Winter Way

Вокруг километры белого рассыпчатого песка и бесконечное звёздное небо. Звезд на нем так много, что они полностью заполняли чужой глаз, делая его похожим на голографическое нечто. Песок холоден, но мягок. Здесь нет места ветрам. Нет ничего. Лишь бесконечная россыпь звезд да зеленовато-пурпурное северное сияние, освещающее эту безжизненную пустошь. На обнаженном теле песок долго не задерживался. Скатывался от малейшего вздоха, образовывал рядом небольшие горки. Нечем было прикрыть наготу, но она и не смущала. На тысячи ярдов в округе ни души. Так тихо, будто это зияющий вакуум, созданный некой загадочной силой, что желала ему лишь упокоения и бесконечного безмятежного спокойствия. Гепард не пытался встать или осмотреться, паниковать или плакать, думать или сожалеть. Впервые за долгие годы он ощутил самый настоящий покой. Он умер. Смерть оказалась гораздо приятнее и спокойнее, чем он ожидал. Больше не будет страха и мучений, бесконечного долгого ожидания чего-то хорошего и мгновенной неприятности, разбивающей планы на десятилетия. Больше не будет криков, ненависти и ссор. Не будет Сервал, Рыси и Сампо, но при мысли о последних, спокойствие поникло. Меланхоличная безмятежность сменилась легкой тревогой, а после резким безразличием. Теперь он мертв. Рдеть больше не будет ни от смущения, ни от злости. Все, что теперь у него есть — песчаные дюны, звезды и чье-то неподвижное тело рядом. Оно было так же обнажено. Он не осмелился повернуться, периферийным зрением ухватил лишь длинные светлые волосы и нежные женские изгибы. Они лежали почти в одной позе, смотрели на звездопад, что развернулся в миллиардах световых лет от них, и думали лишь о своем, упорно делая вид, будто в этом мире они одни. Никто не говорил, не спрашивал, не шевелился. Женщина будто и вовсе перестала дышать, но отчего-то Гепард точно знал, что она тоже все понимает. Отчего-то захотелось расколоть тишину, скомкать и откинуть, понять, что женщина рядом действительно жива. — И долго вы уже здесь? Со стороны некогда недвижимого тела послышались легкие звуки чужих движений, дыхание и тихий скрип песка. — По ощущениям — целую вечность, — голос ее глубокий, но нежный, с легкой хрипотцой, приятный очень и знакомый. — Как ты сюда попал, капитан? Госпожа Коколия говорила тихо, с каждым словом все сильнее ежившись от чего-то холодного, хотя этот самый холод Ландау не чувствовал вовсе. — Умер? — он сморщился, прикрыл веки, головой сильнее вжался в прохладный рассыпчатый песок, что так приятно касался его кожи. — Да, скорее всего, я уже мертв. Вы тоже, госпожа? Ее улыбку он смог неведанным образом почувствовать. — Да. Я мертва. Я пыталась спасти всех, но мне не хватило дальновидности. Теперь я здесь и никогда мне отсюда не выбраться, — своей нежной, приятно холодной рукой она аккуратно коснулась его шеи. — А ты еще жив. У тебя все еще есть шанс, капитан. Слова и касания не пробудили в Гепарде ничего, кроме тянущегося вдаль безразличия и чувства всепоглощающей тоски. Женщину было жаль: обреченная на вечное заточение, она сама выстроила себе дорогу в ад. Благие намерения погубили госпожу Рэнд, а вместе с ней и всех обитателей их забытой планеты. — Отсюда же нет выхода, — Гепард обессиленно уронил голову в сторону, противоположную женщине. Везде все одинаково: бескрайняя песчаная пустыня и обнаженный, удивительно яркий и выразительный космос. Женщина грустно усмехнулась. — Для меня нет, — чуть помолчав, она все же добавила: — Как бы я ни боялась вновь оказаться в одиночестве, ты должен хотя бы попробовать выйти. — А вы? — А для меня все кончено, — своими длинными пальцами женщина провела по его позвонкам, вызывая у командующего неровные линии мурашек. От нее веяло холодом и тоской, непреодолимым желанием бороться и полным смирением. — Я допустила фатальную ошибку и обязана расплатиться сполна. — Вы изменились, госпожа, — Гепард вернул свой чистый незатуманенный взор к небу, стараясь сосчитать звезды. Не вышло. — Вы никогда не признавали ошибок. — Ты тоже изменился, Ландау. Прежний ты никогда бы так позорно не сдался, — она повернулась на бок, прикрыв трепещущие веки, дабы не смущать командующего созерцанием его обнаженного тела. — Видимо, смерть очень уж сильно меняет людей. Сильнее, чем хотелось, но, как всегда, меньше, чем надо бы. — Вы сожалеете, госпожа Рэнд? — Нет. Я лишь возжелала у стелларона бессмертия для жителей Белобога. Когда поняла, как именно он это сделает, попыталась остановить его. Одно касание — и я здесь. Это было глупо, Ландау, мне стыдно. Умереть столь бесславно и позорно, почти обречь всех тех, кого я так страстно желала спасти… — женщина перевела взор на блестящий небосвод, на секунду замолчав. — Так и знала, что не надо было этого делать. Стелларон — штука коварная, а я просто глупая старая дура. Гепард хоть и считал, что это далеко не так, но спорить не стал. Весь ужас оставленных позади дней, заставлял его сердце моментально сожалеть. Он представлял отчаяние в глазах Рыси и Сампо, их громкие крики: от страха, недопонимания, обиды. В воспоминаниях свежи и собственные бесконечные мысли о смерти, о смысле и сожалениях. Мысли о том, что должно было навсегда остаться позади. — Благими намерениями, госпожа Рэнд, дорога выстелена лишь в ад, — Ландау сказал первое, что пришло ему