Свидание в Варанавате

Дурьодхана подозревал, что после отъезда брата и друзей жизнь его отнюдь не станет слаще, но даже подумать не мог, насколько всё усугубится. С каждым следующим днём из-за преследований Видуры, а, может, по иной причине сны его становились всё более тревожными. То ему представлялось, будто Видура поносит его последними словами перед отцом и матерью, называя гнусным сводником. То мерещилось, будто дворец, построенный косноязычными строителями, рушится, погребая под своими обломками всех, кого Дурьодхана любил. То являлось ужасающее видение о том, что дядя Шакуни, одетый в сари, приходит к нему под руку с Бхимасеной и просит простить его за свадьбу, проведённую по обычаю ракшасов. Дурьодхана просыпался в ледяном поту. Его колотило так, что зубы стучали о края чаши, содержимым которой он пытался заглушить чувство ужаса. Каждый раз, пробуждаясь, он думал, что увидел наихудший кошмар, и ничего страшнее привидеться не может. Но каждый раз ошибался. *** — Митр, это наш с Арджуной сын, — Карна с улыбкой опускает на руки Дурьодханы славного малыша. — Сурьядэв ежедневно присылает для него свежее молоко от Камадхену! Ребёнок голенький. Он дёргает ножками и чмокает губами. Наконец, находит большой палец Дурьодханы и с удовольствием присасывается к нему. Не материнская грудь, конечно, но в качестве игрушки сойдёт. Арджуна стоит рядом с Карной, приникнув головой к его плечу и обняв за талию. Семейная идиллия, разрази пандавов Индра! Дурьодхана ошалело смотрит на ребёнка. Потом переводит взгляд на довольного Карну. — Кто выносил младенца? — хрипит он. — Надеюсь, не ты? — Конечно, нет, — смеётся Карна. — Я кшатрий. Женской утробой меня при рождении не наградили. — Выходит, Арджуну наградили?! — звереет Дурьодхана, раздувая ноздри и переводя взгляд на ненавистного пандава. — Если это его отпрыск, тогда лучше забери… — Карна ведь сказал, что ребёнок наш, — ласкаясь к плечу возлюбленного, игриво отзывается Арджуна. — Почему вы никогда никого не слушаете внимательно, юврадж? У Дурьодханы в голове полное смятение. Женщины не было, а ребёнок есть. Откуда?! — Наложница выносила, — догадывается он, выдыхая с облегчением. Арджуна откровенно хохочет. — Нет! Осталась последняя попытка. Если не угадаете, Карна уедет со мной в Двараку на тринадцать лет. Нас Кришна в гости позвал. У него, говорят, и пальмы зеленее, и коровы белее, и йогурт слаще. У Дурьодханы одновременно дёргаются обе конечности. Он отдаёт ребёнка Карне, чтобы не уронить. В комнату врываются окрылённые Ашваттхама и Духшасана со своими, — глаза б их не видели! — спутниками жизни. У обоих на руках новорождённые мальчики. «Главное, не думать, откуда они взялись…» — Угадай, брат, кто у нас! — Духшасана подбегает к Дурьодхане и суёт младенца ему прямо под нос, словно подозревает ювраджа в передавшейся по наследству слепоте. — Правда, на Накулу похож? — Да. Красивый. Кто родил? — задаёт животрепещущий вопрос Дурьодхана. Ответа опять нет. — На моего, на моего погляди! — Ашваттхама пытается влезть вперёд со своим наследником, отпихивая Духшасану. — С такими умными, грустными глазами, прямо как у Сахадэвы. Мой лучше, правда, митр? Дурьодхана собирает последние силы и даже держится молодцом. — Друг, они из кувшинов, — Карна подходит и успокаивающе треплет его по плечу. — Ашваттхама поделился семейной тайной. Его отца ведь из кувшина достали. Да и всех кауравов в сосудах держали до появления на свет. И мы подумали, что главное не наложницу, а кувшин правильный найти. Гуру Дрона посоветовал, где