Синдром спасателя

Южный Парк не славился хорошей погодой. Здесь всегда было слишком пасмурно, слишком грязно, слишком снежно и холодно — продолжать список из этих «слишком» можно было бесконечно. Южный Парк не славился хорошими людьми. Тут каждый третий был либо туповат, либо поломан. Либо и то, и другое. Более того, Южный Парк очевидно не славился как тихий и уютный городок — буквально каждый божий день приходилось с мясом вырывать у кого-то свыше, просто чтобы пережить его, пережевать и переварить. Южный Парк очевидно был эпицентром кретинизма и абсурда, примагничивая к себе столь идиотские события, что порой невольно задаёшься вопросом: «А действительно ли такое было? Не была ли последняя неделя чем-то вроде болезненного сна во время горячки?» Но чем действительно славился Южный Парк — общим, до глупости смешным безразличием ко всему происходящему. Этот город мог изрыгнуть абсолютно любую омерзительную дрянь, но жители вряд ли заметили бы это, даже если эта дрянь перекусит им ноги до самых коленей и щёлкнет зубами перед носом. Однако жители могли, умели и практиковали раздувание слона из мухи, в сотый раз подтверждая свой идиотизм на деле. Но это касалось лишь взрослых. Дети в Южном Парке всегда были гораздо умнее старших. По крайней мере, так казалось самим детям. Отчасти это было правдой — иногда складывалось ощущение, будто сам город потихоньку растворял мозг, чем больше времени ты проводил в нём, тем меньше мог сохранять прежний рассудок. Южный Парк поедал своих жителей изнутри, и вырваться из этого порочного круга было практически невозможно. — Я хотел бы уехать отсюда. Он частенько повторял это, стоило напряжению тишины осесть между их плечами. Кенни не спорил — он сам был бы рад съебаться куда-нибудь подальше, забыть своё детство и юность как страшный сон и начать новую жизнь. Кенни никогда не спорил с Баттерсом. Уж слишком много неочевидно правдивых вещей говорил этот затравленный, забитый ходячий комочек нервов и невинности. Что было почти удивительным — малец по своему мировосприятию едва ли не напоминал неразумное дитя. Баттерса всегда было жалко. Он нечасто являлся в школу, а если и приходил, то с щедро рассыпанными по руками синяками и нервной, почти идиотской улыбкой. Баттерс почти не участвовал в разговорах, в старшей школе он превратился в почётного аутсайдера, над которым не грех лишний раз поглумиться. Пока остальные строили планы на жизнь и крутили свои «почти взрослые» романы, Баттерс сидел за неменяющейся партой, ковыряя грифелем карандаша ластик или тетрадный лист. Никто не знал, что происходит у Баттерса за пределами школы, но поговаривали о нём нечасто. Кто-то говорил, что он сидит на тяжёлых таблетках, кто-то не единожды упоминал его давно слетевшего с катушек отца, а кто-то вообще беспардонно нёс такую чушь, что невольно поражаешься полёту фантазии рассказчика. Порой слухи разлетались со скоростью света, почти громогласно, но все они рано или поздно канули в лету. Потому что обсуждать такого как Баттерс было сродни просмотру кабельного — сначала неиронично забавно, но после ужасно утомительно. Баттерс был никчёмным до щемящей боли в груди. Он выглядел как грязная собачонка у обочины, которую очень хочешь, но не можешь забрать домой. Он забавно нервничал, сжимаясь и постукивая кулачками, забавно избегал диалогов обо всём, что могло его расстроить или смутить, забавно разговаривал в какой-то совсем несвойственной обычному старшекласснику детской манере, но от одного взгляда на него неприятно воротило душу, словно случайно наткнулся взглядом на потерявшегося в толпе ребёнка, но не хочешь лишний раз брать на себя ответственность за него. Вик Хаос был другим. Он напоминал злодея-неудачника, вроде тех, что показывают в детских мультиках — смешного, слегка глупого, но невероятно обаятельного. Вик любил поболтать и посмеяться, напоминая тем самым Джокера, но всегда был отстранённым и шатким, готовым в любой момент сорваться и совершить какую-то нелепость во благо страданий города. Он придумывал безобидные уморительные планы по порабощению мира (хотя некоторые из них действительно