в голову. Мысль простая и очень подходящая. — Думаю, мы оба в этом убедились. Ландау попытался встать. — Вы сказали, что отсюда есть выход. Вы знаете, где он? Коколия привстала вместе с ним. Своими длинными, острыми и очень холодными пальцами она взяла его за подбородок, аккуратно переводя его взор в другую сторону. Туда, где горизонт источал хищное желтоватое свечение, она указала пальцем. Рука ее была бледно-синей, запястья обвивали тяжелые ржавые кандалы, что по каким-то своим причинам оставались полностью беззвучны. На сгибе чужой руки сидело уродливое иссиня-черное пятно, расползающееся по венам, по коже женщины будто пошли трещины, в которых была лишь пустота и нечто холодное. Рука быстро опустилась, вторая больше не касалась его лика. Коколия вновь легла на песок, сильно вздрогнув от неосязаемого дуновения теплого ветра. Когда Ландау встал на ноги, он с видимым облегчением обнаружил, что участь хранительницы его не постигла. Его не сковывало ничего, кроме мимолетного смущения, а единственное, почему он никак не мог сдвинуться с места — это совесть. — Может, я смогу вас освободить? В ответ лишь звенящая тишина. Смущаясь, Ландау все же бросил кроткий, болезненный взгляд на женщину. Картина страшна и печальна. Ее прекрасное молодое тело, что еще не тронули возрастные изъяны, практически полностью посинело. Женщина дрожала, по рукам и бокам ее расползались большие трещины, тело словно полностью полое. Глаза обращены к небу, пока поясница изгибалась, хрустела и тихо ломалась. Ногти черны, а на шее следы, точно от грубой веревки. Кожа покрыта инеем, а тихие цепи сдавливали не только руку, но и ноги, шею, даже бедра, на которых лежала одна из цепей. Ей не помочь. Коколия знала это. Теперь это понял и Гепард. На короткое мгновение они сцепились отчаянием в глубине собственных глаз. Ландау резко отвернулся, громко, почти до мелкой крошки, скрипнув зубами. — Иди, капитан. Главное, не оборачивайся. Как дойдешь до стелларона, просто коснись его. А дальше… Будь что будет. Хуже не станет. — Госпожа, может, вы хотите кому-то что-то передать? Коколия тяжело выдохнула, о чем-то задумалась. — Ничего. Мне нечего сказать. Опустив голову и пройдясь рассеянным взглядом по блеклому песку, он двинулся навстречу неизвестности. Идти тяжко, уходить совестно, оставлять женщину одну в этом чистилище не хотелось. Выбора не оставалось. — До свидания, хранительница… — Прощай, Ландау. И больше он не оборачивался. Кроме звука собственных шаркающих шагов, была слышна лишь его циркулирующая по венам кровь. На песке не оставалось его следов. Он словно плыл по свежему кристальному воздуху, что с каждым вздохом все сильнее наполнял его обожжённые морозом легкие. По ротовой полости растекалось нечто похожее на кровь, глаза тоже стремительно наполнялись влагой. Приложив руку к губам, он почти бесшумно прокашлялся. На дрожащих пальцах остались багровые разводы, резкий металлический запах очень уж сильно ударил по обонянию, желудок скрутило от собственной немощности. Стойкое ощущение самой настоящей беспомощности все сильнее пробиралось под кожу. Сейчас он один на один с пустотой, с бесконечной вселенной, что раскинулась лишь перед ним одним. Обнажила мириады звезд только для того, чтобы он их увидел. Где-то далеко позади оставалась Коколия. Наверняка, она безразлично смотрела ему вслед, хотела быть на его месте, поменяться местами. Только женщина оказалась милосердней своих желаний, откинув эгоистичный страх навсегда остаться одной, она указала ему путь из этого места, выбрав вечное всепоглощающее одиночество. Их короткий диалог, пропитанный самой настоящей болью, очень уж крепко засел в светлой голове стража. Коколия все не выходила из мыслей. Хотелось развернуться, подбежать и вырвать ее поганые оковы из песка, освободить узницу и прямиком с ней убежать из чистилища. Но она наказала не оборачиваться, и он ее послушал. Больше, чем спасти ее, Гепард желал хоть раз увидеть сестер и… Сампо. Мысли о нем согревали, последние несколько дней казались чем-то выдуманным, нереалистичным. Все поцелуи и прикосновения до сих пор вызывали фантомные мурашки, а случайная мысль об этом человеке добавляла сил. Если вернется, определенно расскажет Коски о метаморфозах, происходящих с ним лишь от воспоминаний о нем. Обязательно скажет, что сердце его бьется быстрее, когда тот рядом, а щеки стыдливо краснеют. Он абсолютно точно расскажет Сампо о том, как сильно хочет его обнять и отблагодарить за все, что тот для него сделал. Сложно не признать, что без него Ландау давно бы уже тронулся умом. Когда стелларон оказался на расстоянии вытянутой руки, у Гепарда уже не было сомнений. Только холодная решимость, граничащая с помешательством. Она не давала ему отступить, напоминала о его сущности. Буквально кричала в уши, что отступать нельзя. В ином случае смерть необратима, скоропостижна и безмерно глупа. Сверкнув кристально-голубыми глазами, Ландау протянул руку, касаясь чего-то безмерно жаркого и пульсирующего, подобного каменному желтовато-красному сердцу. Оно не обжигало. Словно оно сжалилось над жертвой. Только когда мир вновь схлопнулся, унося Гепарда куда-то вдаль, через черные дыры и сингулярности, это ощущение пропало. Голова практически лопнула. Лента памяти будто размотала мозг на отдельные составляющие.

