в остальном это был крутой обрыв до самого океана, грохочущего внизу. Он держал инструмент и размышлял о том, чтобы бросить его - абсолютная свобода, последнее прощание. Но… но, возможно, Снифф хотела бы, чтобы он оставил это у себя. Может быть, однажды, когда он будет старше - если проживет достаточно долго - он будет играть на скрипке для своих детей и детей своих детей и расскажет им историю о девушке, которая отдала свою жизнь, чтобы спасти сотни людей. Может быть, когда он станет старше, он будет вспоминать это с нежностью - хотя печаль никогда не покинет его; как сказал Фил, и он только научится жить с этим. Он даже не знал ее так долго. Он не знал ее достаточно долго, чтобы хоть раз отпраздновать с ней день рождения, и все же... ее смерть причиняла ему боль. Не только душевную, но и физическую - боль, от которой хотелось пойти к Ники и спросить, не случился ли у него сердечный приступ. Он уже лучше знал, что симптомы потери и горя были не только душевными. Он знал, что его сердце будет гореть, болеть и страдать, а желудок будет бурлить, не давая съесть больше - впрочем, он и так ел не так уж много, хотя никогда не был расточительным, из-за своих пищевых привычек из Погтопии. Снифф больше не было. Элитрийки с веселым смехом, короткими волосами и небесно-голубыми глазами больше не было, и она никогда не вернется, и Томми знал это, знал и понимал всей душой... но все же какая-то часть его шептала ему, что, может быть, еще не слишком поздно. Было поздно, но глупая часть его души думала, что у них все еще был шанс. Глупая часть его все еще лепетала, глубоко в его мозгу, и он ненавидел ее всем своим существом - заталкивая оптимизм как можно глубже, дальше гнить. Томми сделал небольшой вдох и сел на каменную стену, свесив ноги в пустоту. Это было совсем не похоже на то, как это было на мосту Золотые Ворота - его обычное желание умереть исчезло на время. Но оно должно было вернуться вскоре. В конце концов. Оно всегда возвращалось, когда случалось что-то плохое. Когда случалось нечто ужасное, и его мозг желал, чтоб он умер и более не возился с этим делом - чтоб другие не возились с ним. Если не ради себя, то ради Последнего Полета Снифф - ради ее похорон, которые так тщательно готовили ее родители. Томми не мог представить, что когда-нибудь будет на похоронах. Он засмеялся. Тихо, на краю обрыва, ведущего к смерти - пути, с которого он не хотел сходить в тот момент - он засмеялся. Он посмотрел в лицо смерти и улыбнулся, потому что понял - понял, что за семь лет ужаса, мучений, потерь и одиночества он, Томми Иннес, ни разу не был на похоронах. Он смеялся, потому что потерял так много, обретя так мало, чтобы потерять еще больше. Единственные похороны, на которых он когда-либо присутствовал, были похороны его матери, когда он был совсем маленьким. Он не мог этого вспомнить - да и считалось ли это вообще? Он помнил только моменты последующих тяжелых лет - как отец смотрел на фотографии матери (у него были ее глаза, как ему постоянно говорили), Паффи приходила за ним и уводила его, грустно шепча, что когда-нибудь с его отцом все будет хорошо. Так проходили месяцы и месяцы. Ему становилось лучше, но не навсегда, и Томми предполагал, что он так и не исцелился до конца, - но он был достаточно здоров, чтобы продолжить обучение Томми с того места, где его недолго подменяла Паффи. Томми закрыл глаза, его смех затих, когда он прижал к груди собственность Снифф и позволил настроению смениться, наслаждаясь слезами, которые катились по его щекам и падали на школьную форму. Снифф ушла, и он больше никогда ее не увидит. Позади него захрустела трава, и Томми посмотрел в сторону, заметив стоявшего там Уилбура, кареглазого и широкоскулого, наполовину