По ту сторону солнца

«Потери — нервы» Под ногами жалобно проседает давно заржавевшее железо — воет и неприятно отдаёт скрипом в ушах. Откуда-то снизу долетают отголоски буйного сражения. Всё это смешивается в одну сплошную какофонию звуков и ситуацию легче не делает. Наоборот. Майки следует за Ханамией все стараясь нагнать, ухватить рукой, но каждый раз натыкается на удаляющуюся спину в ореоле осеннего солнца. Казутора забирается все дальше и выше — глаза начинает нещадно печь и не понятно — от яркого света бьющего по нервам или от осознания, что он не знает как поступить если нагонит. Все это замыливает взор и пусть Майки упрямо кричит ему вслед, миную очередную рухлядь под подошвой, но что дальше будет — не представляет. В голове кроме одного старого вопроса ничего больше не крутится. Зачем ты убил моего брата? Скажи, Казутора! — Сколько ещё будешь убегать, Казутора? Баджи ему твердил и вколачивал в черепушку, что все произошло случайно. Они хотели сделать ему подарок. А где школьникам откапать бабки на новенький байк? Майки знает это. Он давно понял — Спасибо, не тупой! Хватит повторять одно и тоже. Хватит! В секунду когда Казутора оказывается практически у него в руках, его отбрасывают нежданным ударом ноги — откидывают на добрые пару метров и если бы не многолетние тренировки, он бы давно целовал собой твёрдую землю. На горизонте появляются два инородных фактора — мешают и отвлекают, когда ему, Майки, до них нет никакого дела. Ему нужен Казутора. Его Казутора. Плащ падает куда угодно вне его поля зрения и там же пропадает. Майки опирается на одно колено и теперь фигура Казуторы возвышается в разы больше и шире. Она необъятная, непреодолимая и маячит перед ним как красная тряпка. Это воскрешает давно забытые-придушенные в нём самом мысли. Те к которым лучше никогда и не при каких обстоятельствах не возвращаться. Единственное, что он отчётливо слышит это слова Казуторы… — Что за поза, Майки? …и мягкий лепет, что струится у него под кожей, проникает в каждую клеточку тела и добирается до самого сокровенного и опасного. Эту бомбу игриво цепляют, дергают за чеку и в это же время насмешливо смеются где-то под ушной раковиной. — Ты не собираешься выходить один на один? — Один на один? — парень смакует на языке чужой вопрос и насмешливо говорит, — Разве об этом кто-то говорил? Казутора не хочет побеждать Майки. Ему это ни к чему. Просто единственное, что заставляет его двигаться по этому сгнившему миру дальше и не глохнуть где-нибудь на обочине — это топливо горевшее на чистой ненависти и желании растоптать. Раздавить, уничтожить, стереть в порошок любое упоминание и может тогда… Нет. Он уверен, что после того как Майки исчезнет, вся эта гнетущая боль и пустота внутри разом пропадёт и заполнится чём-то совершенно иным. Но Только после этого. Он диктует как и что именно хочет с ним сделать. И на мгновение даже легче вздохнуть выходит. Наблюдать как его соратников легко отправляет в свободный полёт, когда на самом парне ни единой царапинки — удручает. Но видеть, что это Чёртово лицо, что каждый день ему во снах приходило и теперь тут — наяву, ничего не выражает и не говорит — просто отвратительно. Глаза Майки — темные опалы, с зеркальным чёрным озером в зрачках — ничего не показывают. Они затягивают, пугают до дрожи, но там нет ничего того, что так жаждет лицезреть Казутора. Ни паники, ни страха, ни отчаяния. Это была абсолютная пустота. Майки оставляет после своих ударов здоровые вмятины на капотах машин и одного такого достаточно, чтобы проломить или свернуть кому-то голову. Казутора нервно скалится и дергает краешком губ — как хорошо, что это происходит именно здесь. Там где Майки ещё не так свободно двигаться и ножками махать. Их тут трое. Они в более выигрышном положении и обстановка им явно на руку. И они совсем не брезгуют использовать грязные трюки. Замахивается Казутора с разворотом корпуса и бьет наотмашь — со