***

Поместье семейства Ландау.

9 лет 8 месяцев и 13 дней назад.

Когда первая яркая вспышка самой настоящей боли, наконец, прошла, за ней сразу же последовала новая. Очередная пощечина оказалась кратно сильнее предыдущей. Руки у отца холодные, грубые, на лице ощущаются, подобно удару шершавым поленом. Он редко кричит, чаще всего даже не предупреждает. Бьет с такой силой, что и на ногах удержатся трудно, не то что сдержать злые соленые капли. Только плакать нельзя. Нельзя кричать. Нельзя сопротивляться, закрываться и спорить. Отец такое не любит. Ему вообще мало что нравится. Исключением, наверное, являются тяжелые сигары, удушающий дым которых гоняют по особняку сквозные потоки холодного ветра из открытых настежь витражных окон. Запах от них въедается под кожу, не сходит неделями и уж тем более не выветривается. Лишь с этой штукой, что наверняка предназначалась потенциальным самоубийцам, отец был счастлив. Его губы, что так редко изгибались в блаженной улыбке, выпускали кольца полупрозрачного серого дыма, а глаза выражали редкое для него чувство — удовлетворение. Тем не менее, сейчас он был далек от этого самого состояния, поэтому бил нещадно. Лицо исказилось в гримасе абсолютной ярости, и с каждым ударом его безупречные черты обращались в нечто нелицеприятное. Гепард с трудом ориентировался в калейдоскопе из узоров в глазах. Сосредоточиться на новых ударах было невозможно физически, ибо не успевала одна конечность отойти от пульсирующей боли, как следующий удар перекрывал все остальные. И вот вроде бы хотелось встать, закричать, обозвать, может быть, даже ударить в ответ, а вроде бы и заслужил. Правда, он не знал, за что. Но отец всегда прав, отец тебя любит, отцу перечить нельзя. Он повторял это множество раз, а сын верил. Верил и надеялся, что никогда его не разочарует. Все, что он делал — во благо. И не верить его словам у младшего Ландау просто нет основания. Он же не может его не любить? Он же его родной сын. Отец хочет лишь лучшего. От этих мыслей невольно расцветает смущенная улыбка. Отец в последний раз наотмашь бьет его по лицу. Отходя на пару шагов в сторону, Гепард растерянно хватается за голову, чувствуя, как из открытой раны что-то ползет горячей змеей. Рядом слышится тихое рыдание младшей сестры, за дверью — крики Сервал, что, не щадя кулаков, пыталась выломать дверь, но та никак не поддавалась. В этом доме Льва не боялась разве что старшая дочь. Обладая силой путей, она могла бы справиться с отцом и прекрасно об этом знала. Отец питал к ней странные чувства: гордость за ее настырный, воинственный нрав и страх, заставляющий его прятать под фраком револьвер. На полу валялись осколки разбитой вазы. Кусочки запутались у Ландау в волосах, крошка попала под одежду, крупные осколки застряли в ране на голове. Кровь одной ровной струей, чуть огибая глаз, стремилась как можно быстрее стечь с подбородка, пачкая некогда идеально-белую рубашку. Рысь, сидящая в его ногах, громко плакала и дергала его за штанину. В моменте ее очень сильно хотелось ударить. Сейчас она казалась центром всех бед, что уже прямой струной выстроились перед ним. Отца отчего-то стало два, потом из них вышел третий, полупрозрачный и какой-то неустойчивый. От нестерпимого головокружения Гепард осмелился опуститься на одно колено, отчаянно надеясь лишь на то, что сапогом по лицу в этот раз он не получит. — Вставай, Ландау, хватит драматизировать. Не такой уж сильный был удар, — Лев угрожающей тенью навис над парнем. — Я жду. Гепарду явно стоило что-то ответить, но желудок неумолимо скручивало, кажется, будто одно слово — и беды не избежать. За ковры в этом кабинете отец просто открутит ему голову. Прежде чем происходит неизбежное, Рысь становится перед Гепардом, выставляет вперед руку, не давая отцу подойти дальше. Ее ужасно трясло, сопли текли по ее пухлому лицу, пока ноги подкашивались. Говорить от давящего кома в горле она не могла, лишь полными ужаса глазами взирала на отца, закусывая бледные губы. — Прятаться за сестрами… Я думал, ты отказался от этой позорной привычки. Тряпка, а не сын, — Лев устало протер небольшие круглые очки об строгий пиджак. — Вставай немедленно. А ты, — пальцем он указал на Рысь, — отойди, иначе будешь наказана. Рысь не сдвинулась с места, вызывая лишь раздражение. Лев предупредительно занес руку для удара, давая дочке шанс передумать. Малолетняя дура не отошла, удар бы последовал незамедлительно, но лег он на щеку Гепарду. От очередной порции острой боли парень едва не плачет, но вовремя оттолкнув сестру, он разгибается, поравнявшись с отцом. — Это то, что вы хотели, отец? Лев удовлетворенно улыбнулся, расслабленно погладив сына по голове. Боль оказалась сильнее, чем очередной удар, что мог ему сейчас прилететь. От резкого изменения настроения его начало мутить. — Да, именно то, что я хотел. Молодец, что принял удар, достойное поведение для настоящего мужчины, — старший Ландау спрятал очки в карман, кидая молниеносный взгляд на дочь. — А тебе стоило бы поучиться смирению. Вон отсюда. Младшую Ландау почти за секунду сдуло из комнаты. Быстро открыв дверь, она схватила за руку бьющуюся в гневной истерике Сервал, утаскивая ее подальше от кабинета. Когда Лев остался наедине с сыном, он быстро пришел в себя от неконтролируемого потока ярости. Придерживая Гепарда за плечо, он усадил его на диванчик, а сам почти с головой залез в ящик, что тихо поскрипывал от каждого его прикосновения. От того, насколько же плохо было Гепарду, его просто начало косить в горизонталь. Когда его голова почти коснулась диванных подушек, отец грубо ударил ногой по обивке. — Не смей. Младшего Ландау моментально разогнуло, но от этого тошнота накатила с такой силой, что глаза начинали слезиться. Когда Лев сел рядом, он сам уложил сына так, что голова его оказалась у того на коленях. Острые запахи металла, йода и спирта ударили в нос, сознание начало проясняться. Лежать в тишине оказалось невыносимо. — Вы бы правда ее ударили? Пропитанной спиртом ватой, Лев коснулся раны сына на голове. — Несомненно. Но знай, что мне не доставляет удовольствия бить своих дочерей. Гепард даже смог улыбнуться. — А меня? Меня тебе нравится бить? Пинцетом мужчина залез глубоко под разгорячённую кожу в попытках убрать последний осколок синего фарфора. От боли младший Ландау сжал его штанину, начиная неровно дышать и подрагивать. — Разве что только чуть-чуть.