могли бы сработать, будь они претворены в жизнь), громко ругался матом и делал много из того, чего не мог позволить себе Баттерс. Кенни нравилось проводить с Хаосом время. То есть, не Кенни, конечно — Мистериону. Никто толком и не мог вспомнить, когда детские игры в супергероев переросли в нечто большее, в их собственный театр, в котором никто не помешал бы делать и говорить то, что взбредёт в голову. Его друзья нечасто вспоминали те дни, когда, насмотревшись разных фильмов, вдруг загорались очередной идеей и воплощали её в реальность. Кенни мог поклясться — ещё пару лет назад он видел на улицах города Енота, тот, конечно, долго и упорно отнекивался, но так случилось, что однажды все вокруг выросли (словно прозрели вдруг, ей богу) и решили, что в свои семнадцать переодеваться в костюмчики и надевать на лицо маску стало чем-то смешным и постыдным. Но ни Кенни, ни Баттерс так не считали. Их дурацкие роли, выдуманные ими же ещё в начальной школе, стали вдруг спасительно важными. Не то чтобы без переодеваний тяжело жилось, но… Нет, жилось естественно непросто. Но игра в героев позволила раскрыть им то, что ценилось в себе больше всего. Появилась власть быть тем, кем хотел себя видеть, а не тем, кем видят тебя другие. Они все, ещё будучи мальками, это чувствовали, подобные мысли порой срывали крышу от какого-то особенного удовольствия к собственной персоне. Кроме Картмана — его подобное не касалось. Не потому, что играл он не ради самой игры, а ради своих личных выгод (что, кстати, не было ложью), просто этот парень был конкретным выблядком, неспособным даже к минимальному актёрству и переключению к своему внутреннему «Я». Порой казалось, что у Картмана внутри вообще ничего кроме острых крылышек и не было, и тот факт, что взрослые ему до сих пор верили и потакали, был одним из тайн этого Иисусом забытого места. Для Баттерса же Хаос стал отдушиной. Терапией, если была смелость так сказать. Кенни был в этом уверен, он сам считал свой чёрный плащ с капюшоном и дурацкие фиолетовые штанишки с надетыми поверх трусами чем-то вроде возможности сбросить ярлыки, которые он сам же себе придумал. В школе он был нищебродом и клоуном, тем самым «Ну это же Кенни», но здесь… Тут всё было иначе. Под маской можно было скрыть всю ту дрянь и спокойно вздохнуть. Все знали, какой серьёзный и молчаливый Мистерион, как он заботится о своей сестре и — это действительно так! — заботится обо всём населении Южного Парка, даже если эти дебилы перестали замечать его… Ну, почти сразу, как он решил стать символом города. Все знали героя Мистериона, не раз спасавшего город, но почему-то никто не ставил его вровень с «Ну это же Кенни». Уже даже не раздражало — Кенни просто привык, как в своё время привык к вони перегара дома или к едким, почти обидным шуткам Картмана. Баттерс же свыкнуться ни с чем не мог. Хаос был сумасшедший и очень злой, Кенни это и нравилось. Пока в их собственном театре горел свет и тушевались блеклые декорации, можно было позволить себе играть выдуманную роль. Без обязательств, без правил. О да, он снова был здесь. Как и всегда, в назначенное время, в назначенном месте, не меняя стрелок на часах. Он сидел на самом краю покатой крыши начальной школы, обхватив ноги руками и пряча лицо в колени. Казалось, будто он дрожал, не то от холода, не то от чего-то другого, и Кенни приблизился, бесшумно опускаясь рядом. Баттерс громко, почти истерично всхлипнул, приподнимая голову и утирая раскрасневшиеся щёки, казалось, он совсем не замечал присоединившегося молчаливого собеседника, высверливая взглядом в линии горизонта дыру. — И давно ты тут? — наконец прохрипел он, когда молчание почти приобрело оттенок неловкости. Кенни неопределённо пожал плечами, мол «не так уж это и важно». Что было правдой лишь отчасти. Тишина вновь погрузила их в раздумья. Кенни разглядывал худой, бледный профиль, почти скрытый за смешным шлемом из фольги (и как он до сих пор налезает на его голову?), на опухшие от слёз глаза, на обкусанные губы, и не знал, что сказать. Он настолько привык к роли слушателя, с мнением которого почти не считались, что