Рубец в пол-лица

Солнце садится в сероватые облака, освещая город на Неве своими оранжевыми лучами. Холодное стекло дребезжит, но он все равно прислоняется лбом и смотрит на пыльные улицы. У него в кармане вместо черного подклада кожанки - затертый бежевый вихрь трамвайных билетов, которых наберется на три-четыре тетрадных листа. Правда, в дырочку. Он все еще может писать на них самые сопливые маленькие отрывки своих сочинений и оставлять у чайника в синей от сумерек кухне. Правда, если найдут чужие глаза - придется несладко. Почерк его известен, записки содержания интересного. Но ему все равно ведь. Оперев ноги о соседнее сиденье, прислонившись уже спиной к большому окошку, он достает карандаш, тетрадку, и билетики - один за одним. Ему нет нужды открывать тетрадь - она служит столом, худые ноги не совсем подходят на эту роль. Он помнит все, что хочет сказать, наизусть. Он пишет о мертвых девах в рваных платьях, о юнцах, бегущих за красавицей, не зная, что она - ловушка. Он всего себя выкладывает на этих билетах. Но так отрывисто, будто затравливая. Вот приди и почитай полностью. Узнай, как девка отомстила или как юнцу причинное место оторвали. Или как страдаю я, когда не вижусь с тобой целыми днями. Он хохочет и продолжает писать. Ему не важно, какая остановка следующая. Ему еще одну и он доберется. Питер, зараза, разросся. - Ну-ка, ноги убери! Он поднимает серые удивленные глаза и вскакивает, сразу проходя к дверям, пытаясь удержать все свое добро, кидая по пути его в сумку. Вот же бабка. Весь трамвай почти пустой, а ей приспичило. Теперь стоять. Рядом сидеть не хочется, сбивает все настроение. Он широко шагает на асфальт, как только разъезжаются двери. Стоит, оглядывает ржевские домишки, вдыхает теплый летний воздух и, шуточно пиная его, идет в сторону спальных панелек. Детей уже разбирают с площадки, песочные куличики рушатся, отцы приезжают домой. В нужной квартире горит свет. Он взлетает по лестнице, звонит в дверь, нетерпеливо прожимая кнопку, пока там не показывается такое похожее, но все равно другое мальчишеское лицо. - Привет, Лешка. Родители дома? - Уехали. Улыбка расплывается, пока дверь открывается шире. - Андрюха, ну ё-моё! Здорова! Пошли это, в комнату. В квартире душновато, но приятно пахнет едой. Он даже вспоминает, что не ел с утра. А карие глаза напротив горят задором, хотят писать, хотят читать. Но только щелкает ручка, как тонкие губы жмутся к другим. Рука на плече, другая - на двери. Они оба держат ее, чтобы не помешали. А оторвавшись, смотрят долго, по-ребячески. - На, читай. - говорит, отдавая тетрадку и идя к выходу, к кухне в сумерках, - Я попить. И незаметно оставляет у чайника дырявый билетик, пока ставит стакан на столешницу. Так же звонко, как бутылку пива на надгробную плиту. Открытую, холодную. Смотрит на памятник и шарит в кармане. Там нет билетиков - раздарил еще в девяностых. Там потертая, много раз склеенная бумажка. Когда-то ее подбросили у чайника незаметно уже для него самого. И это всё, что помогает стоять на ногах.