***

Поместье семейства Ландау.

8 лет 2 месяца и 18 дней назад.

— …это позор. В голове не укладывается, что среди всех представителей дома Ландау именно мой сын — бездарная пустышка. Я даже браниться на него не могу. Он никакой! Слова по ту сторону двери больше не ранят. Они точно не острее колотой вазы, что когда-то разбили о его голову. Слова отца ранить не могут. Слова Гепарда приведут к неумолимой ярости. Молчать, улыбаться, слушаться дражайшего родителя — все так просто, но порой так тяжело. Вроде нет ничего проще подчинения, а вроде что-то странное, свободолюбивое так и рвется наружу. Входя в комнату, младший Ландау не забыл постучать и мило улыбнуться, подмечая, как юна и прекрасна его дорогая тетушка Ленс. Женщина в ответ тепло улыбается, растрёпывает его блондинистые волосы и поворачивается обратно ко Льву. — Он у тебя, братец, такой хороший, — она больно щипает его за щеку, надменно улыбается и как-то странно посматривает на его родителя. — Вот знаешь, Лева, у моей хорошей знакомой есть дочка… Какая красавица… Красавица! Умная и скромная девочка, а главное, кровью не хуже нашего! — тетушка не умеет заходить издалека, все стало понятно еще в самом начале. — Я тут подумала… Лев плавно, будто бы заботясь о ней, выуживает из ее рук бокал, оставляя его на тумбе. — Что бы ты там не надумала, сестра, это исключено. Грубо сомкнув руку у сына на плече, взглядом он ясно дал понять, что это единственно верный, окончательный ответ, но тетя не успокоилась. — Ну, Лева, это какие перспективы! — Я надеялся, что моя сестра способна распознать категорический отказ с первого раза. Я думал, что наш опыт хоть чему-то тебя научил, но ты глупая, поверхностная женщина, что хочет повторение нашей плачевной истории. Глаза Гепарда засияли. Отец сделал невозможное! Пересилил себя и отказался от действительно выгодного обмена: бездарное отродье на самую настоящую выгоду. Не верилось долго, но ледяной тон отца скрывал какой-то подвох, коего почему-то не последовало. После его слов тетушка ощутимо поумерила пыл, замолчала, отвела гуляющий, полупьяный от просека взгляд. Мозг ее соображал туго, глаза болели, а в голове развернулась дилемма: расстраиваться или злиться? Она не сделала ничего из этого. Покинула комнату, не закрывая дверей, да буркнула что-то очень некрасивое. Оставшись наедине с отцом, Гепард чувствовал лишь благодарность, покрытую ноткой немого удивления. В следующий миг щеку обожгло под натиском тупой, распространяющейся по лицу боли. Вспышка погасла вмиг и слишком уж сильно ударила в голову, заставляя Гепарда дать отпор. Оттолкнув отца от себя, он растеряно схватился за щеку и уставился на Льва таким взглядом, что мужчине захотелось незамедлительно огреть его еще раз. — За что, отец? Лев высокомерно усмехнулся, поправляя круглые очки в серебряной оправе. — Чтобы ты вдруг не подумал, что имеешь право хоть что-то решать в этом доме, — отец с ученым видом знатока пафосно оперся на стол из красного лакированного дерева. — Знаешь, я вот все думаю, почему бы тебя не отправить в военное училище. Тебе скоро шестнадцать, как раз идеально для поступления. А там, глядишь, и толк от тебя будет. Не хочу я тебя, бесполезного, крестом всю жизнь тащить. Гепард вымучено улыбнулся, чувствуя. как его глаза заслезились. — Хорошо, отец, как вам будет угодно, — младший Ландау в прострации поглаживал пульсирующую от удара щеку. — Только я… Лев осадил его. Он уловил мысль, прежде чем та успела вырваться с кончика чужого языка. — Мне не интересно. Будь мне благодарен. Был бы я чуть рассудительней, ты бы уже шел с цветами к матери той девочки, которую хотела нам втюхать Ленс. Подойдя к застекленному серванту, Лев внимательно оглядел содержимое. Бесчисленные бутылки и графины соблазнительно поблескивали, притягивая, искушая и требуя к себе внимания. Выбрав нужный графин, он плеснул содержимое в толстый граненый стакан, протягивая его сыну. — Бери и пей. Его зеленые глаза смотрят с нескрываемым интересом. Гепард незамедлительно подчинился, залпом осушая стакан. Сквозь короткое мгновение это спиртовое нечто с надрывом вырвалось наружу. Полость рта оказалась обожжена, а в горле стало так морозно, что воздух усугубил положение, опаляя его внутренности холодом. Все содержимое бокала оказалось на отцовском фраке. Только отчего-то отец совершенно не гневался. Напротив, он рассмеялся, да так громогласно, будто его вовсе в момент охватило безумие. — Права Ленс была. Сервал умная, Рысь с характером, а ты послушный. Ты хотя бы спросил, что это, — отец резким движением смахнул лишнюю влагу с костюма, оттряхивая руки. — Да, я оказался прав, тебе только в армию и дорога. К слову, это был спирт, тебе следовало хотя бы спросить, прежде чем пить это. Твое безоговорочное доверие сведет тебя в могилу. Я лично знал человека, который был убит из-за собственной глупости. Гепард знал, о ком идет речь. Единственная пожелтевшая от времени фотография на отцовском столе была именно с этим человеком. Тигр Ландау, по словам отца, был олицетворением слова «глупость», которая в последствии его и сгубила. Разумеется, Лев ничуть не скорбел по глупому брату, но единственная фотография, одиноко развернутая лицом к отцу, говорила о том, что скорее всего старший Ландау просто бессовестно лгал. Хотя обвинять отца в чем-то было как минимум опасно. — Я не могу не доверять собственному отцу. Вы сами взращивали в своих детях беспрекословное подчинение. А сейчас возмущаетесь… В этот раз пощечина оказалась самой болезненной.

