Портрет

Так рви, рви сердца не жалей, руби. Пусть рекой прольется хаан моей любви. Так рви рви, только дай коснуться губ и Без сомнения слова свои и чувства отзови, отзови. Коль не любишь отзови. Green Apelsin — Северный Ветер.

Эдвард взял блокнот, огрызок верного карандаша и принялся рваными, нервными движениями зарисовывать облезлую сосну. С коня он слезать не спешил, так что сидел боком на седле, для удобства поставив одну ногу на стремя. Минуты две раздавался мягкий шорох теряющего грифель карандаша, едва слышные завывания ветра, запутавшегося в изумрудных, светло-зеленых и рыжих хвойных деревьях и треск ветвей вперемешку с трещанием и едва слышным тяжёлым дыханием Освальда, который менял тетиву на своём луке. Было, в общем, тихо и пасмурно, как и положено быть в горах осенью. Они с Освальдом обоснавались где-то на скалистой вершине, окружённой камнями, поросшими мхом и лишайником. С этой вершины открывался вид на словно разбитые скалистые низины с уже пожухшей осенней травой. Отдалённо эти низины напоминали злосчастные пропасти. — Составляешь план дальнейших действий? — План я могу изложить и в устной форме, ты только попроси, — пробормотал Эдвард, закрывая блокнот и вставляя в его уже потрёпанный тонкий корешок готовившийся к достойной смерти карандаш. Он спрыгнул с Болдера и сел на камень, закутавшись в плащ как летучая мышь в крылья. — Да и план-то не особый: добраться и узнать. — Может, выпить. Эдвард втянул холодный воздух. В горах и дышалось легко, свободно. — У меня предвзятое отношение к алкоголю. — Просто Эдвард однажды едва не залпом выпил пол бутылки коньяка, а затем всю ночь страдал от головной боли и тошноты. Освальд тихо хмыкнул, кажется, заканчивая возиться с луком. — Ты учился стрелять из лука? — Нет, но я изучал теорию. — Тут же Эдвард счёл нужным неловко добавить: — Вообще-то, просто пролистал пару страниц, особо не вдавался в это. — Ну-ка, поднимайся… Эдвард, ощутив азарт, покорно встал со своего камня, и тут же Освальд сунул ему в руки лук. — Вставай в стойку. Эдвард нахмурился, всё ещё чувствуя любопытство и пылкость. Встал боком, как обычно встают с мечом наперевес, вспомнил, как Генри обычно вставал, взялся левой рукой за ручку лука, и тут у него возникла заминка. — А стрелу?.. — Покажи, как натягиваешь тетиву. Эдвард взялся за неё фалангами двух пальцев и тут же услышал ворчание. — Ладонью. Предплечье левой руки смотрит наверх, локоть правой тоже. Сильно не натягивай, чтобы плечи лука не изгибались. — Освальд подошёл к нему сзади, лёгким пинком поставил его ноги шире, а затем отстегнул и снял с его плеч плащ: — Мешается. Устала рука? Эдвард рвано кивнул. Ему вдруг в один момент стало как-то нехорошо, голова слегка закружилась, а тело сзади обдало жаром, что было довольно странно, потому что плащ бесформенной кучей лежал на камне, так отчего же так нехорошо?.. — Теперь держи стрелу, упри её в тетиву… Да, хорошо. — Правильно?.. — Голос перестал слушаться, поэтому это прозвучало на выдохе и очень, очень слабо. — Да, только напряги мышцы вот здесь. — С этими словами Освальд тронул локоть его правой руки, приподнял, и Эдвард покорно напряг её. Ему показалось странным, что от прикосновения Освальда по руке расползлись мурашки, и он истерично начал осматривать стрелу. Прямая, тонкая, с наконечником в форме листьев, с аккуратным, мягким оперением, судя по всему, из перьев сокола… — Теперь тяни к щеке. Натягивай… Стоп. — Эдвард замер. Замер, прижав холодную ладонь к лицу, так, что оперенье зажатой между пальцев стрелы едва-едва щекотало его щеку. А дыхание Освальда нежной, тёплой ладонью опаляло шею и ухо. — Теперь направь лук так, чтобы наконечник смотрел на вон то дерево. Да, вот так. — Освальд чуть шагнул назад, и странный жар, оцепивший спину и шею Эдварда, пропал. — Теперь одним движением убери ладонь, не дергая, будто скользишь ею по воздуху. Эдвард выдохнул, прикрыл глаза и отпустил, ощутив режущий ожог