сейчас едва ли знал, что говорить, а главное — как, чтобы прервать страдания Хаоса. Хотя бы ненадолго. Баттерс никогда не рассказывал о своих проблемах дома — не считал нужным. Он всегда делал вид, будто не расслышал или не понял, стоило спросить его напрямую. Вик тоже любил поизбегать эту тему, ограничиваясь банальным «тебя не касается» или достаточно ёмким взглядом, после которого больше расспрашивать не хотелось. Тема семьи всегда была чем-то вроде табу в их общении. И было понятно, почему: им просто не повезло с родителями. «А кому повезло?» — лишний раз хотелось спросить, однако что-то противоречиво эгоистичное в сотый раз твердило, что им двоим не повезло больше всех. — Я ненавижу их. — злобно сплюнул Вик, не отрывая взгляда от заходящего солнца. Небо окрасилось в багрово-жёлтый, будто предвещая начало апокалипсиса. Типичный закат в Южном Парке. — Всех до единого ненавижу. Кенни оглядел маленьких, снующих туда-сюда людей, наспех запрыгивающих в свои машины, огибающих сугробы на тротуарах, и тяжело вздохнул. Ненависти в этом городе было полным полно. Она сочилась из каждого переулка, впитывалась жителям под кожу и наполняла их до того предела, что всё вокруг казалось одной огромной, совсем несмешной шуткой. Южный Парк мог втянуть в себя все грязные соки, не подавившись. — Я тоже. — обречённо выдохнул он в ответ. На самом деле, он лукавил: он не ненавидел Карен, не ненавидел своих друзей, за которых держался так, будто без них мир рухнет. А ещё он не ненавидел Баттерса, который ненавидел «до единого», включая, получается, и Кенни тоже. Мистерион выудил откуда-то из недр костюма потрёпанную, чего только не видавшую пачку сигарет. Он пообещал себе бросить курить ещё пару месяцев назад, но давняя привычка давала о себе знать при любом удобном случае. В упаковке пестрили разношёрстные, немного помятые сигареты, настрелянные где попало. Он давно устал разбираться, у кого и что нашёл, поэтому вытянул самую «свежую» — недавно найденную, ещё не успевшую затереться, и глубоко затянулся, чиркая треснутой зажигалкой. Баттерс поморщился, невольно вдохнув табачный дым, потянувший в его сторону ветром, но спустя секунду наконец позволил себе взглянуть на Кенни. Краснота почти сошла с лица, и на её фоне слабо, но отчётливо (завтра он будет виден абсолютно всем) вырисовывался ещё светлый синяк на подбородке. И чем дольше Баттерс глядел на сигарету в пальцах, тем больше царапин и ушибов Кенни мог увидеть на чужом лице: на скуле, почти у виска заживал недельной давности кровоподтёк, а вот ссадина на носу явно появилась этим днем. Больше всего внимания привлекал тонкий белёсый шрам, вертикально рассекающий бровь и глаз. Этот шрам Кенни самолично оставил лет в девять, в какой-то глупой игре, за что корил себя до сих пор. И тогда они ничего умнее не могли придумать — замаскировать его под собачку и доставить в ветклинику, боже! С возрастом некоторые вещи из детства ужасали настолько, что в достоверность их было ну просто тяжело поверить. Однако шрам на лице был словно маленькое, но острое напоминание о непреднамеренном грехе. Возможно, Баттерс лишился зрения на один глаз. Сам он ничего по этому поводу не говорил, но Кенни почему-то был уверен в том, что Стотч глубоко в душе сильно обижен и злится на него за тот поступок. Кенни неуверенно протянул пачку, предлагая, но Вик, игнорируя её, выхватил тлеющую сигарету из рук и несколько раз нервно затянулся. Надрывно закашлялся, затянулся вновь и вновь громко, судорожно кашлянул, прежде чем вернуть сигарету владельцу. Баттерс никогда в жизни не держал в руках зажигалку и не осмелился бы даже под давлением одноклассников закурить, но Хаосу можно было всё. — Гадость какая. — пропищал он, отплёвываясь, и Мистерион невольно улыбнулся — голос Баттерса сломался относительно недавно и уже не звучал по-девчачьи, но иногда в нём всё ещё можно было услышать нотки девятилетнего мальчика. Порой эта интонация раздражала одноклассников, но Кенни она казалась умилительно-забавной. Тем не менее, Баттерсу затяжки помогли успокоиться. Он глубоко вздохнул и повёл напряжёнными плечами