всей силы, так чтобы наверняка. И да. Светлая макушка окрашивается в темный алый, параллельно резко откидываясь назад. От подобного в сознании не остаются. Нормальный человек уж точно. — Это победа Вальхаллы! Он говорит так, но тогда какого черта видит Майки ещё в сознании? — Объясни мне одну вещь, Казутора, — может это был его просчёт? Когда именно он упустил Казутору? Не смог разглядеть уже тогда, те зачатки безумия и злобы? Всегда ли он его так ненавидел? — Я твой враг? Фраза срабатывает одним хлестким и оглушающим ударом отбрасывающим волей неволей назад. В те времена когда он трусливо прятался за кроватью, судорожно успевая щелкнуть замком и дергаясь всем телом при каждом новом треске и крике. Он вспоминает заплаканное, запуганное лицо матери, всё синее и в отеках. Поднятую руку отца от удара которой в глазах начинало двоится-троится, а в ушах колотился громогласный звон. Сначала он плакал и про себя думал — это нормально и ничего с этим не сделаешь. Глаза отца ему всегда казались неописуемо холодными, лицо его искажалось в уродливой, презрительной гримасе, а голос бил оглушающим ничем. Папа чаще молчал и эта его неразговорчивость выворачивала наизнанку хуже резких и хлестких фраз. Потом он встретил Баджи и жизнь сразу обрела нечто совершенно иное и отличное от его старых и однообразных будней. Серая пленочная лента преобразилась-взорвалась и теперь пестрила самым разным и ярким. Майки помог этому в его голове устоятся и прижиться. Своим коронным ударом снеся человека, что он, по жутчайшему стечению обстоятельств, ещё называл отцом. И сейчас Казутора эти нелепые хроники отбрасывает назад, заталкивает глубоко в себя, давится-морщится, но теперь смотрит твёрдо и говорит: — Из-за тебя я страдал.

***

У Кохэку в голове повисла тонкая звенящая тишина отголоском бьющая по нервам. Кулаки неприятно онемели, словно приток крови от них резко перешёл в череп. Чувствовать под собой пыльную грязную землю и зарываться в неё кончиками пальцев от нарастающего и гудящего в ушах пульса — ужасно контрастно и ошеломляюще. У неё в мыслях гуляет неожиданно взявшаяся немота, а горло сводит не пойми откуда взявшейся судорогой. Все свои дальнейшие действия, слова, решения она отпускает с цепи железной выдержки из-за одного единственного фактора, что все выше представленные «моменты» перечеркивает-уничтожает напрочь. Как оказалось, быть поваленной оземь, ещё не так невыносимо как чувствовать, ощущать, а после и видеть, чужой взгляд сверху. И дело тут далеко не в росте. От подобного, что-то в ней с громким ревом откликается, поднимается на дыбы и затихает так же неожиданно стремительно, как и появляется. На пепелище этого взрыва приходит адреналин и пелена перед глазами — не красная, до такого она не опустится никогда. Но на подкорке нечто странное трещит и ломается под одним единственным предлогом: «Не смотри на меня свысока» Мстительное чувство движет ей, переливаясь, сверкая раскалённой мрачной злобой в стальных радужках. Глаза её ощутимо темнеют, лицо становится острее и застывает в колотой маске из фарфора. Её удар попадает четко в печень острым, укрепленным мыском, плоских туфель. Ханма кривится, скручивается и рефлекторно прижимаете к пострадавшему место руки, но смотрит все так же — с ехидством и насмешкой. — Ой-ёй! Как больно! — он говорит это с такой гнусавой ухмылкой, что окружающим хочется скривится. Ханма пытливо бросает взгляд на парня напротив и не может не смеяться — теперь на чужом лице нет и тени той насмешки и показного высокомерия, что он встретил не так давно. Он улавливает перемены в чужом настроении и смакует их с дюжим наслаждением и удовольствием. Играть в поддавки и быть «принимающей» стороной он не намерен. Шуджи вглядывается в серые, мрачные кристаллики напротив и нетерпеливо облизывая верхнюю губу срывается с места. Оказывается прямиком у того перед лицом и будто насмешку — бросает счастливый окал. Кода от последних