на щеке. Тетива мелодично звякнула, стрела свистнула и как-то боком вонзилась в кору дерева, а сам Эдвард тяжело дышал. Что это с ним, Странник подери, творится?.. — Признаться, — медленно начал Освальд с тихой улыбкой, — я поражен. — Эдвард сунул слегка улыбающемуся этой своей нежной улыбкой Освальду лук, а сам тут же поспешил накинуть на плечи плащ, словно это спасёт его от странных эмоций и ощущений. Слова Освальда лишь поджигали что-то непонятное в груди, дрожью заливались в запястья. — Далеко не все с первого раза способны хотя бы стрелу правильно выпустить. — Ну я же не «все», — буркнул Эдвард. Его трясло. Освальд мягко хмыкнул, посмотрел на готовившееся к ночи темно-серое небо. — У тебя появился боевой шрам. Эдвард прикоснулся к щеке и увидел на пальцах несколько капель крови. — Будем считать, что это… — Эдвард вздохнул, прижал к щеке край тёмного плаща, чтобы остановить эту совсем уж не серьёзную потерю крови. — Результаты твоих уроков. Освальд усмехнулся. Он пошёл к дереву, чтобы вынуть стрелу. — Отправляемся дальше? — Они планировали добраться туда вечером, снять комнаты в постоялом дворе, поесть и лечь спать, чтобы потом на свежую голову спокойно решить все вопросы. Эдвард кивнул, в который раз мысленно дав себе за этот жест подзатыльник — у тебя есть рот, говори через него, а не через язык тела, ну что это такое!.. Но будто что-то не позволяло ему говорить, словно простое «да, отправляемся» вышло бы у него дрожаще и совсем не презентабельно. Добрались они быстро. Весь остаток пути Эдвард старался не думать и просто растворяться в этом свежем воздухе, пахнущим хвоей и дождём, но временами мысли возвращались к Освальду. Воспоминания об этом коротком прикосновении к локтю, о горячем дыхании на своей шее, о этом нежно-холодном тоне, об этом голосе. Этот голос… Глубокий, с благородной хрипотцой, сильный и вызывающий какой-то отклик где-то на шее, как нежное прикосновение ладонью. Странно, на всего лишь голос тело Эдварда реагирует так остро. Странно, что на всего лишь Освальда Эдвард реагирует таким вот образом. Напряжение из серии «мы враги» давно испарилось, и ему на смену пришло другое, какое-то раскаленное и острое, принадлежащее одному Эдварду. Он готов бы поклясться, что Освальд ничего подобного не ощущал — выглядел так же, как и всегда. Спокойно и благородно. Эдвард украдкой последлил за ним, за тем, как он держал поводья своими этими грубыми руками, за тем, как плавно изгибался его таз… Весь остаток пути Эдвард разжевывал всё эти мысли и искренее радовался тому, что Освальд не был настроен на разговор. Когда они въехали в тихий городок, Эдвард наконец позволил себе расслабить плечи. Копыта цокали по мостовой, в центре которой стоял высокий, величественный дуб, раскинув свои ветви, уже начавшие терять листву. На фоне ночного неба он выглядел зловеще. Привязав коней к стойлу и дав распоряжение конюху, который сразу же понял по застёжке на плаще Эдварда, кто он такой, они зашли в таверну, нырнув в духоту, шум, громкие разговоры, смех и золотое пламя свечей. Никто не обратил внимание на путников. Все были пьяны и веселы. — Ишь, с… соколок!.. — Какой-то мужчина, пьяный в лоскуты, повернулся к Эдварду, неверной ладонью схватился за край его плаща и нескладно завыл какую-то песню: — Яс-сно с-солнышко с-сияет, с-складно юноша с-стенает… — Он не допел, рухнув головой о стол и отпустив плащ просто пялившегося на него с немым шоком Эдварда. Такое обычное явление, как поющие и вырубающиеся прямо на месте люди, были для Веродубья рутиной, как успел сообразить Эдвард. Освальду же было, судя по всему, смешно. Он пихнул Эдварда локтем: — Смотри-ка, ты уже поразил его своей красотой. — Не дай Барс мне таких мужчин поражать, — пробурчал Эдвард. Тут так сильно пахло сбродившими ягодами и хлебом, что он дышал через раз и поверхностно, надеясь, что очень скоро привыкнет. Хотя запахи смешивались, наслаивались, как мелодии разных музыкальных