***

Северный вал.

5 лет, 6 месяцев и 3 дня назад.

У Данна было красивое лицо и яркая россыпь причудливых и странных веснушек. Они были блеклы сами по себе, но выделялись на фоне бледности чужой кожи — необычайно ярко. Его глаза сияли голографическим переливом всех оттенков зеленого, что особенно яро контрастировал с бесцветным полотном волос. Кажется, и голос его был громким, и улыбка блистательно сияла, что ни у кого не оставалось вопросов, почему именно он должен был стать следующим капитаном. Вроде Данн был хорошим человеком. От него так и веяло жизнью, желанием помогать и защищать, готовностью горы перевернуть ради всего на свете. Он был мечтателем, часто смущался, бледнел, краснел, зеленел, от любого касания исходился в позорных мурашках. Взор его всегда был обращен к небу, пока сознание было слишком уж приземленно. Он часто нарушал границы, не видел ничего зазорного в том, чтобы подхватить кого-то, а потом крутить так сильно и быстро, что со временем кругом голова шла у обоих. Он смеялся так громко и надрывно, что временами в казарме было невозможно находиться. Именно таким его запомнил Гепард Ландау. Все еще чувствуя боль и головокружение от удушающих объятий, легкое сознательное помутнение от громкого смеха прямо над ухом, сердечные кровоизлияния, что чаще всего били именно по щекам от странных сумбурных комплиментов. Гепард не мог сдержать наплыва душащих эмоций. Данн оставил после себя лишь абсолютный штиль: ни грусти, ни сожалений, ни тоски. Он словно вынул из него сердце, повертел да выбросил, как что-то совершенно не нужное, случайно прилипшее к твердой подошве его армейских ботинок. Все, что осталось — воспоминания. Яркие вспышки моментов, погасшие так быстро, словно их не было. Шинель, пахнущая лишь им и никем другим, да недокуренная пачка размокших самокруток. Данн всегда жадничал, не давал ни одной, больно бил по запястьям, а потом словно забирал все обратно. И позже, каждый раз в полном одиночестве, с давящим ощущением пустоты где-то в районе сердца — выше того места, где у людей расположено сердце, чуть ниже хрупкой ключицы — он, наконец, понял, что хотел донести до него друг в самую последнюю встречу. Теперь, когда туман чарующего смеха рассеялся, а жизнь оказалась действительно мрачным и страшным местом, Ландау понял весь скрытый смысл тех слов. Чудес не бывает. Смерть неизбежна. Нет никаких богов. И Данн оказался прав. Он не был рассудительным или умным, его голова не разрывалась от философских и светлых идей. Просто он был намного, намного старше, и именно это стало основополагающим фактором того, почему их жизненный опыт так сильно разнился. Мужчина все грезил о свободе, о бескрайнем космосе и необъятном небе. Во снах он видел избавление от любой ответственности и тяжкого груза металлических доспех. Он видел себя птицей или полярной лисой, но все равно мечтал лишь о свободе для одного глупого мальчишки, что в один момент затянулся на его жизни петлей. Данн стал идеалом для одного трусливого аристократа, и пока глаза его все тускнели, во взгляде самого Гепарда начал прорастать изумруд.

