Мугивара-я

Как же раздражают эти «гении». С самого детства в голову тебе долбят, что ты бесполезный, совсем не стараешься. Указывают грубо. Пальцем, словно ты не прикладываешь никаких сил. А сам ты выкладываешься по полной. И Трафальгар привык к тому, что Дофламинго с нажимом так, со всей силы, будто берёт его за голову и бьёт наотмашь по собственным неудачам, показывает, что не достоин. Не достоин работать в их клинике, не достоин внимания единственного близкого человека. Росинант мёртв, мёртв близкий человек. Мёртв. Осталась лишь тень того доброго человека, который читал парню сказки на ночь и мечтательно рассказывал о пиратах. Осталась лишь тень в лице его родного брата, которого и тенью того Коры сложно назвать. И это противное, болезненное «родное» где-то разлагается на подкорке сознания. И стучит, стучит, стучит, как молот по наковальне. А Трафальгар слушает, ведь по-другому и не может. Не может отказаться от ускользающего образа, который просачивается, как песок сквозь пальцы. Хоть кто-то рядом, даже если и есть чувство, что ты не нужен этому человеку. Хоть кто-то, если ты не останешься совсем один в этом мире. Даже если этот кто-то заставляет поверить в свою никчемность. И он терпит, терпит все эти выходки. Проглатывает ком, глотает все слова и фразы, которые напоминают лезвия. Сбивает костяшки об стены, пытаясь достучаться или до самого себя, или до всего мира. Доказать, что плевал на всю эту гениальность. Не бывает идеальных людей. Нет гениальности. А в какой-то момент он встречает его. Случайный прохожий из сотни или даже тысяч других, как он. Обычный, совсем не гениальный. Но что-то в этой гениальности, которая засела у Ло глубоко в печёнках, всё-таки проскальзывает. И вот понять-то хочется, что скрывается за этой улыбкой. А улыбается так, что у самого губы вяжет, будто тысячу лимонов разжевал. А этот больной интерес напоминает какой-то диагноз. И совсем не гениальный Трафальгар даже диагноз этот поставить не может. А этот парень всё мелькает и мелькает перед больным рассудком. Оставляет после себя, после всех этих улыбок лишь горечь на языке. И это короткое Трао или Траффи, от которого не то выворачивает, не то улыбаться хочется. Раздражает и так глубоко под душу забирается, что не вырвать. А если и вырвать, то только с сердцем. Ведь парень пророс так глубоко, что скоро вытолкнет Росинанта. И Ло верит, что гениальных людей нет. Нет идеальных, но этот мальчишка с улыбкой и соломенной шляпой на голове ломает всю картину. Окрашивает хаотичными мазками холст, оставляет после себя этот бардак на душе. До зуда хочется растереть кожу. Хочется вырезать имя человека, да так, чтобы на всю руку и размашистым почерком. По черепной коробке бьют слова Дофламинго, которые заставляют поверить в никчёмного себя, а руки тянутся к солнцу, которому ничего доказывать не нужно. Он просто рядом. Ставит по два восклицательных знака в конце сообщения, по две скобочки. Потому что разделять их, блять, нельзя. Расстроятся. И с этого опять то в смех, то в слезы тянет. Или хочется засунуть в рот два пальца и надавить на корень языка. А солнце улыбается, не даёт окунуться в жалкие размышления о себе никчёмном, выдыхает жаром в шею и кажется, что вот он — идеальный. Гениальность в своём проявлении. Искусство и непоколебимость. Именно так, наверное, и выглядит свобода. И вместе с солнцем уже не стучит по наковальне в подкорке где-то в голове, не визжит истерично сердце, которое тянет, тянет и пытается тянуть острую боль от потери Росинанта. Но видит Луффи и вцепляется так, что не оторвать. Даже с самим сердцем уже не получится оторвать. И так спокойно на душе. На руках уже не хочется вырезать имя Солнца, а хочется доказать всему миру, что ничего не страшно. Ло достиг всего, когда встретил его. Через секунду после этого он истерично набирает номер друга со школьной скамьи и без приветствия шелестит в трубку, просит набить ему на пальцах страшное слово. Но ему самому и не страшно после Солнца, наковальни, непроходимого болота, где на самом дне плещется его самооценка и какие-то комплексы. Уже не страшно. Он сидит в кресле и слушает этот писк от машинки, а сам думает, хоть бы солнце не расстроилось, что на бесполезных руках