инструментов, и невозможно было точно сказать, какие конкретно запахи тут витают. — Чем тут воняет? — Пивом, вином, бурбоном и водкой. — Они сели на высокие деревянные стулья, Эдвард подал знак хозяйке, и она ему кивнула, мол, сейчас. — Как приятное дополнение — еще и пóтом, травами и едой. — Скоро мы отлично впишемся в эту среду. — Не сомневаюсь. И ведь вписались же. Эдвард бы даже сказал, что идеально врисовались. После того, как он заплатил хозяйке за ночь в комнате (тут он смутился до невозможности тому факту, что комната осталась одна, благо, она была на двух людей), то оставил в комнатах верхнюю одежду — свою и Освальда. Пока Освальд ждал его на первом этаже, безусловно, уже заказывая у этой миловидной хозяйки разные извращения алкогольного мира, Эдвард уловил тонкое сомнение. Ощущение было такое, что стоит спуститься и позволить себе выпить, то случиться что-то ужасное, непоправимое. Но он всё же спустился. Освальд вырвал местечко за пустым столом в углу, который освещался свечами по-минимуму и из-за этого был довольно тёмным. Пока Эдвард, минуя столы, за которыми сидели пьяные, орущие люди, шёл до Освальда, то успел просчитать всё возможные исходы этой ночи. Все они заканчивались весёлым, отчаянным «я напьюсь и вырублюсь, а потом буду страдать от головной боли». — Если я выверну желудок себе на колени… — Эдвард вяло взял деревянную, с вырезанным на ней оленем с переплетенными рогами, кружку. Сознание посетила быстрая мысль о том, что стоило сесть рядом, как весь гомон и шум словно отодвинулись на второй план. Он-то думал, что им придётся орать друг на друга, чтобы хоть что-то услышать, но, наверно, тут работает какое-то волшебство пивных заведений, позволяющая уединившимся людям общаться обычным тоном. — То, значит, будешь готов к тому, чтобы дальше травить тело этой дрянью. — Эдвард тихо хмыкнул. — К тому же, это поможет расслабиться и забыть о всех мыслях, а что может быть лучше краткого забвения? Эдвард дёрнул бровью с видом «справедливо». Действительно, ничего. Эта краткая речь окончательно развеяла сомнения Эдварда, и он осторожно сделал глоток. Чуть горьковатая жидкость совсем легко обожгла горло и разлилась во рту приятным, сладковатым вкусом. Карамель, дуб и, совсем немного, табак и кукуруза. На вкус было как камин, плед, нелепая книга про любовь и прикосновения к груди. Эдвард с каким-то приятным удивлением осознал, что налог, возможно, подняли не просто так. — Что это? — Угадай. Эдвард рвано выдохнул, сделал ещё один глоток, но теперь постарался, чтобы все эти вкусы ощутились как следует. — Э-э… Похоже на виски, но мягче и слаще… — Эдвард покрутил кружку, понаблюдав за жидкостью. Оказывается, просто вот так вот сидеть и думать, говорить о чём-то неважном было даже приятно. — Бурбон, верно? — Ага. — Эдвард красноречиво поднял брови, когда Освальд одним махом осушил свою кружку. — Долго думал. — Ну уж прошу прощения, я из всего этого разнообразия пил один только коньяк. — Да и тот был, так сказать, украден у позорно спавших на посту охранников. — Ну и пиво еще, — …которое так же бессовестно было изъято у тех же самых охранников. — Может, тогда надо было начать с чего-нибудь помягче. Сходить за пивом? — Оно мне не понравилось. — Значит, будем допивать бурбон. — Освальд в расслабленной позе оперся спиной о стену. Эдвард пока ещё не достиг такой степени развязности, хотя думал, что даже если он голый встанет на стол, особой реакции у таверны это не вызовет. Вообще было удивительно, что в столь поздний час тут был едва ли не весь городок. Может, для главного поставщика алкоголя во всё королевство нечто такое — норма. Пьянел Эдвард быстро. После, наверно, пятой (а Освальд взял им три больших бутылки) выпитой кружки, слушая рассказ Освальда о том, как маленький Генри застрелил оленя со ста шагов, он осознал, что пьян. Вот так просто и резко — лицо пылало, а на губах сама собой появилась какая то непонятная улыбка, хотя и