Здесь покинутая

      Юджи глядит вверх и видит небо, небо в темноте вымерзшего дома лучисто-голубое, как будто отстриженное от небосвода неровным урезом проваленной крыши. На соломенных лохмах солнечные лучи играют как мелкая вода на голышах переката. Такое небо и такое солнце бывают лишь раз в году — на изломе зимы, когда сквозь беззащитно-сонный мир проступает вечносущее дао.       Свет, пробивающийся сквозь щели, сияющими плоскостями разрезает темное пространство комнаты на ломти. Золотые пылинки скользят по солнечным лезвиям, как кусочки слюды в речной воде. Юджи следит за их танцем не шевелясь и почти не дыша — так олененок, оставленный матерью в высокой траве, ждет ее возвращения, не тронувшись с места.       Из-под пола тянет холодом, но в коконе из кэса уютно и пахнет знакомым и родным. Урауме-сан на ночь заворачивает Юджи в свои одежды и до рассвета поддерживает жар углей в очаге. Они пережидают ночи в пустых оспяных домах, безлико похожих одни на другие, а утром идут вдоль берега жирной, заросшей ивняком и рогозом Тамы. Юджи никогда не уходил так далеко от дома, но мир за пределами Шибасаки не был особенным: болота все так же вздыхают молочным туманом, кроны сосен все так же истекают солнцем.       Юджи слышит шаги: о рассохшиеся половицы террасы постукивают деревянные сандалии. Ком холодного воздуха прокатывается по комнате, тревожно забурлив пеплом в остывшем очаге. — Юджи.       Юджи поднимает голову. Урауме-сан в проеме дверной ширмы похожа на светило во время затмения: темный силуэт, испускающий сияние. — Мы уже уходим? — Юджи сонно трет глаза. — Сначала ты поешь.       В ее руках — птичье тельце со сломанной шеей. Птичье мясо не похоже на рыбу: оно плотное, волокнистое, и в животе от него горячо и сытно. Юджи не знал, что птиц можно есть — в Эдо говорят, будто все живое когда-то было человеком.       Но ему нравится мясо.       Урауме-сан ощипывает мертвую птицу, самые красивые перья, на солнце отливающие зеленью и синевой, Юджи забирает себе для игры. — Урауме-сан, куда мы пойдем? — перышко вспархивает из его руки, подхваченное ветром. — К вечеру мы доберемся до храма. — Мы будем там жить? — Нет.       Юджи молчит, сосредоточенно раскладывая перышки перед собой. Ветер шаловливо разбрасывает их вокруг, мешая маленькой игре. — Куда мы пойдем потом? — В Хиду.       Это название ничего ему не говорит. Юджи сопит от неудовольствия и недосказанности, витающей в воздухе. — Что мы будем там делать? — наконец, спрашивает он в последней попытке что-то для себя прояснить.       Урауме-сан вдруг поднимает на него глаза. — Ты, — ее взгляд — прорубь в ледяном панцире Хиракавы, — станешь богом.       Юджи не понимает, но больше не хочет спрашивать.       Деревянный бог смотрит на Юджи. Сизый дымок курильниц поднимается к потолку, завивается кольцами, гладит улыбающееся божье лицо. Юджи улыбается ему в ответ — ему нравится деревянный бог.       Он поворачивает голову к Урауме-сан: та прикладывает сложенные ладони ко лбу, и Юджи торопливо повторяет ее жест. Ему кажется, что ей не нравится молиться, но она это делает, чтобы угодить людям в одеждах цвета речного песка. Их много, и их головы гладкие, как у совсем дряхлых стариков: Юджи немного смешно, но он молчит — Урауме-сан запретила ему говорить. Бритоголовые люди как будто воркуют — тихо и ласково — они нравятся Юджи так же, как ему нравится их улыбчивый бог. Они разрешают ему играть с колокольчиками и протягивают миску липкого риса и красных бобов. Юджи не вкусно, он не хочет есть: Урауме-сан скатывает для него рис в шарики и бобы прячет внутрь — так становится интереснее.       Мир в красных стенах храма как будто немного другой. Он полон молчания и какой-то томной, предсонной задумчивости: люди в песчаных одеждах не гомонят и не шутят, не кричат и не смеются — на их почти одинаковых лицах вылеплена та же благостная улыбка, что и у бога. Лицо Урауме-сан как будто припылено легким презрением. Люди не обижаются.       Люди почему-то зовут ее «братом».       