Волго-Дон

В тот день Колян еще несколько раз поднимался с Донцовым в мастерскую, чтобы вытащить на помойку всякую рухлядь. — На сегодня хватит, — наконец сказал Донцов, идя впереди него к подъездной двери. — Пошли, я пиццу заказал. Колян не понял, когда тот успел это сделать. Но он вообще плохо соображал, поднялся с ним в лифте и даже на него не смотрел — был в своих мыслях. Вернее, в том тумане, что был у него в голове. Донцов вел себя как ни в чем не бывало. Словно вообще ничего не было, просто Колян привез зарядку для ноута и вызвался помочь ему с мусором. Юлька встретила их с чаем и бутербродами, а через несколько минут курьер привез пиццу. Колян пошел в ванну, вымыл лицо и руки, посмотрел на свое отражение в зеркале. Как был там привычный Колян, так и остался. Все тот же, с красноватой пористой кожей, носом-картошкой и серыми глубоко посаженными глазами. Мужик самой средней внешности в средней полосе. Абсолютно нормальный с виду. Только Колян уже точно знал, что это не так. Нет, Донцов, конечно, не сделал из него кого-то другого. Это сделал сам Колян, когда пришел сюда сегодня, прекрасно зная, что между ними что-то будет. Чуйка и тут не подвела. И если Донцов домогался до него по пьяни, и даже попытался за это извиниться и все замять, то Колян полез к нему будучи абсолютно трезвым. Колян отвернулся от зеркала и вышел из ванной. В кухне Донцов заварил крепкий чай и разливал его по чашкам. — Это хорошо, что вы помирились, — с каким-то детским выражением сказала Юлька, глядя попеременно на них обоих. Колян промолчал, а Донцов протянул ему руку и сказал: — Спасибо за помощь. Я правда это ценю. И этими словами он словно вновь вернул все на свои места. Донцов — Юлькин законный отец, а Колян — отчим, который старается быть полезным, чтобы не оказаться выброшенным за борт ее жизни. А ебля в мастерской ему просто приснилась. Колян отхлебнул пару раз обжигающе горячий крепкий чай, съел кусок пиццы и засобирался домой. Юлька стала его уговаривать остаться, а Донцов молчал. Его лицо ничего не выражало, он на Коляна даже не смотрел. Выйдя на воздух, тот закурил и посмотрел на небо. Там собирались тучи, в воздухе пахло дождем. Надо было ехать, но он все медлил. Не то чтобы он чего-то ждал, просто пытался прийти в себя, чтобы сесть за руль в адекватном состоянии. По дороге его застал ливень, который, чем ближе он подъезжал к Речпоселку, превращался в монотонный осенний дождь. Плохо закрытая калитка его дома жалобно скрипела на ветру. Он зашел в дом, направился прямо в спальню и рухнул на кровать вниз лицом. Было тошно от самого себя, от всего, что произошло и что еще произойдет. Колян понимал, что поедет к Донцову снова и сам будет его домогаться. Потому что ему понравилось. Как бы тупо и по-детски это ни звучало. На самом деле, Донцов, не был первым мужиком, с которым у Коляна был секс. Но воспоминания об этом так надежно прятались в его памяти, что практически никогда не всплывали на поверхность. Взаимную дрочку, которую регулярно практиковали в общежитии техучилища и позже на флоте, Колян сексом не считал. Да и никто, кто в этом тогда участвовал, тоже. Это было просто способом снять спермотоксикоз, никому бы не пришло в голову называть их за это педиками. Когда кто-то дрочит тебе, это ощущается как что-то большее, чем просто мастурбация. Так ты делаешь это не один, и потому не так стремно. То, что можно было назвать сексом, случилось с ним уже после прохождения срочной службы. Тогда он остался на флоте, но распределили его в береговую охрану, а не на корабль. Там ему нравилось гораздо меньше, хоть служба и была всяко легче, чем в трюме, откуда он практически не вылезал все два года срочки. Но Колян любил море и корабли, и, собственно, ради них и рвался в армию. И однажды он встретил в Североморске того самого старшего мичмана Капустина. У Коляна был большой соблазн обойти его по кривой дуге, но устав такого не позволял. Пришлось поздороваться и отдать честь. Капустин был выходной, и потому выглядел веселым и чуть поддатым. Он схватил Коляна за рукав и пошел с ним в сторону казармы, расспрашивая о его новом назначении так, словно был ему родным дядюшкой. И когда он узнал, что Колян хочет служить на корабле, то хитро прищурился и сказал, что может это устроить. Тот ему не поверил и нашел способ улизнуть, оставив Капустина одного на холодном ветру. Колян еще до ночи где-то мотался, поскольку и сам был в увольнительной. А возвращаться в свою комнату, которая оказалась в том же корпусе, где жил Капустин, не хотел. На следующий день он забыл об этой встрече, а спустя месяц пришел приказ о его назначении на флагманский крейсер Северного флота. Колян был настолько удивлен и воодушевлен этой новостью, что никак не сопоставил ее с той неприятной встречей. Он тут же отправился к месту несения службы, «Петр Великий» тогда выходил в боевое дежурство. Колян чувствовал, что это именно то место, которое