Звук и тишина

      Его шаги отдаются звоном цепей и тихим шорохом одежд. Прямо за ним гремят латы солдат, заглушая для чувствительных ушей видьядхара даже вой двигателей яликов в порту и шум ветра. Тот после множества дней заточения уже не кажется раздражающей проказой, путающей его волосы: сейчас это глоток воздуха, ласковое касание, это…       Свобода.       Дань Хэна, засмотревшегося на отблеск света в отражении флагштока, подталкивают вперед, и он безропотно повинуется: обещал. Быть осторожным, беречь себя и забыть все, что его связывает с этим местом, потому что возвращение сюда будет равносильно смертельной казни.       Было легко забыть, когда ничего не помнишь: Дань Хэн осознал себя уже в цепях, в месте, которое отдавало холодом и болью, все остальное было ему незнакомо. Даже тот, кто единственный из всех не смотрел на него с ненавистью, был незнаком. Когда он произнес, что Дань Хэну нужно навсегда уйти, горло сдавило. Тот был напуган, сбит с толку, измучен заточением, отчаянием: словом, было много поводов, чтобы отринуть привычное ему с момента осознания себя спокойствие, но он сломался, стоило взгляду уловить печаль и вину на лице с яркими глазами. Как будто этого было достаточно. Как будто это было чем-то важным.       Он ничего не знал об этом человеке. И о себе ничего не знал. Но стоило подумать, что это последний раз, когда они видятся — перед глазами все размывалось. Наверное, к лучшему, что Дань Хэн ничего не помнил о своем посетителе: если даже без памяти вид этого человека сквозь решетку вызывает у него такое отчаяние, что было бы с ним, будь он тем собой?       Дань Хэн даже не видел, куда его вели. Это место, все эти люди были будто бы знакомы и незнакомы ему одновременно.       Он будто занял чье-то место и не мог даже прочувствовать толком, чего лишился обладатель этого тела. Только наблюдал.       Ненависть. Презрение.       Дань Хэну оставалось только поверить, что он действительно их заслужил.       Здесь, в обдуваемом всеми ветрами порту, было так хорошо, если бы не цепи, без которых Дань Хэн себя просто не помнил, но если бы снова увидеть того человека означало вернуться в под стражу — он бы сделал это. Тот «он», который рвался наружу. Будто не он, его внутреннее «я» тянулось обратно, убеждая, что все, что он делает сейчас, будет ошибкой.       Но сам он чувствовал только легкость. Легкость и желание двигаться вперед. С этим местом его ничего не связывало, он должен был без сожалений покинуть порт и никогда не возвращаться. Все просто.Но что-то внутри него раненным зверем выло, рвалось наружу, билось бабочкой о стекло, вслепую, цепляясь за все, что Дань Хэну было незнакомо: порт, флагшток, лестница под ногами...       Было так плохо. Ему и не ему одновременно.       Стоило остаться одному, он взвыл так, будто был зверем, попавшим в капкан. Освободившейся впервые за столько времени рукой он коснулся своего лица и пальцами ощутил, что они собирают влагу.       Слезы? Наверное, от ветра.       Для них же не было причин, верно? Ему не было грустно. Ему было все равно. Он не знал этих людей, и даже шум вокруг был чужд и незнаком.       В первом же порту он вяжет на Пронзающего облака красную ленту. Обладателя красной ленты в волосах он надеялся вспомнить в первую очередь.

***

      Порт все такой же пустой, как в день его изгнания: только на этот раз не потому что по нему вели опасного преступника, а по иным причинам, и все же, Дань Хэн надеялся хоть раз увидеть его оживленным не только во снах-воспоминаниях, где все так мешалось между собой, что было трудно установить хронологический порядок.       Его видно из окна спальни Генерала. Самый край, правда: человеческий глаз вообще не различил бы борта яликов за пышными кронами садовых деревьев, которые стали намного выше и пышнее с тех пор, как Дань Хэн бывал тут в последний раз.       Но он видит. И порт, и как Генерал приподнимается на локте, пытаясь понять, что он высматривает в окне, и как зевает, хмурясь довольным котом — тоже.       — Сколько у нас еще времени? — нарушает тишину Дань Хэн, которому все еще неловко: все же, тот Дань Хэн, которого знал Цзин Юань, и тот, что перед ним — это не совсем…       Но для Цзин Юаня, кажется, нет никакой разницы.       Под его внимательным ласковым взглядом Дань Хэн краснеет и отворачивается, слыша за спиной довольный смешок. Он все еще краснеет перед ним, как мальчишка. Просто отвратительно. И самое ужасное — Цзин Юаню это, очевидно, нравится.       — У нас все время мира, Хэн-Хэн, — лениво мурчат у него над ухом, прикрывая глаза: Дань Хэн дергает его за ленту, которой подвязаны волосы — их красную нить судьбы — чтобы не думал тут засыпать.       — А если серьезно?       — Через час мне нужно быть на другом конце Сяньчжоу, — несчастно сообщает Цзин Юань и смотрит на него.       — Надеешься, что я тебя пожалею?       Цзин Юань довольно кивает. Дань Хэн отвечает:       — Даже не мечтай.       Его безжалостно тянут в не менее безжалостные объятия.