Чёрная кровь

      Устранив часовых, отряд Софии продвигается дальше, прямиком в главный штаб. Солдаты разбираются с чёрными отступниками, прилагая все усилия, а Яков тем временем пытается отыскать старых товарищей.       — Нашёл? — уточняет он у Вальтера, на что тут же слышит пустое, практически лишённое сожаления и других эмоций:       — Нет! Я их не вижу.       Яков готов сплюнуть в сторону от разочарования, однако сдерживает себя и продолжает осматривать главный штаб. С неудовольствием он понимает, что не смотрел их отряд только в прошлом здании казармы, где ему приходилось жить.       — А Шмидт просто обожает издеваться над другими, — хмыкает он, недовольно хмурясь, однако делать нечего, так что солдат отправляется внутрь.       Что странно, здание кажется пустым. Деревянные доски скрипят под ногами, как и в прошлом, правда, уже не так по-домашнему, защищающе и оберегающе, как раньше: скорее, словно сигнал для чужаков, что вот он здесь, открыт для нападения. Солнечный свет, проникающий в окно со стороны комнат уже не придаёт уверенности, стены не кажутся родными. Плакатов с переформирования здания будто бы стало больше, так что пропаганда нового мира, столь чуждая Якову некоторыми моментами, повсюду. А ещё тишину нарушает лишь шум доносящихся снаружи сражений. Что-то точно не так...       Вот только, в чём дело, он понимает слишком поздно, когда под рёбра ударяет холодное дуло чужого ружья. Хельга. Неожиданно и неприятно.       — Уже забыла, как мы в одной камере сидели и вместе план по побегу отсюда разрабатывали? — насмешливо уточняет он, на что слышит столь знакомый, но от этого не менее раздражающий бесстрастный тон:       — Это всё чувства, пустая трата времени. Рассуждая рационально, я понимаю, что генерал Шмидт действует разумно. Тебе тоже следует обдумать это.       — Откажусь, — отзывается тот с привычной своей чуть высокомерной усмешкой. — Не хочу становится чужой бесчувственной марионеткой.       Он слышит приближающиеся к Хельге пустые и не значащие ничего шаги, и он считает их в своих мыслях. Раз, тяжело и с пристуком. Оливер. Два, резковато, но размеренно. Руф. Три, громковато, но словно с попытками идти тише. Дорис. Четыре, тихо и быстро. Элиас. Пять, не слишком громко и даже немного робко. Ганс. Шесть, к облегчению Якова, неуверенно и будто бы спотыкаясь. Вольфганг. Пусть шаги шестёрки звучат пусто, без капли жизни и чувств, но что-то от прошлого в них усталость. Так что юноша, к своему счастью, осознаёт, что все они живы. Даже серьёзно пострадавшего в попытке выиграть им время Вольфганга удалось спасти. Вот только можно ли будет вернуть его в прежнее состояние?       А вот и новые шаги приближаются: неторопливые, решительные и будто бы властные, точно человек передвигается по своей территории. Фридеман Шмидт. Человек, который отправил, как он думал, своего родного сына на переработку, создав из него идеального чёрного отступника, своего марионетку, что он делал со всеми членами своей семьи. Мужчина, который принёс в этот мир идеологию, разрушающую всё человечное. Полная противоположность слову "гуманизм".       — О, тот парень, из-за которого мой сын сбился с пути, — усмехается он, глядя на юношу довольно, беря его за подбородок и вертя голову Якова из стороны в сторону, пока тот удерживается от желания плюнуть мужчине под ноги. — Видимо, сделать твоих товарищей идеальными чёрными отступниками было действительно прекрасной идеей. И чем тебе так не понравилась моя идеология? Почему ты, как и эти идиоты, воспринимаешь её в штыки? Борешься за смутные идеи, вроде следования слову Божьему?       — Алхимики всегда идут против Божьего слова. Алхимики не верят в Бога. А я один из них, — признаётся тот, исподлобья глядя на мужчину перед ним. — Мне просто кажется бессмысленным сокращать свою жизнь ради идеи, меняющей один вид существования на другой. Ваша технология ведь ещё несовершенна, очевидно, что изменяется в результате только срок жизни. В обратную сторону. Не слишком равноценный обмен.       Шмидт разглядывает парня с интересом, прежде чем вновь вынуть пистолет и поднести его прямиком к бедру солдата, вдавливая дуло в тонкую материю штанов, позволяя ощутить холод кожей.       — Помнишь, как я прострелил тебе оба бедра в тот день, когда ты оскорблял Вальтера? — интересуется с довольной ухмылкой он, глядя на стоящего перед ним юношу сверху вниз. — Боишься? Я бы с удовольствием сделал это ещё раз, посмотрел, как алая кровь этих верующих идиотов стекает по твоим ногам на пол, пропитывает ткань, а ты кричишь и корчишься от боли, готовый плакать... Вот только, какая жалость, нам ещё нужно устроить шоу для моего дорогого сыночка. Так что ты идёшь со мной: нужно преподать ему урок.       — Снова бёдра мне прострелите? — мрачно хмыкает Яков, ощущая чужую сильную руку на горле, когда сзади его грубо подталкивают в спину пистолетом к выходу.       Шмидт не удерживается от смешка, с удовольствием продолжая толкать его к выходу и замечая по дороге:       — Бёдра? О нет, Яков, это было бы слишком просто, слишком гуманно. Мне нужно, чтобы мой сын полностью вернулся под мой контроль. Мне нужно, чтобы он действительно извлёк урок из того, что случится сегодня. Так что мне придётся убить тебя у него на глазах. А после моей победы, разумеется, я верну моего идеального сына и сделаю идеальным солдатом тебя. Все мои проблемы закончатся, как только разберусь с тобой, я уверен.       По спине Якова пробегается холодок. Да, ему приходилось сталкиваться лицом к лицу со смертью. Да, это всё равно пугает, даже спустя столько времени. Но гораздо больше он боится, что все его старания по возвращению Немо окажутся напрасны. Он не хочет ничего терять, не хочет, чтобы их чувства обнулились без шанса на возвращение, пусть и не признает ни за что это вслух.       Вот только думать об этом слишком поздно: он уже оказывается на крыльце здания, прежде чем за ним выходит сам генерал Шмидт. Мужчина стоит рядом, продолжая чуть сдавливать его горло и наблюдая за развернувшимся на территории главного штаба сражением. Он ухмыляется довольно, замечая Вальтера, а потому громким голосом окликает его:       — Сынок, скучал по мне? Не хочешь подойти, обнять своего отца? Это была бы трогательная для всех картина. А ещё мы могли бы обсудить этого молодого человека, которого ты везде таскаешь с собой. Мне казалось, в твоём возрасте гормоны уже не так шалят.       Вальтер в тот же миг оглядывается на него, однако в глаза в первую очередь бросается Яков, к чьему виску тут же прислоняется дуло пистолета. Подняв свой револьвер, парень направляет его на человека, смеющего называться его отцом, и заявляет бесстрастно, но будто бы с нотками некоторых нервозности и тревоги:       — Отпусти его немедленно.       — Если ты этого хочешь, давай обсудим эту ситуацию и договоримся, — холодно отзывается тот, запрокидывая голову заложника за подбородок и вжимая дуло в его висок.