в своей фантомной форме. Туббо стоял прямо с вытянутой рукой, настороженно глядя на Фантома. Разумеется, - с горечью подумал Томми. Наверное, они увидели, что он подошел слишком близко к обрыву, и послали Уилбура за ним, чтобы - что? Не дать ему прыгнуть? Они не смогли бы остановить его, даже если бы он попытался, и какая-то его часть упивалась этой мятежной мыслью. Конечно, эта мысль была тут же отброшена, как только пришла в голову Томми. Уилбур завис, не зная, стоит ли ему рвануть и спасти Томми от того, о чем он, вероятно, подумал. К счастью, Туббо знал его лучше, и подошел ближе, чтобы устроиться рядом с Томми, глядя на скрипку, которую он прижимал к груди правой рукой. Шалкер улыбнулся ему, глаза его сияли от звездного света, что отражался от волн, и сжал его вторую руку, тепло, по-дружески, с нежностью. Томми сжал его руку в ответ и почувствовал, как Уилбур устроился по другую сторону от него, и троица обратила свой взор к горизонту. Он понял, что уже далеко было за полночь, так как на их стороне неба появилась луна - возможно, ему следует отправить Ранбу, Ники или Филу короткое сообщение о том, что он скоро вернется. Это была проблема для будущего Томми. Мальчик вздохнул, почувствовав, как рука ласково провела по его волосам, и прислонил голову к плечу Уила. Он почти чувствовал, как Фантом улыбнулся, и был рад, что никто из его друзей не пытался ослабить его хватку за скрипку - он боялся, что если отпустит ее, то она исчезнет или разлетится на куски, разбившись о волны. Глупо было хранить такие мелочи. Хранить напоминания о ком-то, кого он защищал всю свою жизнь - последнее напоминание о том, кого никогда не будет вновь рядом. Это была его последняя связь со Снифф, если не считать пера, которое будет потеряно гораздо раньше, чем инструмент, и именно поэтому Томми боялся его. Однажды, нравится ему это или нет, оно исчезнет. Будет ли оно уничтожено кем-то, пожаром или землетрясением - он не знал. Украдут ли его, потеряют или забудут - он не знал. Но однажды это случится, и он снова потеряет Снифф. Он потеряет единственную ее частичку, и, следовательно, он ощутит все заново. Наверное, именно поэтому он никогда не хранил ничего из вещей своих родителей. Не то чтобы у него был шанс сохранить что-то, кроме воспоминаний и нескольких кодов к архивам Клементины, которые он передал вице-адмиралу, за что тот поблагодарил его и расшифровал кучу отчетов о миссиях и обнаруженных планетах, которые так и не были отправлены. Видеозаписи, что он держал близко к сердцу - возможно, он откроет их, а возможно, нет. Видео и голограммы, что принадлежали ему и только ему, и даже строчка кода, которую оставил ему отец - команда все еще расшифровывала ее, иногда Томми получал свежие сообщения о том, где побывал его корабль, - было единственным, что было оставлено ему. Клементина хранила свои секреты, и эти были более личными, чем секреты Детского Восстания или H.M.S. Fran; это были его - Бэд сказал ему, что это нормально, иметь подобные секреты, потому что на самом деле это не было тайной. Иногда нужно немного умереть, чтобы возродиться и стать более сильной и мудрой версией себя. Он задумался, сколько раз он возрождался, сколько раз умирал внутри. Сколько отметок мелов он мысленно сделал в своей голове, все считая, считая и считая... Закончится ли у него когда-нибудь это мел?. Это всего лишь известняк, упрекнул он себя. Закончился? Так найди еще. Это останки микроскопического планктона. Его не так уж и трудно найти. Он улыбнулся в плечо своего друга и заснул, слушая, как волны разбиваются о скалы. Скрипка мертвой девушки все еще крепко сжималась в одной руке, а ладонь друга - в другой. Где-то рядом кто-то начал петь колыбельную.