действий вздрагивает и на уровне инстинктов увеличивает расстояние. Ханма этого сделать обратно — не даёт и не позволяет. Следует по пятам, наступая на носки и посылая короткие, но мощные удары. Кода на это лишь сильнее хмурится, стараясь вовремя перехватывать и уворачиваться от чужих выпадов. С каждым разом становиться сложнее, а на висках появляются первые капли пота. За этим со стороны краем глаза наблюдает и Нода. Он в очередной раз отмахивается от криво поставленного удара коленом, перехватывая конечность и уже самолично впечатывая костяшки в перегородку носа. Кода быстрая и очень изворотливая — не так важно как много вокруг неё противников и что именно те будут использовать, она легко поднырнёт под руку-замах-хук и пойдёт дальше. Главное — не подпускать слишком впритык, оставаться ловчее своих противников и вовремя переводить дыхание. Сейчас же перед ней человек не менее быстрый чем она сама. Он поспевает за ней, нагоняет и всячески пресекает любые попытки извернуться и начать контратаку. Нода мысленно кривится от подобного — скольких она сама уложила? Двадцать? Тридцать человек? Она практически не получает ранений, всегда выходит сухой и нетронутой — это уже как личный бзик. Не просто уложить на лопатки использую только вес и нерасторопность чужой туши, но так ещё и самой не зацепится. Вот только на подобное сил уходит едва ли не вдвое больше. Сколько мышц нужно в момент напрячь чтобы проскочить под скоро выброшенным назад локтем? Кода продолжает выматывать себя на бесконечном количестве тренажеров стараясь повысить не только скорость, но и силу удара. С её жилистым телом и худощавому от рождения телосложением — безумно сложно. Поднять или удержать кого-то примерно её веса и роста — возможно. Но вот только Ханма на голову выше, явно больше и габаритнее. И судя по всему обладает выносливостью несоизмеримой с Кохэку. Кода в свою очередь, получает удар в челюсть, но сплюнуть кровавую мешанины образовавшуюся в один миг во рту не может. Ханма мельтешит перед ней смазанной ухмыляющейся картинкой и старается целится по болевым точкам — сказывается многолетний опыт уличных драк. Ханма самый неподходящий для неё оппонент. Кода признаёт это с горечью и металлическим привкусом во рту. У него самого пару ссадин у краешка губ, смазанный удар по рёбрам, явно опухшее левое предплечье. — Уж прости, но больше играть с тобой я не могу. Он подмечает момент когда Кода отвлекается на спонтанную боль под коленной чашечкой, спровоцированную им же, и размашисто оглушает ударом раскрытых ладоней по ушам. У Коды перед глазами все искажается яркими слепящими пятнами, в голове раздаётся оглушительный звон, а колени в один миг начинают подкашиваться, хотя последнего она уже и не замечает. Нода замечает это с ошалелым и полными растерянности глазами — плевать на собственные прогнозы и гипотезы. Видеть это в живую, наблюдать за всем процессом в реальном времени — все равно, так же невообразимо и шокирующе одновременно. Сердце у него ощутимо ухает вниз, а кровь застывает вязким сгустком напряжения и неверия. — Кода! Звонкий мальчишеский голос прорезается сквозь общий гвалт битвы и пронзительным криком оседает в сознании. У Иори лицо бледное и запуганное, аметист за кварцевым хрусталиком мутнеет — зеркалит весь тот спектр эмоций что внутри него взрывается и сметает хоть какие-то отголоски рассудка. Кода грузно оседает на пыльную поверхность земли отбивая колени. Взгляд у неё давно поплыл, расфокусировался и медленно исчезает под закрывающимися веками. — Эй, Кода! Не смей вырубаться! — голос Даркена яростно ревет и скачет с нервного крика и злого рыка. Вокруг него нарастает баррикада из живых-мертвых тел и никак не дают протиснуться. От подобного он лишь остервенело оглядывается, щурится опасно и предупреждающе, чтобы в одно мгновение вновь ринуться только уже с большим напором и силой. — Съебали! Нода как в замедлении видит — тело, что не