назад, а Кенни невольно подумал о сходстве между тем, чтобы покурить и подышать в пакетик. Сигарета почти стлела. Они вдвоём могли сидеть так по несколько часов на день в полном молчании, пока не замерзали и не расходились по домам. Ужасное времяпрепровождение. Почему-то именно на этом месте они играли в молчанку (по правде говоря, они играли в неё уже несколько лет при каждой встрече). Они были вольны обсудить проблемы, планы на жизнь, поговорить о насущном, да хотя бы перемыть одноклассникам кости — сделать хоть что-то, чтобы сблизиться, но раз за разом они выбирали ошибочно верный путь. Однажды Баттерс ненароком бросил что-то в стиле «Рядом с кем-то боль пережить легче, чем одному», Кенни уже и не помнил дословно, но с тех пор каждый вечер он тащился на эту треклятую крышу. Он ненавидел начальную школу, которую после перехода в среднюю предпочёл бы никогда не видеть, ненавидел холод, морозящий даже ресницы, ненавидел долгие паузы в общении, но каждый раз терпел свои «ненавижу» просто чтобы Баттерсу стало легче. Он хотел верить, что ему становилось легче. Хаос поднялся на ноги. С большим трудом, словно сидел на этой крыше по меньшей мере лет сто, и отвернулся от вида на город. Кенни как по команде поднялся следом, щелчком отбрасывая потушенный ветром окурок. — Скажи честно, — начал Хаос, голос его подсел от долгого молчания, но звучал тягуче приятно — не как обычно после ссор с отцом. — Зачем ты сюда приходишь? Он стоял спиной, выражения лица не было видно, и Кенни занервничал, незаметно для собеседника, но ощутимо для самого себя. — Что? — он не был дураком или глухим, просто хотел оттянуть немного времени для ответа. Баттерс обернулся. Поджатая нижняя губа могла бы сказать о многом, имей Кенни хоть какие-то познания в изучении мимики, но сейчас он знал лишь одно — Вик Хаос злится и совсем скоро взорвётся. Не как динамит, нет. Скорее как петарда. Недостаточно сильно, чтобы навредить, но достаточно громко, чтобы припугнуть. — Зачем ты за мной носишься, Кенни? — повторил Вик, каждое его слово неприятным тычком отзывалось где-то в районе живота. Отличный вопрос, просто гениальный. Зачем же ты носишься за ним, Кенни? Не задавал ли ты себе эту глупость по сотне раз на день, когда только повадился сопровождать Баттерса в его борьбе с собственными страхами? Почему же ты, Кенни, не бросил эту очевидно безуспешную авантюру? И не хотел ли сам получить ответ на этот вопрос? «Влюбился, что ли?» — однажды сочувственно протянул Кайл, так, словно влюблённость была сродни наказанию. Кенни тогда лишь пожал плечами — в Южном Парке не было места столь светлому и тёплому чувству. — Блять, не тупи. — фыркнул Баттерс, сцепляя руки на груди. — Что тебе от меня нужно? Невесомая паника закралась под рёбра уличным холодком. Кенни привык к бестолковым жителям города, привык к порой подленьким друзьям, даже привык к безразличной матери и отцу-подонку, но не мог поверить в то, что Баттерс может стоять на том же уровне, что и вышеперечисленные. Нет, Баттерс намного выше, Баттерс иной, из другого говна слепленный. Неужели он этого не понимает? — Ну, я жду. — это было ложью: Хаос терял терпение. Больше всего он не любил, когда что-то шло не по выстроенному в его голове плану. Но как объяснить человеку то, что не можешь объяснить самому себе? Как рассказать о чувствах, которые сам не понимаешь? Как сказать, что на самом деле ты настолько отчаялся и разочаровался, что предпочел избегать своих проблем путём содействия другим? Как в двух словах рассказать, что годами игнорируемый всем миром ребёнок вдруг захотел стать героем, лишь бы этот мир наконец его заметил? Кенни молчал. Упорно, почти по-партизански. Он знал, что счёт усидчивости Баттерса шёл на секунды, но банально не имел достаточно слов, чтобы выговорить всё то, что хотел сказать. Да если бы и имел — разве Баттерсу это интересно? Разве он смог бы его понять? У него и без того хватает проблем, он буквально тонет в них, захлёбываясь, как в очередном приступе плача — разве он смог бы помочь ему, Кенни? Подростку, который слишком рано повзрослел, человеку, способному