Роман

Бомгю звонить было нельзя — это Ёнджун знал точно: Гю не любил и не умел выбирать. Если бы Ёнджун сказал: «Я не знаю, что мне делать с твоим братом», тот бы ответил: «Я люблю тебя и Субина одинаково». Тэхен был другом Бомгю, Кай… Кай был младше. Конечно, они уже не том возрасте, чтобы это что-то значило, но Ёнджун не мог лезть к нему со своими проблемами — это он самый старший в компании, и это на него можно положиться, а не наоборот. «Нуна» появилось не просто так. Ёнджун любил своих друзей, и они многое пережили вместе, но иногда он сидел у телефона и не мог никому написать. Со всеми, с кем он был близок, он сближался немного, прислонялся одним бочком, чтобы ни у кого не собралось полной картины. Он чувствовал себя уязвимым и часто прятался в тексте, говорил с собой в себе — и эта искренность («пронзительность морального эксгибиционизма» — отмечали критики, сравнивая с Достоевским) истощилась вдруг, не вовремя, когда ему больше всего было нужно. Писать стало не о чем. Он ел одну и ту же еду, читал до обеда в гостиной, потом набрасывал идеи, садился за ноутбук и писал до ужина. Выходил на прогулку. Поливал цветы. Кормил кошку. Раз в две недели встречался с друзьями, подсматривая за жизнью через осколки историй и новостей, детали. Этим утром поднимаясь по лестнице, он увидел родинки над носком впереди шедшей девушки и подумал, как это хорошо, как это живописно — набросал в телефоне заметку, но какой был в ней смысл, если не хватало того, что он мог вывернуть из себя и переразложить на предложения и страницы. Наверное, он исписался. Ему больше нечего было дать миру. «Я стал филистером», — написал он Соён, и та ответила: «ДОЖДИСЬ МЕНЯ». Соён влетела в квартиру, спотыкаясь о мебель. — Ёнджун? — звучало беспокойно и тонко. — Спальня, — крикнул в ответ, и Соён едва не сорвала дверь с петель. Ёнджун не собирался убиваться, как она, должно быть, подумала. Он лежал на кровати, еще хранившей запах Субина, и смотрел в потолок, вспоминая, куда засунул диплом. Если он уже не писатель — все равно надо быть кем-то. Возможно, кем-то другим. Он ни дня не проработал по профессии. Фриланс? Ёнджун терпеть не мог писать по заказу, потому что тексты выходили неискренними, но если он теперь не писатель, то и зачем ему эта искренность? Соён упала на кровать рядом и ударила его в живот. Кулаками забарабанила по плечам. Зарыдала: — Дурак, дурак, дурак! Ты вообще понимаешь, о чем я подумала?! Ёнджун перехватил ее запястья одной рукой и удивился тому, какие они тонкие. На ней были разные носки, и пучок на голове торчал косо. Он впервые видел ее несобранной, без каблуков, макияжа, вайба я-знаю-что-делать. Соён оказалась вдруг маленькой, хрупкой и тоненькой, с круглым, как луна, плоским лицом, торчащими ушами, родинкой на щеке и пушистыми волосами. — Ого, — сказал Ёнджун, — а ты оказывается красивая. Субин с Бомгю застыли в дверях на поле боя. Ёнджун отмахивался кошкой от взбешенной Соён, Кико ревела и вырывалась. Прости, дорогая, но смерть страшнее царапин. — Ты не поедешь на Бали, если меня убьешь, — умолял Ёнджун. — Я теперь в любом случае не поеду на Бали, раз уж ты бросил писать! — Ты бросил писать? — воскликнул Бомгю. — Ты вообще никому не рассказывал, что с тобой происходит? — взревела Соён и ударила почему-то Субина — единственного до кого смогла дотянуться. Рядом они смотрелись ужасно смешно, но смешно не было. — Не трогай его, — Ёнджун бросил Кико, и кошка, кувыркнувшись в воздухе, убежала за холодильник. — Ты идиот? Что она тебе сделала? — Соён снова набросилась с кулаками. — А что происходит? — спросил Субин. — Ты уже не собираешься самоубиваться? — уточнил Бомгю. — Ты настолько не хотел со мной говорить? — Ты серьезно нашел себе симпатичную мордашку? — от удивления Соён даже успокоилась. Она обтерла ладони о футболку Ёнджуна и протянула