привыкло, хотя нет… Никогда не склонялось на колени, никогда не падало и никогда не проигрывало — бессознательно валится и поднимет под собой слои пыли. Она смешивается с кровавой мешаниной на лице, пачкает кожу, одежду, волосы. Он палит своими блеклыми нефритами и лишь чудом ловит несущегося в гущу событий, Ватанабэ. У того глаза лихорадочно отливают лиловым, а зрачок опасно сужается — он упрямо вырывается, содрогается всем телом и Сузуми невольно удивляется сколько в том дури и силы — в таком-то небольшом. Ханма скучающе оглядывает тело под ним и уже без тени прежнего веселья в мимике уходит. Было не так весело, как он первоначально рассчитывал. Уж не после недавнего представления, что парень устроил в их главной обители. А ведь тогда он создавал впечатление абсолютно другое — держался так гордо и непринуждённо, что зубы сводило. Смотрел-говорил-демонстрировал, неуловимое, непередаваемое ощущение власти и высокомерия такого, что он сам — Ханма не встречал никогда. Даже в самом себе. И это не было в пустых словах, поступках или тоне голоса. Что странно, но это исходило чем-то незримым и еле уловимым. Кода тогда, если и бросил на того взгляд, то в нем было одно понятное — снисхождение. Настолько понимающее и обманчиво нежное, что неприятно становилось. Этого больше не было. Кисаки на досуге кинул всего пару фраз на его счёт. — Если вдруг что, — не позволяй ему вмешаться. Он говорил это с глубокой задумчивостью на лице и в самом тоне голоса. Будто и сам не до конца знал, как лучше поступить с парнем. В эту минуту, Ханма лишь мысленно покрутил пальцем у виска — даже у гениев бывают просчеты?

***

Что? При каждом выбитом зубе она задается одним единственным вопросом на который, даже спустя время, ответа не дожидается. Что сейчас происходит? У неё под напором — сильным и свирепым, с характерным смешком и колкими словечками в ушах — все смазывается и перетирается в мало понятную труху. Она если и отлетает от резкого выпада или разворота, то даже тогда не может сделать манёвр — все её потуги душат и предотвращают ещё более остервенелыми и лихими ударами. У Коды непривычно широко раскрыты глаза от шока и палят-палят-палят. Почему она не может достать? Каждый резкий выпад с её стороны блокируют и отвечает шквалом ударов. Ей не нужно даже сдерживать вскрика — она сейчас в таком состоянии, что даже при возможности ответить, она бы смолчала. У неё процент ахуевание и непонимания происходящего настолько зашкаливает, что боль Кода не воспринимает. Такие мелочи как: судорога, поломанные кости, стёсанные костяшки, саднившие ушибы и ссадины где только можно, мятые внутренние органы и постоянное головокружение — все это отходит на второй план если не дальше. На это как раз и плевать. Медленно подступающее и застревающее комом в горле осознание — отдаёт жёлчью на кончике языка, ярче привкуса металла во рту. Оно душит и заставляет Коду из вздоха в вдох задыхаться, откашливаться алыми брызгами и собственной гордостью, что гортань буквально раздирает. Невозможно. Одно это слово вертится в ней и перетягивает на себя канат здравого рассудка, полностью заполняя Коду собой. Это невозможно. Кода никогда не… «Не» что? Не проигрывает? Не принимает поражения или ничью? Не носит звание «второго» номера? Что-что-что-что? У Кохэку нет таких вопросов и никогда прежде не возникало. Подобным заботятся все те кто страшиться проиграть, те кто проигрывал и те кто заранее проиграет. У Коды такого нет и в помине. Потому что она всегда побеждает. У неё никогда не было мысли о собственном положении и своё первенство она принимала как должное. Это истина. Как то, что небо голубого цвета. Как то, что без кислорода люди не живут. Как то, что когда солнце садиться — закат, а если восходит — рассвет. И как поступить, если подобная правда в один момент окажется поставлена под вопрос? Кода сейчас валяется на пыльной и грязной земле. У неё мутная пелена бессознательности