взять. — Рассказать, рассказать? — сияющий Духшасана только что не прыгает от счастья и преданно глядит на Дурьодхану, близкого к обмороку. — Ну, вдруг и тебе однажды пригодится? Значит, так. Надо взять пустой сосуд с достаточно широким горлом. Прочитать над ним… Ах ты, забыл! Но не беспокойся, мантру эту я записал, у меня в надёжном месте хранится! Потом оба будущих отца должны встать по бокам от сосуда, глядя друг на друга с любовью, думая исключительно о привлечении высокой души, начать ритуал с лёгкого прикосновения к… — ААААА!!! — Дурьодхана вопит от ужаса, заглушая все последующие объяснения, и трое младенцев радостно поддерживают его возглас дружным «УА!», разносящимся по дворцу. Мощнее всех кричит сын Ашваттхамы. Глас ребёнка трубный, как ржание коня, и это единственное, что кажется Дурьодхане логичным во всём творящемся вокруг безумии. *** Он просыпается с колотящимся сердцем, хватая ртом свежий воздух, пахнущий лотосами и жасмином. — Сон, — шепчет, прижимая обе руки к груди. — Слава Махадэву, ничего не было, я просто спал! Он встаёт, совершает омовение, облачается в лучшие одежды. Но уже после утренней трапезы со страхом начинает ожидать наступления следующей ночи. *** Юдхиштхира страдал. Он и помыслить не мог, что его путешествие в Варанавату превратится в худшую из пыток. Он искренне полагал, что пребывание вдали от Хастинапура положит конец мучениям, которые он всегда испытывал, наблюдая за Дурьодханой, но не имея ни единого шанса приблизиться к нему. Увы! Не помогло. Матушка сказала, что в течение года, не пропуская ни единого дня, они будут совершать пуджу перед статуей Вишнудэва и его супруги, дэви Лакшми. Они будут также вспоминать о праведном махарадже Панду. Чтение мантр, пребывание в покое перед ликами дэвов должно было бы усмирить все иные позывы, но вместо этого неправедные желания только усилились. Пуджа начиналась, когда небо едва светлело на горизонте, и заканчивалась после прохождения колесницей Сурьядэва четвёртой части дневного пути. Всё это время Юдхиштхира сидел в позе лотоса, выпрямив спину, глубоко погрузившись в светлые потоки, нисходящие из Дэвалоки в жалкую обитель слабеющей дхармы. Он был призван, чтобы на изломе Юг стать одной из немногочисленных опор праведности. Однако лучше кого бы то ни было Юдхиштхира знал, что не справился. «Мои братья куда честнее, — с горечью думал он. — Сахадэва мрачен, неприветлив, но он таков. Накула любит красоваться и всем показывает это. Арджуна — задира и хвастун, любитель дэви и не изображает скромника. Бхима не может удержаться от обжорства и не пытается сделаться аскетом. А я лицемер! Я вовсе не такой, каким кажусь даже своей семье, не говоря о посторонних. Матушка называет меня праведником. Боги, знала бы она!» Иногда Юдхиштхире казалось, что Арджуна догадывается, но было страшно спросить у него напрямую. Слышать от того, кто младше тебя, что ты — грешник, невыносимо. Пуджа продолжалась бесконечно. В благостных световых потоках, которые ему полагалось направлять в Мритью Локу, стоял воображаемый Дурьодхана. Он многообещающе улыбался, одним своим видом намекая на явное искажение дхармы в душе Юдхиштхиры. На наследном царевиче не было ничего, даже тонкой тряпицы или пальмового листа, прикрывающего великолепный символ Шивы, воздетый к небу. Юдхиштхира сидел, плотно закрыв глаза и боясь пошевелиться. По его груди, шее и спине стекал ручьями пот, пахнущий мускусом, а естество болело так, что, казалось, вот-вот разорвётся. Невыносимо хотелось ослабить узел дхоти и