Безызвестный дуэт

— Дазай-кун, — раздался будоражащий рокот из соседней комнаты. Он был тих, неслышен, тягуч. Нотки хрипоты едва ли портили взывающий голос. — Подойди. Но зубы белоснежной стеной заскрипели.  Они завизжали и заскреблись.  "Что ещё этому старику от меня надо?" — постучалось в двери сознания, которые совсем скоро отворились. Несмотря на свои прихоти, ребëнку лет четырнадцати, пришлось вылезти из укромного местечка, находившегося между углом кожаного, чëрного дивана и стеной. Пустое пространство мастерски было упрятано подушками и пледом. Мальчик аккуратно вылез и совсем неслышно, автоматически наступая на непокрытый коврами пол сперва подушечками пальцев и только после всей оставшейся стопой, пришëл к массивным дверям сегодняшней обители его горе-папаши... В надежде старшего упрятать себя и своё чадо от глаз правоохранительных органов, в месяц эта семейка сменяла ни одну квартиру. Места всегда выбирались неочевидные. Чаще всего присматривались трëхкомнатные помещения. Тëмные, мрачные, сырые, в каких-нибудь спальных районах, по улицам которых, ранними утрами беспечно гуляли мамаши с колясками и их ворчливые мужья с блохастыми псинами. Ни одну комнатку в которых жил шатен, он не мог назвать своим домом. Местом, в которое хотел бы возвратиться. В которое шëл добровольно, а не упирался ногами в землю, пока его беспечный папаша, поздней ночью тащил сынишку из каких-нибудь трущоб за шкирку домой. Он в четырëх стенах не знал уюта, тепла, привязанности. Спокойно ему становилось лишь изредка. В моменты, в которые Огай, словно извиняясь перед сыном, приглашал его посидеть с ним перед всегда большим телевизором. Мужчина постукивал рядом с собой по жестковатым подушкам и нелепо улыбался. Какой-то инфантильный дурак мог бы назвать этот полумесяц милым, но только не Осаму. В ответ он хмыкал, скрещивал руки на груди и с вызовом, говорил громкое и чëткое : "Нет, Ринтаро." И теперь пробуй упроси мелкого дьявола... Пообещай все блага мира, постой на коленях, коснись шершавыми и грубыми губами, словно голубых кровей – руки, возомнившего себя принцем мальчика. А после подобного ритуала приходилось ещё и самостоятельно обхватывать талию бесившегося наглеца большими руками, подтаскивать его тельце к себе, усаживать между любезно расставленных ног, а после с мастерской ловкостью и скоростью пеленать в ближайший плед, кутая, словно в смирительную рубашку, всë ещё нарочно брыкающегося ребëнка. Дазай не редко в такие моменты дерзил своему отцу, которого таковым никогда не называл. Ругался с ним, спорил, оскорблял, после чего выдыхался, клал голову на участок под плечом и проваливался в чуткую дрëму. Мори же, во время речи своего мальчика и слова не говорил, держа напряжëнную, дëргающуюся время от времени, кривую улыбку, да закрытые дугой глаза, а как только замечал невинно спящего шатена, клал пальцы на шоколадные кудри, играя с кручëнными барашками. Открыв массивные двери, Осаму, стоявший на пороге тëмной комнаты, не решался войти. Он смотрел с лицом полным отторжения, отвращения, каплей гнева и неприятия. Его губы подкосились, уголок приподнялся, а руки прижались к низам футболки. Перед ним, за столом, на крутящемся пыточном кресле сидела фигура его треклятого родителя в врачебном халате, на руках его виднелись перчатки, а глаза сияли недобрыми взбесившимися светлячками. Дазай шумно сглотнул и на этот звук папаша обернулся полностью. Руки брюнета с неровным, давно и явно самостоятельно стриженным каре были скрещены меж собой замком из длинных, обтянутых тканями перчатки пальцев. Его ухмылка не предвещала ничего хорошего, а хитрый взгляд лишь подначивал... — Проходи, Дазай-кун. Мальчик смотрел прямо, упрямо не решаясь сделать и шагу. — Подойди, Осаму, — властно произнëс Огай, сменив дугообразную форму бровей на прямо лежащие, густые черты. Дело дрянь. Особенно, когда Мори обращается по имени, чего сам шатен неоднократно просил не делать. Не считал этого гнилого душой человека роднёй, не желал родниться, хоть и прошло не мало лет совместной жизни. Этого смышлëнного подростка с аналитическим складом ума забрала под крыло одна из влиятельных фигур в сфере криминала в возрасте каких-то восьми лет. В тот гнусный день светило яркое солнце, жара диктовала свои законы, а тучи не давали и малейшего намëка на своë существование. Ребëнок, в тот злополучный день, по обыкновению сидел на тонком подоконнике, грея местечко тощими бëдрами. В его длинных пальцах находилась книга, а нестриженные ногти упирались в бумажную обложку. Даже в те, казалось, радостные, яркие, беззаботные деньки детской жизни тело мальчика обнимали слои бинтов. Рядом бесились дети разных мастей. Кто-то разговаривал, кто-то играл, некто откровенно стоял на ушах, орал. Некоторые занимались художествами, парочка детей с золотыми ручонками рукодельничали. И всех их, с единственным исключением, объединял факт того, что находились те в группах от двух и более человек.  