смешного ничего не было. — …А потом он ещё думал, что выстрел был плохим, потому что шкура порвалась. — А в итоге?.. — В итоге я продал шкуру за обычную цену, плюс Генри наловчился и ещё и рога смог вырвать. Хорошие, такие должны были сами вот-вот отпасть. — Рога… — Эдвард почесал голову. Мысль потерялась. — Оленьи рога… Красивые такие. — Символ благородства и охоты. — Освальд повернулся к нему, и тут Эдвард словно упал, потому что мужчина вдруг аккуратно поставил пальцы ему на щеку, вынуждая повернуть голову. Несколько мучительных мгновений он разглядывал его щеку. — След недавнего урока неплохо отпечатался. Болит? — Освальд потер порез большим пальцем. Эдварда как громом поразило, и он словно обратился в пепел. Когда Освальд убрал руку, Эдвард едва сам не схватил его ладонь. Мучительно хотелось, чтобы Освальд своими этими большими, сухими, мозолистыми ладонями взял его лицо и просто начал гладить. Щеки, нос, губы, шею, трепал макушку. Хотелось ощутить все эти касания, обнять, прижаться ближе. Быть ближе, так, чтобы их пахнущее табаком и спиртом дыхание смешалось. Эдварда опять трясло. А хуже всего было то, что он не соображал. — Пожалуй, на сегодня всё. Очарование мыслей испарилось. — А?.. Что?.. — Всё, говорю, мы всё выпили. — Так быстро?.. «Неужели нельзя ещё подольше посидеть?..» — Да, на удивление. Ну что, пошли? Завтра с утра ещё надо будет похмелиться… — С этими словами Освальд взял бутылку, намереваясь забрать её наверх, чтобы, наверно, с утра пораньше «исцелить головную боль и сушняк». Эдвард не помнил путь до их комнаты. Сел на кровать, лёг прямо так, не раздеваясь, только разувшись, и уставился в потолок, целиком поглощенный своими мыслями. Бурбон тут действительно хороший. Эдвард краем глаза заметил, как Освальд начал раздеваться, и ему стало жарко, душно, нехорошо… Бурбон хороший, да, за такой не жалко и трех золотых отвесить, так что налог вполне… А, к Страннику этот налог. — Я пьяный, — брякнул Эдвард. Потому что если не это, то точно что-то из ряда вон выходящее. — Хорошо, что ты сам это признаешь и понимаешь. Тишина, прерываемая лишь монотонным гулом разговоров, доносящемся с первого этажа, заливалась в уши и обволакивала. Эдварду дышалось тяжело, живот скрутило какое-то нервное волнение, комната закружилась, и отовсюду зашипело «скажи, ну же…» Но тьма окутала его, мягко закрыв рот своим теплом. Наутро Эдвард, поднимаясь с постели с больной, но удивительно трезвой головой, сел, оглядел пустую кровать, светло-серое утреннее небо и едва не заскулил от разрывающих его чувств и эмоций, которые нахлынули внезапно, как кинжал под рёбра. Хорошо, что Эдвард не сказал. Очень хорошо, что даже будучи пьяным его разум сохранил здравый смысл. Плохо, отвратительно, омерзительно, что Эдвард всё же понял значение взглядов, жестов, мурашек и своих же мыслей. Эдвард точно это осознал. Именно сейчас, сидя на постели, пока Освальд, наверно, сам сейчас решал все проблемы, а может, и похмелялся. Скоро они покинут Веродубье. Мысли, осознанные в этом городке, останутся в голове Эдварда навеки. Этот их короткий поход отпечатается навсегда в его памяти. Да будут прокляты эти два дня руками всех Разрушителей… Эдвард думал, что обычно нечто такое даёт о себе знать постепенно, через месяца или даже годы, но, как оказалось, нет. Как оказалось, это может произойти быстро и внезапно. И очень больно. — Как будто… — зло пробурчал Эдвард себе в ладони, едва не раздирая пальцами лоб, — как будто я это контролировать могу… И сам не знал, перед кем оправдывался. Возможно, перед липкой мерзостью к самому себе, которая облепила его внутренности. А возможно, и перед призраком покойного Ингвара, который сейчас смутным холодом стоял перед ним, таким потеряным, качал головой и, скрывая раздражение, злобу и отвращение, тихо говорил «Зачем ты так? Зачем извратил его второй шанс?» Эдвард и сам не знал, зачем. Эдварда трясло, ему было нехорошо. У Эдварда болезнь.