помочь себе. Но разве мог он совершить такое непотребство во время пуджи на глазах у семьи? «Надо сходить в лес и собрать успокаивающие травы, — пришла, наконец, здравая мысль в голову. — Иначе я так не доживу до конца года». — Пуджа окончена. Возвращаемся. Матушка вставала с места и направлялась к выходу из зала. Юдхиштхира тоже поднимался с бесстрастным лицом и тяжёлым, как камень, лингамом. Он, будто невзначай, пропускал братьев вперёд. Обычно они не оборачивались. Но если вдруг интересовались, что с ним, он просто отвечал, будто ему надо кое-что обдумать в одиночестве. Братья уходили. Юдхиштхира прятался за одной из колонн, украшавших коридоры, припадал к ней лбом и с торопливым всхлипом сжимал себя рукой. Ткань мгновенно намокала, но этот постыдный миг всегда приносил невероятное облегчение. Затем Юдхиштхира отправлялся в купальню. Набрав в лёгкие воздуха, погружался под воду, плотно закрыв глаза. И снова меж потоков света, неотступно преследуя его, появлялся Дурьодхана. *** — Слушай, я запарился делать тебе подношения! — Шакуни бурно жестикулировал, стоя перед огромным великаном, чья лохматая голова упиралась в потолок опочивальни. — Стоны блаженства от шести рыжих красавиц с кожей цвета речной пены были, — гандхарадж начал загибать пальцы, — кровь девственницы из Чжунго была. Какое счастье, что служанка выжила, и я не сделался душегубцем! Даже семя грешника, излитое в ночь лунного затмения, вылилось куда положено в необходимом объёме. Ну, с этим обошлось легче всего… Про три тысячи рубинов, тысячу изумрудов и шестьсот сапфиров, про чёрное молоко рыжей коровы, шкуру белого тигра, зуб бешеного носорога и прочую мелочь я молчу. Всё дал! Чего ещё надо? — Да больно заковыристое у тебя желание, гандхарадж, потому и требую много, — прогудел из-под потолка великан. — То, что ты мне добыл, это не в уплату долга, а так, чтобы препятствия расчистить. — А что будет в уплату? — перепугался Шакуни. — Оба вместе сроком на десять лет ко мне в опочивальню. — Как?! — Шакуни замер, побледнев. — Зачем?! — Хочу! — осклабило клыки мохнатое чудовище. — Как представлю вас обоих, аж слюнки текут! Через десять лет, так и быть, освобожу. Я ж не зверь. Всё будет честно прописано на пергаменте, никакого мелкого санскрита в примечаниях. Шакуни утёр лоб меховой накидкой. Впервые в жизни ему стало очень жарко в традиционной одежде предков. — А как-то иначе долг уплатить нельзя? — голос Шакуни дрогнул. — Можно, — согласился великан. — Его одного ко мне в покои, но уже на сорок лет. Потом верну, омолодив до изначального состояния. Могу даже память подтереть, чтобы он не страдал. А то, понимаю, такая душевная травма даром не пройдёт… — Какой тогда вообще смысл в сделке, если у меня на сорок лет отберут того, ради кого я всё это затеял?! — заорал Шакуни, потеряв самообладание. — Тут даже омоложение и стирание памяти не поможет! Ты… своими лапами… его?! Да ни в жизнь!!! — Раньше надо было думать, — равнодушно процедила мерзкая сущность, скрещивая передние конечности на мохнатой груди. — А тот аскет в лесу уверял, что ты толковее и сильнее всех. Правда, берёшь дорого. Не соврал, скотина… Действительно, жадности твоей нет предела, — зло процедил Шакуни. — Вот это ты зря. На самом деле я свои услуги уступаю почти даром. Кстати, по поводу цен. Аскет, который нас свёл, десять кальп подряд будет перерождаться млеччхой, чей лингам с рождения практикует брахмачарью. — За что ты его так?! — Он сделку придумал ещё хуже твоей, потому и цена выше, — ухмыльнулся великан. — Хотел