он должен занять в этой жизни. И на самом деле, служба там пришлась ему по душе, коллектив пятой боевой части, куда его опять распределили, подобрался отличный. Он быстро влился, и уже к концу первого своего плавания стал своим. Следующая встреча с Капустиным произошла спустя полгода после того, как Колян получил назначение. «Петр Великий» стоял в порту, и у него было несколько выходных кряду. Капустин попался ему все в той же казарме, и когда Колян попытался так же от него отделаться, как в прошлый раз, тот сказал: — А ты, Волгин, неблагодарный, оказывается. Не помнишь добра. Колян не сразу понял, на что он намекает, а когда понял, сбегать от него было стремно. Потому что неблагодарность — то, в чем часто в сердцах обвиняла его мать. И с тех пор он запомнил, что это самый лютый из грехов. Про Капустина говорили, что у него есть какое-то негласное влияние, кто-то наверху его покрывал, и потому с ним даже офицеры не хотели ссориться. Впрочем, он и не был конфликтным, скорее просто противным и привязчивым. Особенно по пьянке. А пил он на берегу каждый день. Во время дежурства на корабле Капустин себе такого не позволял и матросов тоже держал в строгости, чмырил за малейшую провинность. Колян под его началом старался вести себя безупречно, но все равно периодически ходил в козлах отпущения. И теперь, когда он получил столь желанное назначение на флагман, Капустин жаждал от него благодарности. О чем вполне прозрачно намекнул прямо там, в коридоре казармы. Колян тогда вспыхнул и вылетел оттуда на мороз. Долго стоял и курил у подъезда, стуча зубами от холода, поскольку был без верхней одежды. Потом кто-то из матросов, бывших в увольнении, позвал его бухать. И, конечно, он напился в тот вечер до беспамятства. А проснулся оттого, что Капустин лез к нему в штаны. Он как-то незаметно тогда присоединился к компании. Как Колян оказался в его комнате, которая у него как у старшего мичмана была на одного, он не помнил. — Зря ты, Волгин, от меня бегаешь. Сам не знаешь, чего себя лишаешь, — пьяным голосом приговаривал Капустин, лапая его вялый член. И он, конечно, его поднял. В 20 лет член и на куст сирени поднимается. А потом Колян его выеб. И ебал его еще много раз при похожих обстоятельствах, то есть будучи очень нетрезвым. У самого Капустина стручок был размером с мизинец и вяло мотался, когда Колян драл его сзади, держась одной рукой за койку, чтобы по пьянке не упасть. Потом Колян иногда думал: те, кого под началом Капустина считали сучками, тоже его трахали или нет? Но ответ на этот вопрос он так и не узнал, потому что нормально с ним никогда не разговаривал. И больше всего боялся, что об их потрахушках кому-то станет известно. Капустин, конечно, отбрехался бы, с его-то связями, а Колян бы пошел на выход с позором. Но все как-то обходилось, и никогда ни одного грязного намека в свой адрес от сослуживцев он не уловил. Конечно, педики на флоте были, и Колян об этом слышал и знал. Но никогда не думал, что сам будет одним из них. Причем, не совсем добровольно. После тех поебок с Капустиным, в отпусках он пускался во все тяжкие и трахал баб при малейшей возможности. Словно так себе доказывал, что нормальный. А потом во время несения службы на крейсере начисто забывал обо всех похождениях, включая постыдные встречи с Капустиным в его пропахшей дешевым табаком и растворимым кофе комнатенке. То, что было на суше, как будто исчезало, превращалось в ничто, потому что все правильное и настоящее было в море. Когда Колян уже сам стал мичманом, ему приходилось участвовать в разборках матросов, которые довольно быстро вычисляли между собой гея и начинали его чмырить. Тогда на крейсере еще массово служили срочники, это ближе к концу двухтысячных их почти не осталось, поскольку армию стали реформировать и переводить на контракт. Был такой Яценко — щуплый матрос откуда-то из-под Курска. Он и педиком-то, по мнению Коляна, не был, но его таковым считали, потому что в душе у него всегда вставал. Колян не считал это неоспоримым доказательством гейства, он по опыту знал, что в душе периодически встает у многих. И у него в том числе. Наверное, Яценко бесил матросов чем-то еще, потому что пару раз его крепко били, а он не смог дать отпор. Как мичман Колян не хотел допускать такого у себя в боевой части, и потому взял над ним негласное шефство. Он ставил ему задачи, во время которых тот находился подальше от главных задир. Тем он строго пригрозил, и когда видел малейшие поползновения в сторону Яценко, тут же наказывал. Так тот дожил до конца срочной службы, а потом при прощании чуть не заплакал, с щенячьей благодарностью глядя Коляну в лицо. Но сказать так ничего и не смог. Колян и не ждал слов признательности, он просто считал своим долгом не допускать под своим началом травли и открытой вражды. Хотя бы, потому что это вредило общему делу. В море люди находятся в чужой, враждебной им стихии, и потому единство