Рубец в пол-лица

Ресницы дергаются быстро-быстро, он щурится и кривится. Что-то светит прямо в лицо, он матерится тихо на злоебучий желтый шар. Но это не солнце. Это белизна облаков, заслоняющих все питерское небо. Облака сверкают буквально, бьют в роговицы, раздражая. Ни дождя, ни порывов ветра. Лишь пасмурно. И холодно. Кровать слева тоже холодная. Он лежал всю ночь на одной лишь части этой почти одноместной князевой кровати? Тогда неудивительно, почему все кости ломит, как у дряхлого деда. Ему вроде что-то снилось. А нет. Не снилось. Миха не знает, ушел Князь от него ночью, или уже под утро. И, наверное, хорошо, что ушел. Хотя, если бы остался, не было бы так тоскливо и тошно сейчас. Он лежит и не двигается. Вслушивается. Кажется, что-то шуршит где-то в стороне маленькой кухонки. Михе вставать не хочется. Что-то давит на него словно сверху, заставляет лежать, притворяться спящим до упора, пока Князь сам не придет и не спросит, будет ли он обедать. Как было вчера. И позавчера. И вообще все четыре дня, какие он живет у Андрюхи, придя пьяным в говно. Он чист, но бухает все так же. Прикладываться к бутылке приятно. Сознание расплывается и мир вокруг красками наполняется. Не так ярко, как с хмурым, но тоже заебись. Настроение сразу появляется. Но иногда сбои бывают. И в ту ночь захотелось ревом рыдать. Вот и пришел к Князю под дверь собакой скулить, раны зализывая. А тот, душа добрая, водой напоил, по спине постучал, спать уложил, да еще и пол у туалета отмыл, не побрезговал собирать остатки веселого ужина из пива и коньяка. Он, Горшок, вроде в баре с какой-то девушкой был. А где она сейчас? Ладно, как будто бы ему дело есть, похеру на самом деле. Зачем ему мимолетное внимание очередной шлюхи, что видела его лицо где-то на телике один раз, а потому вешается на шею. Зачем ему групи, с их бессмысленным восхищением и обожествлением. Льстит, конечно, блин. Но фальш же. А правда сидит на кухне в темноте и молчит. Миха неслышно и осторожно подходит к проему, смотря на сгорбленную спину в обтягивающей плечи старой серой футболке с затершимися черепами спереди. Светлая голова низко наклонена над чашкой чая, руки усталые, натруженные уже. Сквозь него сочится тоска. Льется потоком. Затапливает даже Миху. А Миха тонет, но не понимает. Он уверен, что пидорство - полнейший пиздец. Но Андрюха...? В него. Его. Фу, блять, пора конец этому положить, блин, ё-моё. Он входит на кухню уже не скрываясь, намереваясь серьезно поговорить, и на него смотрит уставшее, словно заплаканное лицо. Андрей пытается ему улыбаться. Но получается не очень. Миха немного хереет от ситуации, но складывает руки на груди и старается не выдавать свое желание разглядывать Князя. Его помятый вид и еле живую душу. - Андрюх, это чё было ночью? Горшок не видит в глазах мимолетную панику и желание соврать, что ничего не было и тому все приснилось. Князь врать умеет. Но не хочет. - Ну, ты уснуть не мог, я решил тебя успокоить. - Бабскими методами, да? Андрей смотрит ему прямо в глаза. Не боится, не скрывается. Горшка даже немного трясет, он злится, он не понимает, почему эта злость совсем не на Князя. - Ну слушай, - спокойно говорит Андрей, - иногда работает лучше слов... - Да ты так и скажи, что ты - педик, ё-моё! - вскипел. Повисает секундная тишина, и Князев хмыкает, вертит кружку, а потом снова пялится в темные, уже слишком много часов трезвые глаза. - И чё? - и кадык не дернулся, - Морду мне набьешь? Так давай. - он встает, и Михе сложно его не рассматривать. А Князя эта любовь уже сожрала изнутри. Он перегорел. Ему все равно на реакцию. - Да ты... Ты чё, блин, вообще не соображаешь, что ли? - у Горшка кулаки правда чешутся. Но ударить Андрюху со злости? Вот прям как в реальной драке? Вы чё, нет, лучше хмурым закинуться. Назло ему. - Ё-моё, я теперь понимаю, схуяли ты возишься, блин, со мной. И Андрей даже в лице меняется. Его задело глубоко, ножом кухонным в спину. - Да не люби я тебя, Миха, все равно бы возился! Друг ты мне, понимаешь? Им то похеру всем, а ты себя убьешь нахер! Думаешь, мне нравится жопу твою вытаскивать из притонов? Он злится, подходит, наступает. Он же сзади всегда, соломку стелит. А этому все равно - страдай, Андрюха, каждый раз до дрожи боись, что пульса не найдешь. И теперь ему, Князю, единственного утешения нельзя? Любви нельзя? Да к черту такие понятия! К черту панк в таком случае, готов жертвовать! И вообще, как он мог влюбиться в него, зная, чем все кончится. Зная, что не получит ответа, а из сердца его не выскребет. Колючей проволокой обматает грудь, не давая проникнуть в душу, женится, начнет притворяться, врать всем подряд, друзьям, жене, детям, миру и, блять, ему. Хотя он будет знать. Изводить. А может, и не будет никакого Его рядом, прямо сейчас пропишет в морду и уйдет, объявляя, что нет для Андрея Князева больше "Короля и Шута". Не-панки там еще существуют, а пидоров там не держат. Андрею обидно. Он в сантиметрах от незнающего что делать, но злого Горшка. Он ведает, что творит. На все сто. Поддается вперед и впечатывается губами в крепко сомкнутые, чувствуя тут же удар в плечо. Андрей знал, что этим все кончится, ему не стоит питать ложных надежд. Но он не расчитал, что у Михи будет достаточно сил, чтобы свалить его с ног. Князь упирается в холодный пол и смотрит на трещины. В нем самом новых не появилось, предсказуемо. И Горшок уходит предсказуемо. Так, как был. Берёт куртку и хлопает дверью, оставляя Андрея сидеть на полу. Дыхание прерывается всхлипами, он не замечал, что слезы стояли в глазах. Они привычны, они родны. Но невыносимы. Они вместе с хрипом вырываются из горла, все пространство вокруг заполняют. Он дышит тяжело и утирает лицо. Он не плакал так сильно уже очень давно. Накопилось, душило все это время. Но Андрей терпит. Заставляет себя. Закрывает глаза и глубоко дышит, чувствуя тепло невидимых рук, что со спины обнимают, прижимают к себе. Он и сам готов вечно любовь отдавать и отдает, блин, ее, но получить так хочется. И Князь растворяется в бестелесных прикосновениях, не думая, что откроет глаза и снова тошно станет. Но сейчас у него есть фантом, с которым не существует реальности. И каждый раз уходить оттуда, открывать глаза, все болезненнее. И боль эта - плата за богатое воображение. Темнота никуда не делась. Пасмурное небо все так же бело.