***

Эта ночь была настолько холодной, что всему взводу пришлось спать в облипку. Вчерашние друзья, братья, враги, командиры и рядовые не могли даже носа оторвать от ворота чужой шинели. Солдаты хватались друг за друга, переплетались руками, ногами, одеждой да мыслями, что были немного слышны. Твари фрагментума хоть и подобрались достаточно близко, но показываться будто не спешили. Они словно издевались и запугивали продрогшие ряды одинаковых тел, что прилипли друг к другу, словно рис на дне кастрюли. В эту страшную темную ночь даже луна не освещала смертников, что, судя по общему облаку выдыхаемого пара, боялись даже пошевелиться. Может, кто-то и не боялся. Просто почти обезумевший от страха и холода Гепард действительно боялся нарушить общее дыхание. Лишь окоп отделял их от безудержной метели, что долетала до них лишь легким промозглым ветром и отдельными кусочками льда. От тела рядом не становилось ни на йоту теплее. Челюсть невольно постукивала, пока чужие руки сжимали его до тихого шевеления внутренностей. Холод не только в теле и разуме, а на душе, в пальцах, внизу живота. От него там все метило и скручивалось. Неясная тревога сжигала изнутри, будто огонь сухую бумагу. Больше всего сейчас хотелось домой, почувствовать жар пощечин на лице, а не полную потерю чувствительности. Кожа не реагировала даже на сильное сжатие. Если бы в этот момент напали твари, Ландау наверное бы даже не сумел подняться. — Все хорошо? — прошептал голос позади него. Теплое дыхание согревало налипший на волосы снег. Ландау оборачивается, кряхтя, переворчиваясь на другой бок. Чужое лицо оказалось в считанных сантиметрах. — Нет, — Гепард непроизвольно зажмурился, очень уж больно ловить глазами снежные удары. — Замерз… Ох, мой хороший, — Данн аккуратно взял его за руки, обдавая их дыханием. Совсем немного теплее, чем воздух вокруг. — А ручки-то холодные, трясутся, — за очередным потоком следует касание ледяных губ, таких странных, но родных. Чужая рука касается посиневшей щеки, та моментально льнет к ладони. Внутри что-то очень громко падает. Становится немного легче. — Не говори со мной так, тебя могут услышать. Блондин всегда найдет в себе силы рассмеяться. Он прячет лицо в чужой шее в попытках не издать предательски-громкого смешка. — Ох, знал бы ты, как всем сейчас на это плевать. Наверное бы расплакался, — Данн нежно начал растирать его руки меж ладоней. — Знаешь, мой хороший, хотел бы я сейчас птицей стать, а не вот это все. Дикий, почти обезумевший рев тварей одной волной прошелся по всему северному валу. Почти каждый вздрогнул. Те, кто остались неподвижны, скорее всего, были уже мертвы. Зима жестока, жалеть не станет. У всех равные шансы навсегда прирасти к земле. — Завтра они до нас доберутся… — Гепард обреченно расслабился, глядя в острый камушек между ними. — Да, завтра они действительно будут здесь, — а мужчина все так же безмятежен. Он принял свою судьбу. Осталось лишь самолично взойти на снежный эшафот этого проклятого слезами и кровью места. — Ты так говоришь… словно тебе не страшно, совсем-совсем. Окончательно растворившись в вороте чужой шинели, Гепард попытался хоть как-то расслабится. Не вышло. Руки его все еще растирали и поглаживали, иногда их касались чужие губы, щеки, нос. Данн всегда был странным, он словно хотел что-то показать этим, правда, для непонятливого мальчика это сложно. — Совсем-совсем не страшно. Знаешь, мой хороший, если завтра вдруг меня не станет, постарайся обо мне забыть. — А если не станет меня? — Не смей говорить глупости и перебивать старших. Тебе еще жить и жить. Ну а мне уже ничего не страшно, — глаза мужчины потемнели на тон. — Так вот, я очень сильно обижусь на тебя, если ты меня не забудешь. — Как страшно… — А разве нет? Мне казалось, что я страшен, будь то в гневе или обиде. Неужели все мне лгали? — Подозреваю, что да. Данн опять громко хохотнул, быстро закрывая лицо тыльной стороной чужой кисти, Гепард вспыхнул бы от этого по обыкновению, да холодно слишком. — Миленький ты, мой хороший! Бабанькой был бы, я б тебя прям тут расцеловал, — мужчина, наконец, отпустил его уже теплеющие руки, что в момент опять начали наполняться жидким морозом. Блондин притянул Гепарда к себе так сильно, что душа и вовсе силилась на время покинуть бренное тело. Его слова были странны и отчасти обидны. — А так не расцелуешь? Данн потерся об него щекой. — Так нет. Меня потом твой папаня горячей кочергой так расцелует, что годами следы его бурной любви сходить будут. — Тогда… Хочешь, я сам? — Сам за кочергу возьмешься? Мужчина наверняка начал откровенно издеваться над парнем. Где-то рядом громко закашлялись, где-то вдалеке чихнули. Взвод перестал дышать. Разговор пришлось перевести на шепот. Почувствовав чужое недовольство. Данн грустно усмехнулся, положил руку на чужие волосы, да запутался в них грубыми пальцами. — Знаешь, я даже смотреть на тебя боюсь, ты такой… Ох, не знаю, что и сказать про тебя, хороший мой. Ты такой наивный, миленький, но иногда такой заносчивый! Надо же было тебе со мной спутаться! — Не наговаривай на себя. То, что ты бываешь неадекватным, не делает тебя плохим. Мне сложно понимать, что есть плохие люди, просто в жизни я таковых не встречал. Ты точно не станешь первым. Поцелуй медленно лег на его кадык, заставляя Ландау вмиг утихнуть. Простое касание вызвало у него целый ряд самых страшных метаморфоз. Теплее от него не стало. Гепард просто вцепился покрепче в чужую шинель да, глядя куда-то за снежную бурю, попытался сосчитать снежинки. Не вышло. — Целуй дорогих себе людей лишь в шею. Это показатель чистой, безгрешной любви. Слияние душ, а не тел — что может быть прекрасней? Запомни это, мой хороший. И еще одно касание. И еще, еще, еще. Кожа начинает таять. Данн останавливается лишь тогда, когда Ландау почти весь пошел неровными красными пятнами, умирая от смущения прямо на месте. Остаток ночи они провели лицом к лицу. Сцепившись отчаянием в глубине темнеющих глаз. Умереть завтра было чем-то совершенно обыденным.