там очень важно. Потом под началом Коляна оказалась сладкая гейская парочка. Гинзбург и Пришвин. Одного перевели из другой боевой части, как Колян понял, именно за ту самую педерастию. Это был красивый большеглазый парень, похожий на какого-то артиста из старых советских фильмов. Колян слышал, что на службу в Северном флоте его отправил служить отец — какой-то шишка на секретном военном заводе в Мурманске. Хотел сделать из сына-гея мужика. Колян вообще не разделял расхожее мнение о том, что армия всегда делает из мальчика мужчину. Конечно, чаще всего так и было, но из некоторых мальчиков никогда мужика не вырастишь, не воспитаешь. Это примерно так же бесполезно, как трясти сосну, чтобы с нее упали яблоки. И Коляну это было всегда видно с первого взгляда в отличие от медицинской службы, которая по идее таких не должна была пускать во флот. Дело даже не в том, что эти мальчики — геи, чаще всего они ими и не были. Но служба ломала их там, где было всего тоньше, превращала из обычных слабаков в озлобленных, затравленных психов. И потому Колян считал своим долгом этих бедолаг защищать. Видел, что бесполезно их переделывать, что они просто не созданы для традиционных мужских занятий. Гинзбург слабаком не был, он был просто активным геем и не особенно это скрывал. Возможно, так он пытался добиться своего списания на берег, но кто-то там наверху решил, что тот дослужит свой срок до конца на флагмане Северного флота. Гинзбург отчаянно дрался, когда его пытались чмырить, и, конечно, такой неудобный матрос бесил не только мичманов, но и офицеров. И потому его перевели работать в трюм, чтобы он просто не попадался на глаза. Так он попал в подчинение к Коляну. Тот ему сразу дал понять, что не потерпит никаких непотребств, старался держать его подальше от остальных. Но на корабле невозможно кого-то надежно изолировать, и вскоре стало ясно, что Гинзбург завел себе «подружку» из тех самых слабаков. Пришвин был абсолютной серостью, говорил тихо и не умел за себя постоять. И Гинзбург отбивался за двоих. Однажды Колян в сердцах ему сказал: «Тебе мало твоей фамилии? Считаешь, недостаточно выделяешься?» Тот огрызнулся и получил очередное взыскание. И Колян на них просто забил, насколько это было возможно. С Гинзбургом на тот момент уже никто не хотел связываться, а Пришвин под его крылом тоже не огребал. Вместе они были хорошей командой, и кстати неплохо шарили в технике. И потому Колян закрывал глаза на их тисканья. Спустя пару лет он встретил Гинзбурга в Мурманске в одном из баров, куда часто приходили моряки. Колян удивился, думал, что тот давно отправился куда-нибудь в Москву или Питер. Оказалось, что Гинзбург здесь гостит у родителей, а сам действительно учится в столице. Он был рад Коляну как родному, а тот все думал о том, чего ему стоит бывать здесь, где все знают, кто он такой и зачем ходит в такие места. Пьяные драки тут были обычным делом, а когда рядом сидит гей с еврейской фамилией, и повода для нее искать не нужно. Но странным образом Гинзбург до сих пор ходил с родными зубами и вел себя так, словно он тут хозяин положения. Колян видел, что на него злобно косятся, но не трогают, и невольно зауважал его. Под конец вечеринки Гинзбург поймал его на выходе из туалета и прямым текстом предложил отсосать. Колян так охренел, что даже согласился. Гинзбург завел его в какой-то темный закуток между кухней и туалетом и за пару минут изобразил самый быстрый и виртуозный минет из всех, что у Коляна были в жизни. Больше они ни разу не встречались. Сейчас все эти картины вставали у Коляна перед глазами, как старые подростковые фотографии, которые убрали с глаз на дно обувной коробки со всякой ерундой. По факту эти воспоминания и были ерундой, которую помнить совсем не обязательно. В них не было ничего важного и настоящего, того, что Колян мог назвать действительно своим. Просто мелочи жизни, как все прочие пьянки и потрахушки в портах, мелкие дрязги во время долгого боевого дежурства или лечение триппера, который он однажды подцепил в увольнительной и с тех пор постоянно пользовался гандонами. Донцов никогда бы не смог оказаться в той самой пыльной коробке с мелочами жизни. Хотя бы, потому что он был Юлькиным отцом, то есть почти родственником Коляну. А их долгое противостояние стало самым заметным явлением его жизни за последний год. Сейчас он не понимал, что на самом деле чувствует и думает обо всем произошедшем. В голове была каша, в душе — полная хуйня. Он знал только одно — ему вновь хочется попасть в ту мастерскую на последнем этаже, разложить Донцова на старом диване и лечь сверху. Чувствовать его кожей, трахать и хватать за бока крепко, чтобы не вырвался и не улетел. Колян до сих пор иногда себя ловил на том, что сравнивает его с какой-то диковинной птицей, которая случайно впорхнула в окно его дома. Говорят, это плохая примета. Колян в этом и не сомневался, но птицу теперь отпускать не хотел.