Гениям сложно живëтся, их не понимают, им не интересно с обычными детьми, а многие взрослые, с которыми пытаются завязать разговор, странно косятся, фыркают и отворачиваются. Даже не слушают. Но вот, внутренний покой и сравнительную тишину разрушил звонкий голос приглядывающей за ребятками женщины. Она бодро и радостно, расставив руки по изящным бокам произнесла: — "Хей! Успокойтесь, маленькие гремлины! Встаньте в ряд и поклонитесь! Произведите наилучшее впечатление ведь сегодня кого-то из вас заберут!" И дети, с глазками полными надежд выстраивались. Они без указаний, разложив руки по швам, стояли ровной полоской, невинным взглядом, с жадностью смотрели на чуть приоткрывающуюся дверь. В её проëме показался носок лакированных, начищенных лоферов коричневого цвета. За ними голова, с лианами свисающими патлами волос. Неожиданно в детский дом заглянул молодой мужчина. На вид лет 26, не больше. От его взора маленький шатен, который до тех пор сидел на подоконнике, скрылся. Он слез с пригретого местечка, усевшись под него и вновь раскрыл книгу, положив ту на колени. Дазай что-то шикнул себе под нос и продолжил было читать, как до уха, прикрытого тканями тëмного шоколада, донёсся отвлëкший голос. — Можно пройти вон к тому? — К какому? А! К этому? Вы уверены? Может, вы опишите свой ритм жизни,  финансовые возможности и я скажу, с каким ребëнком вы быстро поладите? — Хм... Заманчивое, однако, предложение, но я пожалуй откажусь. И стоявший пред толпой, высокий, молодой, приятный на вид и разговор мужчина, аккуратно и неспеша, тихо и бесшумно, точь кошка, прошëлся к окну, у которого присел на корточки, разглядывая ребëнка. — Его зовут Осаму, — мерзко произнесла воспитательница и не менее мерзко отвернулась, раздражённо шмыгнув носиком. — Осаму значит.. *** Сейчас Дазай стоял перед зверем, смотрел злобно, с неприязнью, пятясь назад и скаля зубы. Он не хотел, вовсе не желал отдавать этому монстру частичку себя, опять, снова.. Не хотел подчиниться и показать слабину.. Нет, нет, нет.. — Нет! Отойди от меня! — истерично кричал тот, нервно пятясь назад. Он срывал голос, стрелял глазами и всë смотрел и смотрел назад, надеясь, что как в недавно прочитанной книге, за спиной появится дверка только для него, в его маленькую страну, в его маленький и защищëнный мир. Но вот, мечты разбиваются о камень, ведь руку смазано хватают. Её больно держат, сжимают до синяков и не отпускают. В идущую, голубую полосу горячей жизни вонзается обжигающая своим холодом и гнилой серостью игла. Она неживая, она убивает. В глазах темнеет, ноги – недавно врезающиеся в пол, подкашиваются, руки – только что бойко метающиеся в воздухе, стараясь задеть острым ногтем кожу, мокрой тряпкой упали. В следующее мгновение тело окутывает холод, мрак, а всякая мышца словно залилась свинцом. Лишь лживо ласковый голос над головой прорезается. — Не беспокойся, Дазай-кун, на этот раз я сделаю всë аккуратно, — слащаво произносит мучитель, после чего кладёт свою большую и тëплую ладонь на холодную щëку, смотрит с нежностью на покорно лежащее тело. — Больше не рискну, не допущу такого, поверь. Холодно.. Очень холодно, а пошевелиться нельзя, невозможно. Осаму несут, подхватив под спину и колени на больничную койку в самодельную операционную, дабы снова, своими неживыми кусками точенного метала касаться такой живой кожи на детском теле. Ох, как же парень не любил, когда его, вроде как, заботливый отец, так предательски тащил его к себе.. Чëрт.. *** — Ваша нога скоро будет в норме. Пробивается знакомый голос сквозь плëнку сна. Теперь он спокоен, на лице говорящего точно сверкает умиротворëнная лыба, а глаза в спокойствии прикрыты. Он снова с кем-то? Очередной клиент, очередной убийца, очередной человек с гнилой душой... Осаму устал от них. Он приоткрывает глаза, они тяжёлые, веки дрожат, ресницы