***

Все, что осталось — обгоревшая кисть, шинель и пачка размокших самокруток. Гепард не помнит, откуда все это.

Северный вал.

5 лет 6 месяцев и 4 дня назад.

В первый же день трупов оказалось так много, что их некуда было девать. Тела лежали друг на друге на полу и в траншеях, их больше некуда складывать, нечем накрыть, так что эта смердящая гора человеческих тел теперь походила на гнилые овощи. Среди замороженной, припорошенной рассыпчатым снегом человеческой братии Гепард так и не нашел Данна. Разгребая голыми руками снег, стылую землю и чужие останки, он лишь думал о самом обычном человеческом тепле, что с каждым новым движением заставляло его выть от отчаяния. Запахи горелой плоти, крови, ржавого железа и черного дыма заставляли руки Ландау тянуться к лицу, дабы позорно не умереть от асфиксии, но ладони казались столь грязными, что страж отдергивал себя на полпути, стараясь просто поменьше дышать. В смерти его товарищей нет ничего героического. Половина из них погибли так отвратительно и напрасно, что даже вспоминать становилось мучительно больно. Их крики слились в симфонию смерти, разносящуюся по северным полям, а стоны раненых и громкий надрывный плач здоровых и выживших лишь дополняли страшное, леденящее душу завывание холодного северного ветра. Вокруг лишь смерть и животный первобытный ужас. Живых тут кратно меньше, чем мертвых. Отголоски страшной битвы тихим лязгом до сих пор маячат на периферии солдатского слуха. Лица товарищей, искалеченные и искаженные. Они поочередно предстают Ландау по мере поисков Данна. Еще вчера они делили рюмку спирта на пятерых, а сегодня Гепард выпьет ее в одиночку. Страж больше не мог плакать: ком в горле и отведенный от мертвых взгляд, что так странно уставился куда-то. Не понять, в какую сторону, не понять, в какую плоскость. Еще сорок минут назад он сидел так же, как и сослуживцы: на холодных острых камнях, схватившись за дурную голову, по шею в крови. В чужой крови. Она окропляла почти все, в других окопах и вовсе образовывались ручейки, что так быстро замерзали от холода… Вой существ фрагментума все еще расходится по оледенелой пустоши, заставляя каждого присутствующего вздрогнуть, всхлипнуть, сильнее схватиться за голову, читая молитву громче, чем следовало. От этого звука вновь начинала болеть голова, а стеклянный взгляд все куда-то плыл, делая стража боле походящим на потерявшегося в поле пьяницу. Когда, схватившись за чужую шинель, Гепард видит лицо Данна, в его голове случается самый настоящий обвал. Он сбивает с ног, бьет коленями об холодные камни. Комок застоявшейся крови в горле лопается, от перенапряжения слезятся глаза, а осознание произошедшего слишком уж больно ударяет по уязвимости стража. Еще недавно Данн карабкался по стенам казармы, дабы под покровом ночи залезть к нему в комнату. Еще вчера он теплым дыханием пытался согреть его посиневшие от холода руки. Еще утром он отдал ему свой оберег. А сейчас его нет. Его глаза успели покрыться тонкой пленкой, раны забиться снегом и грязью, а переломанные конечности перестать кровоточить и болеть. Его некогда светлые волосы почти полностью окрасились в красный, а зеленые, почти драгоценные глаза, которые Ландау считал своим личным сокровищем, утонули в отчаянии и стали такими же темными, как у него самого. И не было в его смерти ничего героического. На багровых от крови щеках и лбу виднелись чистые тонкие дорожки, а лицо его исказилось в странных муках. Кажется, отец называл это агонией. Аккуратно коснувшись чужого лица, Гепард осторожно отогрел и прикрыл его истонченные веки. Тело подхватил на руки, через силу закинул на спину и, не чувствуя себя от холода и усталости, двинулся в сторону погребального костра. Каждый шаг все сильнее гвоздил к земле, каждый вдох стискивал легкие, каждая мысль рассеивалась, каждый звук медным ударом отражался меж отдельных полушарий, связи у которых друг с другом не было. Пока чужая ледяная щека прижималась к открытой шее, Ландау думал лишь о… Он не понимал, о чем он думал. Положив свой тяжкий груз на самый край костра, Гепард надеялся лишь на то, что все это ему кажется. Или это предсмертный сон, а в реальности сейчас именно Данн предал огню его окровавленное бездыханное тело. Если это действительно так, то Гепард счастлив. Если именно он сейчас лежит здесь, то все прошло более чем хорошо. Когда огонь перекинулся на чужую шинель, Ландау понял, что это реальность. Схватив труп за окоченевшую ладонь, он надеялся, что никогда ее не отпустит. Огонь медленно сжирал чужое тело, превращая его в кучу обугленной плоти, пока Гепард сидел так близко к костру, что от дыма его стало просто валить. Под монотонный гул снующих и кричащих страж касается виском дорожных камней. Его рука все еще сжимает чужую ладонь, что от температуры тоже начала исходиться в волдырях. Засыпая подле огня, он больше не чувствовал ни жара на обгоревших пальцах, ни боли в израненном теле, ни страха в помутненном рассудке.