адаптироваться к любым условиям, даже самым отвратительным и разрушающим, потому что у него не было выбора. Разве ему кто-нибудь бы помог? Хаос нервно расцепил руки и сунул их в карманы штанов. Злобно прищурился, покусывая и без того разорванную верхнюю губу, и вынул правую ладошку из кармана, в беспокойном жесте приглаживая волосы. По покрытию крыши застучали случайно просыпавшиеся беленькие таблетки, слишком яркие на фоне тёмно-серого асфальтированного настила. Мальчишки замерли, разглядывая горстку лекарств без упаковки, словно ничего важнее и интереснее не видели. Баттерс побледнел, нервно сглотнул и исподлобья вперился взглядом в Маккормика, надеясь, что тот не увидел или хотя бы сделал вид, что не увидел. — Что это? — просипел Мистерион тихо, но достаточно выразительно, чтобы можно было услышать и сразу откинуться от испуга. Хаос заискрился неподдельным беспокойством, в миг превратившись в того Баттерса из школы — кулачки невольно стукнулись пару раз, а плечи напряглись настолько, что невольно хотелось взяться за них руками и хорошенько встряхнуть. — Что это, Баттерс? Тревога обдавала ледяными волнами с ног до головы. Кенни прекрасно знал, что это такое. В своё время он успел перепробовать по несколько раз из того, что сейчас разглядывал на полу, это был самый омерзительный период жизни, полный ломки, спутанных событий, лжи и падения на самое что ни на есть социальное и физическое дно. Ещё очень долго после пришлось самолично вылезать из аптечной зависимости, отголоски которой изредка, но отзывались и по сей день. В своих проблемах Кенни винил отца, по генетике передавшего предрасположенность к таким лёгким развлечениям, сейчас же возникал в голове один-единственный вопрос: откуда это было у Баттерса? — Это… Это Эрик дал… — будто услышав мысли, промычал Стотч, нервно теребя заусенец на большом пальце. Перчатки из фольги — атрибут костюма профессора Хаоса, валялись совсем недалеко, распластавшись в жесте разведённых для объятия рук. Кенни попытался вспомнить, когда они вдруг пропали с тонких, почти девичьих ладоней, но так и не смог. — Точнее, продал. Он сказал, они мне помогут со сном… Картман. Краеугольный камень буквально каждой известной проблемы в старшей школе. Причина нервных срывов молодых учителей и вечно дергающегося глаза директора, виновник множества конфликтов, драк и расставаний среди сверстников; бесцеремонный, недалёкий и удивительно хитровыебанный кусок засохшего зефира — просто душка, одним словом. Кенни не мог похвастаться близкой дружбой с ним (хвастаться было нечем: едва ли этот говнюк вообще считал кого-то своим другом), в целом относился к нему нейтрально, не хуже других понимая, что Картман — это просто Картман, не умеющий ни в банальную дружбу, ни в любые другие взаимоотношения, но порой ходячий мешок с жиром бесил до самых чёртиков своими блядскими выходками, мотивы которых были известны только… Ну не знаю — самому Князю Тьмы? Кенни рвано вздохнул. Иногда он всерьёз завидовал вспыльчивости Кайла, благодаря которой у Картмана с самого детства на лице красовались синяки за его отвратительный характер. Чувство вины липким комом поднялось вверх по горлу. Он должен был заметить. Он должен был обратить внимание ещё в школе. Излишняя бледность, пересохшие губы со смешливой бесячей улыбкой, частые предобморочные состояния — и ни грамма свойственной нервозной дёрганности. Баттерс с большой периодичностью являлся в школу под седативками, но никто, в том числе и Кенни, не видел этого. Не хотел видеть. — Не бери их больше у Картмана. — с ноткой усталости в голосе пробубнил он, неуклюже накрывая запястья Баттерса и отвлекая того от колупания пальца. — Вообще лучше не общайся с ним. Баттерс поднял голову, в глазах блеснул знакомый огонёк злости, присущий Вику. Кенни успел пожалеть о сказанном и содеянном, если не зная, то хотя бы предполагая, какая будет ответная реакция. И не ошибся: Хаос всплеснул руками, скидывая с себя ладонь в чёрной перчатке, и оттолкнул Маккормика, не сильно, но достаточно содержательно, чтобы опешить и осознать, в чём был неправ. — Да что ты от меня хочешь?! — вскричал