ещё и бесполезное слово расцветает. Но дома солнце ждёт с объятиями и так визжит, что круто, круто, Трао. И хочется всё тело забить, лишь бы знать, что круто. И он забивает. Грудь, живот, спину, руки от кисти по локоть. Лишь бы увидеть реакцию от Солнца. Лишь бы сгореть от него. Лишь бы забыть о том, как он замерзал в прошлом. И так легко, что сам Ло удивляется, как легко отречься от Дофламинго, который сломал всю жизнь и заставил Ло быть таким. Таким сломленным. А сейчас Трафальгар вдыхает полной грудью, и так легко на душе становится. Поворачивает голову, а там Луффи. Громкий, улыбчивый. Так хочется эту улыбку сохранить, вырвать, закрыть, держать у сердца. Как тот мальчик Том из «Улыбки» Брэдбери. Хочет так сделать, чтобы сохранить момент. Сохранить солнце. Лишь бы оно не ушло, не погасло. Даже Луны у Ло не было. Была лишь тьма, холодная такая, после которой оттаять даже при тысячи градусов Цельсия невозможно, но он это делает. Ради Луффи. Ради Луффи, который гениален в своих эмоциях. Гениален в том, что полюбил такого как Ло. Идеален в том, что молиться на него хочется. Упасть к ногам и не поднимать глаз, смотреть на эти ступни. Посчитать все косточки, выпирающие на рёбрах. И смотреть, смотреть на это искусство. На полотно гениального художника. И добавить авторских мазков. Целовать, целовать. Целовать так, чтобы оставить после себя хоть что-то. Чтобы солнце не забыло его — обычного человека. И Ло на всё готов, лишь бы его Бог кинул на него взгляд. А тот будто и не понимает, смотрит так открыто, словно на равного, и даже не догадывается, что ради него Трафальгар умереть готов. Хоть прямо сейчас. Изрежет руки, всё тело в имени своего Бога. Пусть другие крутят пальцем у виска, Ло их пошлет далеко и надолго. А голос у Солнца дребезжит. Смеется значит. И на душе так светло и легко. Как же раздражают гении, что хочется их сломать. Или чтобы сломали тебя. Каждую косточку надломили. А Ло готов, хоть сейчас скальпелем вскроет себе что-нибудь и истечет без сожаления кровью. Если это солнцу понравится. И Трафальгар целует, касается, растирает бледные запястья. Везде хочется коснуться, будто каждое касание приносит удачу. Вот он и проверит: правда это или нет. Не понимает, как его чёрная душа переплетается с тонкими руками, что оставляют после себя желание забыться. Не умереть, нет, но что-то близкое к этому. Очень близкое. Хочется сжать так сильно, чтобы задохнуться самому от этих чувств. А на лице ни одна эмоция не проскальзывает. Солнце, наверное, и не догадывается, что он в его лучах сгорает. И хочет свернуться где-то калачиком у его ног. Чтобы его или пинали, или гладили этими же ступнями. — Всё в порядке? — спрашивает солнце. А Трафальгар хватается глазами за его красное лицо, растрепанные волосы, красные метки. И думает, куда бы его спрятать. Чтобы солнце не погасло, светило, но только ему. И оскаливается он так изломанно, пытаясь улыбаться как обычный человек. А сам затягивает себе петлю на шее. — Я люблю тебя. Он выдавливает эти слова, которые ещё никому не говорил, и склоняется к божеству. А в голове лишь желание сломать, чтобы на других даже не смотрел. Только ему в ноги падал. Только с ним говорил. Ло ненавидит гениев, терпеть их не может. До трясучки в конечностях презирает их. И бьёт наотмашь солнце. Сам себе не прощает, но так легче. А солнце плачет, но не уходит. Потому что и солнце уже не солнце. А у него имя есть. Л-У-Ф-Ф-И. А сверкает до того ярко, что Ло путает его с небесным светилом. Идеальный, как же. И до крови сжимает, трогает, кусает. Ло сам себе художник, сам себе скульптор. Он и врач, кстати, тоже, а поэтому берется за скальпель. Хочет заклеймить, вырезать имя. Только уже не на себе и не имя Солнца, а своё собственное. Длинное, витиеватое. А солнце кричит, но Ло не слышит или не хочет слышать. После ночи всегда наступает утро. Только в этот раз солнце не поднялось за горизонт, Ло сам к нему упал. Но уже не в ноги, а куда-то дальше. В душу. А солнце кричит, пытается сжечь… Кого? Врага? Бога? Просто Ло? И Трафальгар выводит скальпелем, стараясь писать каллиграфией, на загорелой коже в веснушках первую букву своего имени. Сгореть бы под твоими лучами и умереть бы под твоими пальцами.