***

Когда ржавое лезвие уже коснулось его груди, стало действительно поздно. Ландау не услышал ни то, как рвется ткань, ни то, как расходится его собственная кожа. Мир перед глазами лопнул под натиском тупой боли, что расколола его тело надвое. Он даже не почувствовал, как свалился в руки к сослуживцам, подобно рваному мешку с песком. Он не почувствовал и десяток ударов по лицу, не услышал громких криков, состоящих сплошь из нецензурной брани, не увидел отчаяния на чужом лице. Интересно, Данн умирал так же? Рев существ фрагментума, завывание холодного ветра полностью перекрывались одноголосым криком, зациклившимся в голове молодого капитана. Его безвольное тело все трясли да переворачивали, лежа на промозглой земле у Ландау вышибло абсолютно все мысли. Мир вокруг — холодный стеклянный пузырь. Стоит ему лопнуть, блондин больше не вернется домой. Цепляться за жизнь совсем не хотелось. Перед глазами лишь линия горизонта и грязные солдатские сапоги, которые чудом пролетали мимо его лица. Толчки в грудь, острая боль и длинное странное волочение в коже, под кожей, где-то совсем уж глубоко внутри, не давали сосредоточиться на потере сознания. В рот его что-то очень настойчиво заливали, а отвергнувший это нечто организм просто выбрасывал жидкость наружу. Спирт, что помешан с кровью и чем-то еще. Через его тело пропускали сильные удары тока, отчего во рту непременно скапливалась приторная сладость, которую он не мог и сплюнуть. Она вытекала из него сама, стремилась за шиворот, смачивала его грязную промозглую кожу. Все вокруг пропитано мертвой водой, в ее омуте стонет земля. Рыбы-призраки гложат свои костяные хвосты, все гниет, все засасывает в бездонный омут. Раны становятся глубже, едва его кожу можно стянуть грубой бечевкой, швы кровоточат, но не болят. Находящийся в страшной лихорадке командующий мало что понимает в калейдоскопе тел вокруг. Сам он обливается холодным потом, чужими скользящими руками и чем-то посторонним. Он не особо понимает, что к чему, горло его время от времени обдается спиртом, легкие — чем-то странным. Похожим на дым. От него становится хуже, кровавая рвота перекрывает животворящий кислород, а от очередных бестактных шлепков хочется лишь отбиться. Эта полусознательная агония продлилась одиннадцать дней. У пришедшей тогда за ним смертью глаза были зеленого цвета. Только отчего-то взгляд она прятала за круглыми серебряными очками, что время от времени поблескивали чистотой. У смерти его были усы и короткие вьющиеся волосы, смерть была высокой и носила фрак. Она подозрительно сильно напоминала человека, что за эти дни буквально растворился в омуте его скверной памяти. Смерть его похожа на гибель Данна. Мысленно он всегда был обращен лишь к его светлому образу. Лишь Данн не давал окончательно сорваться с оси. В моменты наивысшего схода он все же хватал свою смерть за пиджак, кричал что-то так громко и надрывно, что смерти приходилось затыкать уши. Правда ее это не сильно спасало, но она, кажется, и не противилась. Сидела рядом с ним днем, ночью, меняла тряпки да компрессы, обрабатывала грубые швы, иногда утирала его слезы. Временами подносила к голове револьвер. К своей, к чужой. Только выстрелить не решалась. Крутила его подолгу и убирала обратно в пиджак. У смерти были мозолистые руки, замыленные зеленые глаза и сильные пальцы. Со временем смерть начинала приобретать все более явные отцовские черты, а осколки мира вокруг напоминали старый кабинет. Образ Данна все больше растворялся в памяти, ровным счетом как и все, что произошло на северном валу. На некоторое время Гепард и вовсе забыл о пережитом ужасе. Придя в сознание окончательно, Ландау понял, что больше не чувствует ничего, кроме тянущегося безразличия. О произошедших там событиях напоминал лишь грубый поперечный шрам и яркие зеленые глаза, что смотрели на него почти с отвращением. У смерти были такие же.