шатенового пушка трепещат, точь крылья птиц, а по лицу крадëтся насмешливая, сильная улыбка. После чего хриплый, болезненный голос слабо произносит: — Х.. Хоч.. Хочу горячего ш.. Шоколада, Мори. Две пары глаз устремляются на перебинтованное тело, что в четных попытках перевернуться, мучается от жуткой рези под рëбрами, на пищащие приборы подле мученника, на дисплеях которых красуются скачущие узоры его состояния. Они на удивление внимательно осматривают лежащего мальчика, мечутся тяжëлыми и такими ощутимыми взглядами, разговаривают одними яблочками таких невыразительных глаз, пока тишину и идиллию не нарушает томный, тянущийся выдох на пару с предательским голосом. — Подожди немного, Одасаку-кун. - Устало, с толикой нежности произносит Огай в врачебном халате, привстаëт, кряхтя, упираясь руками о колени, после чего выпрямляется, касается руками спины и по кошачьи выгибается, сдерживая зевоту. — В последнее время ты ешь много сладкого, Даза-кун. Большое количество сахара в крови.. — не успел договорить подошедший к койке мужчина, как его резво перебили. — Может привести к гипергликемии, сахарному диабету и гиперосмолярной гипергликемической или лактатацидотической коме. Знаю я это! — возмущëнно прикрикнул парень, после чего болезненно поморщился схватившись за плотно перебинтованный новой марлей бок и зашипел. Отец над ним довольно хмыкнул. Его рука в резиновой перчатке потянулась к карману белоснежного халата, от куда выудила небольшую записную книжечку и ручку. — Хм, в таком случае, Дазай-кун... — он пролистал пару страниц, пробежался глазами по рукописным буквам, что-то помычал, отведя взгляд и вновь устремил его на парня. — Последней твоей сладостью было мороженное три недели назад, перед этим лимонад. Считая от того дня-две недели назад. В итоге пять. Хех.. — прихмыкнул тот, смотря сверху вниз и раскрывая уголки рта в ухмылке. — Я принесу тебе книгу нейрохирурга – Пола Каланити, ты должен его знать. Она как раз на пятьсот страниц. Только после её заучивания ты сможешь вкусить запретный плод сладости. Понял меня? — Ага.. — лениво и без интереса протянул Дазай. Он лужицей, безжизненной амëбой разлëгся на хирургическом столе, вслушиваясь в размеренные, удаляющиеся, громкие шаги. — Я скоро буду, — сказал он кому-то, чьë имя Осаму в мимолëтной, но такой меткой стреле боли не расслышал. И только громадная дверь захлопнулась, как на теле вновь очутился чей-то, почему то родной, по своему тёплый, удушающий своей нежностью и бьющий сожалением взгляд, а после и голос. Он мягкий, мягче ваты, желанней кофе по утрам. Он растекается по уху жгучей лавой и произносит: — "Дазай, так? Меня зовут Сакуноскэ Ода. Это не моё дело, но тебе, видно, не важно. Помочь чем - то?" Ода.. Ода Сакуноскэ? Одасаку?! Глаза мальчика четырнадцати лет, который более не ребёнок, а взрослый парень лет двадцати, так удивлённо и искренне, совсем по-детски смотрящий, сидя на койке на собственного товарища раскрываются. Они глядят на их первую встречу, что вдруг отразилась в голове. Бок всё ещё поёт от боли, ноги ломит, но тело в нынче сжимающей больничной робе тянется к мужчине с волосами цвета меди. Его руки змеями текут к нему, грезя сцепиться за спиной, один болезненный рывок, от которого в уголках глаз засияют кристаллики слез, он в объятьях и.... — Ода! — вскрикнул шатен, который сейчас, почему-то, сидел на чьей-то кровати. К его ногам прибилось одеяло, а рядом, на стуле с тощей подушкой и резной спинкой кто-то нервно покусывал ногти. "Пропал," — откликнулось в голове и послышался облегчëнный выдох. — "Всего лишь сон," — подумалось шатену. На плече оказалась, пробирая своим холодом до самых костей рука. Она чуть сжала пальцы и потянула вниз, вновь на подушку. Это была.. Кисть.. Фëдора, так? Его ведь так зовут? Он созерцал своими аметистами всю картину и явно чего-то требовал, а на взгляд полный недоумения наконец подал голос. — Ляг и не шуми, я думаю, — так загадочно произносит он, убирая руку. — Думаешь? Хах, жутко как-то ты думаешь, всю ночь сидя над.. Где я вообще? — он оглядывал стены, обставленные мебелью в стиле минимализма. — Невежда.. — буркнул Достоевский на русском, опустив глаза в пол и упираясь руками на колени, встал со стула. Лианы его смолянистых волос прикрыли бледное лицо в тот момент и открыли лишь с помощью паучьих пальцев — Иди на кухню, за чашкой чая обсудим условия твоего прибывание здесь.