я его на тысячу кальп сюда зарядить по договору, но сжалился. Пусть побыстрее освободится. Десять кальп — не тысяча. Пролетят как один миг. — Вот свяжешься с вами, якшами… Жизни рад не будешь, — пробормотал Шакуни. — У меня один дед данав, другой — ракшас. Матушка — нагини, так что я не чистокровный, — поделилось чудовище своей генеалогией и вдруг мечтательно добавило: — А вообще я себя всегда представляю асуром. Знаешь, таким, как в самой первой вселенной до того, как древние боги насвинячили, и воды Предвечного Океана заполнились доверху осколками разбитых миров. Отож, времена были! Бух, бах — всё вдребезги, пространство в хлам, время в точку, а потом заново с нуля. Ничего удивительного, что теперь каждую кальпу после пахтания Океана снизу чего только не всплывает. Море, так сказать, непаханное добра от прошлых деятелей, — великан вздохнул. — Да, измельчали мы, измельчали. Шакуни его не слушал. Он лихорадочно соображал, как выйти из критического положения, но приемлемого выхода не обнаруживалось. — Ты хуже Дурвасы! — наконец выпалил он, осознав, что попал в безвыходную ловушку. — Есть такое. Что делать-то будем? Если отказываешься договор подписывать, то я, стало быть, забираю всё, что ты дал, и мы расходимся с миром. — Вот подлец… — Ты что-то сказал? Я стар стал, плохо слышу. Повтори, — якша отогнул пальцем левое ухо, выставив его вперёд и склоняя голову ниже. — Будем, будем подписывать, — подобострастно ответил Шакуни. — Зря разве дворец в Варанавате строили и тоннели копали? — Ну уж нет, не приписывай мою заслугу себе, — обиделся якша. — Эти твои прислужники только идею украшения въездных ворот подали, да с отделкой помогли. И то не шибко. Просил их хотя бы смолу варить, в формы заливать да солому утрамбовывать. Нет, не сдюжили. Всё вкривь и вкось... Якшей пришлось привлекать. Но вот утку с рисом они знатно готовят. Когти оближешь! Жаль, для меня даже сорок порций подряд — это мало, а больше уток они поймать не успевали. Сейчас им хорошо. Что такое шестерых людишек накормить после того, как кормили целого меня? Тьфу! Шакуни вовремя успел отскочить, чтобы плевок не попал на накидку. — Девятерых, — скромно напомнил он, покосившись на небольшое озерцо, возникшее на полу. — А, точно. Там ещё эти… Собратья твоего племянника затесались, — злорадно хмыкнул якша. — И что, ты вообще никому ни слова про нашу сделку? — заинтересовался вдруг он. — Никому, — скрипнул зубами Шакуни. Якша довольно захрюкал. — Кремень! Дай пять, — и протянул Шакуни волосатую лапу. Гандхарадж осторожно прикоснулся к ней кончиком указательного пальца, но быстро отдёрнул руку. — Ладно, про договор потолкуем завтра. Даю тебе ночь на размышление, чтобы ты придумал, кого всё-таки продашь в рабство. — Себя, — решился на самопожертвование Шакуни. — Одна ночь с ним, а потом я весь твой. На сорок лет. — Да ну, — сморщился якша, — что я, по-твоему, с царями Гандхара ни разу не утешался? — Ты утешался с царями Гандхара?! — у Шакуни отвалилась челюсть. — Естественно. Всех, почитай, перепробовал — царей, цариц, министров… Гандхарских, панчальских, тамильских… И вот что я тебе скажу: ску-ко-та! А добыча, на которую нацелился ты, и мне не попадалась ни разу. Это нечто свеженькое. Так что давай, думай. Самому интересно, что завтра скажешь! — и довольно потерев лапы, якша растворился в воздухе. Оставшись в одиночестве, Шакуни доковылял до постели и тяжело рухнул на неё. — И зачем только я всё это затеял? — спросил он, обращаясь к пустому пространству. Ответом ему была мёртвая тишина.