он, подаваясь вперёд корпусом словно загнанное в угол защищающее животное. Сердце предательски сжалось от возникшей вновь аналогии с грязной собачкой. — Что тебе надо, а? Чтобы я отсосал тебе? Хорошо, давай! Стотч дёрнул руками к пряжке чужого ремня, но только разозлился сильнее, стоило Кенни испуганно отряпнуть. Он сутулился и громко сопел, сжимая кулачки едва ли не до хруста, сомнений не оставалось — петарда вот-вот зашипит и затрещит в ладонях, взрываясь оглушительными хлопками и будоража всё живое в радиусе нескольких метров. — Я хочу тебе помочь… — слова, комом саднившие горло на протяжении нескольких лет, наконец удалось выкашлять. Вик изменился в лице, и к злости наружной примешалось что-то менее заметное, но более пугающее. — Помочь? — хохотнул он с кривой улыбкой. Смех казался неестественно надрывным. — С чего вдруг? Кенни сам хотел бы знать. Сам хотел бы ответить, нет, не Стотчу — себе. К этому смазливому парнишке он не ощущал нисколечки из того, что чувствовал к своим друзьям, тем не менее, Баттерс вызывал куда более глубокие и непонятные переживания. Очень хотелось взять его за руку, сказать, что всё будет хорошо, что он справится, и что сам Кенни готов стать тем человеком, который если не сможет помочь, то хотя бы выслушает и останется рядом до того момента, пока не станет лучше. — Думаешь, мы слетали по детству на Гавайи и теперь друзья до гроба? — сплюнул желчь Хаос, так и не получив ответ на вопрос. Иногда его проницательности можно было только позавидовать: в свои шестнадцать он чересчур ловко орудовал скальпелем под названием «издёвка», нащупывая каждую болевую точку и небрежно вскрывая её до кровоточащих рваных ран, после которых остаются некрасивые шрамы. Узнай он, какую власть имеет над людьми, его бы страшно понесло. — Или, по-твоему, раз я в началке заступался за твою честь, то что-то должен тебе? Солнце село за горизонт, окрасив облачное небо в иссиня-чёрный. Сколько часов прошло с тех пор, как он явился на крышу? Время летело незаметно, зато вполне заметно ощущалось резкое понижение температуры, свойственно городам в горной местности. — Баттерс, я… — начал было Маккормик, но осёкся, подметив мелкую дрожь в чужих ладонях. Разобраться в том, от холода он дрожит или от сказанного, не представлялось возможным. — Баттерс умер! — выкрикнул Стотч, заставив вздрогнуть от неожиданности не только собеседника, но и себя. Выдохнул густое неровное облачко пара и закусил опухшую губу, проскулив себе что-то под нос, прежде чем продолжить. — Впервые — когда родная мать решила его убить. И потом ещё много раз… Когда отец избивал, силком закидывал в комнату и запирал, забывая о существовании; когда издевались в школе, не как над другими, а с особой жестокостью, когда домогался дядя, когда все вокруг считали его слишком слабым и наивным, чтобы он смог постоять за себя. Баттерс умирал каждый раз, хотя очень хотел жить! Просто хотел быть ребёнком, без страха перед родителями, без желания подальше сбежать из этого грёбанного дома, без попыток взять на себя любую вину, лишь бы вновь не оказаться у порога и пожалеть о том, что вообще родился… — он замолчал и, прервавшись лишь на глубокий вдох, почти невнятно, но до безумия медленно прошептал. — Но вот Баттерс умер. Теперь его нет, остался лишь я — Виктор Хаос. А я никого не боюсь. Я просто… Вик растерянно вздохнул, когда в порыве импровизированной исповеди почувствовал две холодные слезинки на щеках, и растёр их по подбородку, шумно и нервно сглатывая, как мог бы проглотить копившуюся годами обиду, будь она хоть капельку материальной. — Ты не поймёшь. — наконец закончил он, пряча глаза в тыльной стороне ладони и прикусывая щёку изнутри с такой силой, что вполне мог бы прилично так откусить. Кенни невольно хмыкнул. О нет, он понимал. Возможно, понимал лучше, чем кто-либо в этом долбаном городе. Он действительно умирал, вовсе не аллегорично, по-настоящему, частенько ощущая дикую боль в теле на следующий день, но попытки доказать кому-либо существование своего проклятья забросил ещё когда был мелким. А кто бы ему поверил? Если игнорировать