Юджи держится за подол ее хобуку и любопытно крутит головой. Храмовые домики ярко-красные, с птичьими крышами вразлет — россыпь рябиновых ягод в снежной ладони Футю. Заходящее солнце устало опирается локтем на многоколенчатую вертикаль пагоды, и пагода кажется вырезанной из неба острыми ножницами. В большой клетке из неошкуренных сосновых тел зябко спит безъязыкий колокол — должно быть, ему одиноко там одному. Юджи хочется потрогать его холодную бронзовую шершавость.       Юджи кажется, что ничего красивее он в жизни не видел.       Наверное, быть богом не так плохо, если живешь в такой красоте.       Он спрашивает об этом Урауме-сан вечером, сидя в деревянной кадушке, заполненной теплой водой. Холодные пальцы растирают спинку, Юджи млеет — в его груди пузырится и булькает какое-то котеночье пригретое мурлыканье. — Урауме-сан, когда я стану богом, я буду жить в таком доме?       Пальцы зарываются в его волосы, разбирая спутанные пряди. — Твой дом лучше.       Юджи изумленно распахивает глаза и задирает голову. Ему сложно представить, что в мире может быть что-то лучше красных крылатых домиков кокубундзи Футю. — Он большой? — Твоя деревня могла бы поместиться в его саду.       Юджи не верит. От края до края рыбацкой деревушки в Эдо ему приходилось бежать, пока не останется сил, а если крикнуть у дома, то на берегу почти совсем не слышно. Домов в нем было столько, что на двух ручках не хватает пальцев сосчитать, а людей так и вовсе не вспомнить по именам.       Образ Эдо, пропитанного рыбьим жиром и зябким туманом, вдруг неприятно колет внутри. Юджи плещет руками в воде — свет единственного фонарика рыбкой играет на поднятой ряби. — Урауме-сан, как зовут бога, который сидит в большом доме? — Люди зовут его Будда, — она закатывает рукава и руки опускает в бадью, подхватывая Юджи под колени. — Я буду таким же богом? — Нет.       Будда. Юджи катает это имя на языке — оно круглое и тяжелое, и в то же время булочно-мягкое — хорошее имя для хорошего бога. Юджи раньше не видел богов: семейные ками безликие, они живут в зеркалах и соломенных веревках, в сосновых ветках и бумажных амулетах. О них в Эдо рассказывают сказки: смешные и не очень, о дочерях морского царя и испуганном солнце, о змее с восемью головами и великане, дышащем огнем. Боги потрясают мечами и наказывают тех, кто забывает о них в своих молитвах Середины Года.       Боги не улыбаются.       Юджи хочется, чтобы улыбались.       Холод купальни лижет босые ступни. Урауме-сан оборачивает Юджи черным кэса, торопливо растирая остро-ребристую детскую грудь. Он смотрит в ее сосредоточенное лицо: она не улыбается и не приговаривает слов утешения, как это делала мать, не играет с его животиком и не напевает купальных песен — ее руки точны и осторожны, а губы чуть сжаты в напряженной задумчивости. Вся она — изваяние, белый мыс, взрезающий волны.       Юджи любит ее. — Урауме-сан, каким я буду богом? — тихо спрашивает он, робко касаясь лбом впадинки на ее плече.       Она замирает — в обычной своей манере не готовая ответить на кипение детского сердца.       Ее ответа почти не слышно. — Моим.       Темнота крошит звезды в пыль, пыль выпадает снегом. Мир полуночи сер и болезненно-светел — луна качает его на длинных руках: вверх, вниз.       Урауме-сан не спит.       На белой ладони покоится серебряный реликварий: цепочка от него качается в такт с колыбелью луны. Пальцы гладят металл, проросший костями и лотосами.       Там, в серебре, пульсирует — ни живое, ни мертвое. Да она сама — ни живое, ни мертвое, в венах не кровь — ключевая вода. Ее отпевали из ада, но она возвращается в ад.       В молитве без слов она прижимает реликварий к губам. На вкус он: мирра и тлен.       Юджи спит, уткнувшись носом в рукав. В его дыхании — яблонев цвет, смерти нет, разумеется нет. Спи, малыш, спи, луна уходит за окоем. Колесо года сделает оборот, за ним еще десять весен и зим — она проследит за тем, чтобы ты рос и креп.       И он будет жить.       Обязательно будет жить.