руку: — Чон Соён, литературный агент. Субин пожал руку с самым серьезным выражением лица, на которое был способен. — Чхве Субин, партнер Ёнджуна. Приятно познакомиться. — А я Бомгю! — влез и этот, но никто не обратил внимания. Ёнджун почувствовал себя одураченным: пока он думал, что делать с Субином, тот сам все решил. Он услышал звон и переглянулся с Субином. Бросились на кухню. Натерпевшаяся за день кошка методично сбрасывала бокалы — один, два, четыре. Полетела на пол и солонка с перечницей. Освободив себе место, Кико уселась на край микроволновки, поджала лапки и принялась вылизываться. Пиликнули телефоны. Ёнджун стоял обомлевший. К горлу подбирался смешок. — Кай пишет, что сделал предложение девушке, и она согласилась, — заметил Субин вслух. — О! Еще пишет, что больше не пьет, но зовет всех к себе за приглашениями на свадьбу. Субин обнял со спины и устроил подбородок на плече. Ёнджун поцеловал в висок. — Я тоже больше не пью, как видишь, — он показал на пол, — никто в этой квартире больше не пьет. Субин развернул его и прижался к губам. Никто так правильно не целовался, как он. Ёнджун закинул руки ему на плечи. — Ты сказал Соён, что мы вместе. Субин смутился. — Я представлял ее другой с твоих слов. — Я тоже думал, что она другая. Стояли в дверном проеме и покачивались на месте, будто танцевали. Внутри было тепло — тепло везде. Оно поднималось вверх от ладоней к плечам и разливалось в груди. Ёнджун подумал, что так, наверное, и должно быть. Кико замяучила и спрыгнула на пол. Натворила дел и сбежала — пушистая жопа. Субин дернулся. — Хочешь погладить? — спросил Ёнджун и отошел к раковине, под которой прятал совок и швабру. Почувствовал руку на ягодице. — Хочу. К ночи поехали в икею выбирать новые бокалы. Ёнджун провозгласил, что нет ничего более филистерского, чем икеа, а раз уж он теперь мещанин, который не может больше ничего написать, то пришла пора знакомиться с естественной средой обитания. Субин, услышав, что он никогда не ходил по икее, вздохнул и пошел собираться. С ним было легко, как ни с кем. К этому оказалось так легко привыкнуть, что когда Субин оставался спать у Бомгю, Ёнджун скучал по его теплу и смеху. Он просыпался по утрам, даже когда не требовалось приготовить завтрак, и засыпал, оставив одну сторону кровати свободной. Субин сказал, что «Не отвечай» — его босс, и Ёнджун ничего не спросил в ответ. В отсутствие призрачного бывшего хотелось верить. Мысль о том, что Субином придется делиться, была мучительна. Ёнджун погружался в него и все думал: они же взрослые люди, это не навсегда, так не бывает, ну переспали — и ладно, почти живут вместе — и что, все так делают, но потом слышал, как Субин болтает с родителями о нем и передает ему приветы, и чувствовал, чувствовал, чувствовал. Субин целовал в шею, обнимал со спины, кормил с рук, приручая к себе, и Ёнджун переставал чувствовать себя писателем и творцом, богемой, «баловнем муз», и становился просто Ёнджуном. Просто Ёнджуну нравился цветочный отдел в икее, статуэтки с лошадками и маленькие цветные подушки, хот-доги с жареным луком, и пончики, и самое вкусное в мире мороженое в рожке. — Мороженое в рожке! — воскликнул он и расцеловал Субина прямо посреди торгового центра. — Начало двадцатого века, становление героя через войны, он будет журналист, нет, писатель, его позовут в штаб и заставят шпионить, и он будет — это будет метароман, Субин! — он будет писать об этом, о том, через что он проходит, а потом он влюбится в военного, за которым он должен шпионить, и они будут есть мороженое, ты понимаешь? А писатель будет писать роман, и у него будет роман, и все кончится плохо, потому что мороженое в рожке — ты же понял, понял, понял, да? В рожке! Субин улыбался, держал его за руку и катил тележку. В свободной руке держал телефон Ёнджуна. Красно мигал диктофон.