реальные проблемы здесь было чем-то вроде местной ачивки за тупость. Слова Баттерса казались ироничной шуткой. Он говорил пугающие вещи с такой безрассудной простотой, что хотелось прикрикнуть на него, чтоб лишний раз следил за словами. Смерть — это очень больно. Физически, ментально, на всех уровнях жизни. Но Господи Боже мой — всё это действительно с ним происходило? Надо было срочно что-то сказать, как-то утешить, сделать хоть что-нибудь, чтобы Баттерс не поймал паническую атаку. Каждый раз, когда что-то такое случалось, Маккормик ощущал себя абсолютно бесполезным. — Ты мне нравишься. — выпалил он, не до конца осознавая содеянного. Совсем скоро он пожалеет об этом, его задушит волнение и стыд, но пока голова пусто болталась на шее как воздушный шарик на верёвке. Стотч опустил ладонь от лица, и чёрт возьми, лучше бы он ничего не слышал. Его слова были поняты иначе. Хаос побагровел от злости, нырнул ладонью в карман и, нащупав остатки таблеток, с особым усилием швырнул их в Маккормика. Белые пилюльки разлетелись в стороны, едва столкнувшись с тощей грудной клеткой и не нанеся никакого урона, кроме, возможно, по гордости, если таковая вообще имелась. «А вот и искры» — мелькнула шальная мысль, невольно заставив натянуто улыбнуться. Он чертовски устал за этот вечер. — Пошёл ты, Кенни. — прошипел Баттерс и скрылся за спиной, где находился спуск с крыши. Обернуться и остановить его просто не было сил. Прошло немало времени с момента, как он позволил себе взглянуть через плечо. Он не надеялся увидеть там Стотча, так и не решившего уйти и втайне желавшего, что его остановят и всё объяснят, но всё же немного расстроился, когда осознал, что остался на крыше один. Честно слово, совсем немного. Таблеточки пестрили под ногами. Даже в темноте их было видно, как звёзды на небе или инверсивные следы от брызнувшей крови на снегу. Он шаркнул по ним грязным ботинком, не со злости, просто чтобы не окоченеть, и приблизился к самому краю, присаживаясь и нащупывая в кармане сигареты. Вот и всё. Занавес. Спектакль окончен. Кенни стянул с лица маску, снял капюшон одним движением руки и прикурил. Кончик сигареты показался невыносимо ярким, но почему-то воспринимался теплее, чем горевший в окне соседнего дома свет. Прежняя мания в отношении Хаоса практически сошла на нет. Вик не был особенным, он совершенно не выглядел сумасшедшим, скорее разбитым и напуганным. Вик его, Кенни, ненавидел, ни больше ни меньше, точно также, как и всех остальных. С самого начала Маккормик понимал, что всё так и закончится — дурацкой ссорой, в которой не было виноватых. Понимал, но всё равно безрассудно шёл на попытки исправить положение Стотча, словно он действительно мог что-то изменить. Ни Баттерс, ни Вик (как бы он себя ни называл) не осознали бы его истинных мотивов. Кенни просто хотел быть нужным. Баттерс был жалким, но он лишь так выглядел — Кенни таковым являлся. Как уморительно — за последнюю пару-тройку лет город пережил падение метеорита, третье пришествие Стрейзанд и холестериновый зомби-апокалипсис, однако настоящие проблемы были не извне, не на улицах города, они жили внутри одинаковых цветных домиков, в одинаковых черепных коробках. Общее помешательство взрослых будто медленно действующий яд передалось и подросткам. Кенни тяжело вздохнул и опустил голову, когда вдруг заметил оставленные перчатки, всё также разведенные для объятий. Жатая фольга в форме варежки. Их геройские костюмы и правда изжили своё: пора уже повзрослеть, не пряча свои мысли под масками. Завтра он попробует снова. Без переодеваний, без походов к (гори она адским пламенем) начальной школе. Завтра он попробует рассказать, что на самом деле чувствует к Стотчу, без игр в молчанку и опасений сказать лишнее. Он подойдёт на перемене, извинится и просто поговорит, как это делают все остальные, не имеющие за спиной разрушенного театра с блеклыми декорациями. Может, однажды он добьётся признания и наконец сможет ему помочь. И тогда всё будет в порядке. Южный Парк никогда не славился хорошими людьми, но, быть может, парочку человек он сможет в себя вместить. Всего двоих.