перед глазами. Гудящий шум в голове и один единственный вопрос. Ранее он никогда перед ней не возникал, не представал и не существовал вообще. Она встречает его впервые и он до неё доходит как нечто совершенно необъяснимое и чужеродное. Вся Курода его отторгает. На задворках сознания она слышит чужие крики и с трудом различает в них имя. Его имя. Её имя. — … Я? Она едва шевелит тонкими губами. Я? Кода смакует этот вопрос-утверждение и одна единственная мысль в его голове выстреливает и пересекается с повисшем над ней вопросом. Серая дымка замечает только отдаляющиеся чёрные ботинки. Я проиграю? Это звучит в голове тихим лепетом, но расцветает целой лианой из гранат с вырванной чекой. Поочередно они громыхают в её голове, сливаются в одну какофонию звуков и набатом бьет по вискам отрезвляя. Подобное в одно мгновение разливается электрическим током по каждой клеточке в её теле. Доракен разделяет оставшиеся метры между ними огромными и внушительными рывками в тот момент когда Кода дергается всем телом. Он останавливается в шаге от тела товарища и замирает в неком оцепенении. Показалось? Позже понимает — нет. В тот момент, когда его глаза невольно расширяются — Кода медленно поднимается на ноги. Но будто не сам, а с чьей-то помощью — все его движения немного аляпистые и смазанные — словно за ниточки вверх тянут. У него опущена линия плеч непозволительно низко, а голова свисает непосильным грузом. Все что он делает происходит в некой кондиции, отдельно от разума и с ненормальной поочередностью. Будто от недавней потери сознания он ещё не до конца отошёл и старается прийти в норму с переменным успехом — тело есть, головы пока, увы, нет. — Ты как? Живой? — Доракен спрашивает это на чистом автомате, но сам морщится при виде больших пятен впитанной песком крови. Судя по всему — лицо ему нехило так расквасили, вон как шатается, с ноги на ногу переходит и ступает неровной походкой. — А? — Кода встряхивает темной шевелюрой в попытке привести мысли в порядок, параллельно похлопывая ладонью по затылку. На голос неподалёку он реагирует несколько заторможенно, после чего его чуть ведёт в сторону. — Видимо не очень. Доракен скоро оглядывается по сторонам и недовольно цокает — вырубил то он их, вот только на место уже наступают поредевшей толпой новые вышибалы. — Закончишь сегодня на этом. — зам главы приближается к шатко стоящему другу и протягивает к тому руку — выведем тебя, чтоб под руку не попался. Доракен склоняется сильно по причине немалого роста в желании закинуть чужую культу себя через плечо и оттарабанить владельца в сторону. К тому моменту Кода перестаёт изображать тростинку и теперь крепко держится на своих двоих. Он спешно отходит от Рюгуджи балансирую на одной ноге и непонятливо тупит взгляд на парня. — А-а. — он отрицательно качает головой и минуя явно недоумевавшего приятеля срывается вперёд. — Куда рванул?! Ты ж щас опять грохнешься! Кода на его слова быстро оборачивается, бросает непонятный взгляд и машет рукой. На подобное поведение Дракен реагирует двояко, вместе с этим впечатывая нерадивого нападавшего в стену из старых машин. Он чувствует себя одураченых и злым — вечно так. Переживай за его павлинью шкуру, а потом раз — и как будто бы и ничего не происходило. От подобного на висках нервно вздувалась жилка, а костяки невольно начинали хрустеть — свернуть кое чью шею хотелось сильно. Нода цепко перехватываю ранее бушевавшего Ватанабэ недовольно насупился и наконец отпустил парня. — Нечего было так бушевать. — тон его звучал укоризненно и порицательно. За стёклами блеснули холодные колотые льдом изумруды. — Все точно будет в порядке? — на поучения со стороны Сузуми он не сильно отреагировал, его больше интересовал собственный вопрос, когда сам он неотрывно следил за исчезающей в толпе разноцветных курток фигуре. — А может быть по-другому? — пусть это и был вопрос риторический да и сказан был только ради успокоения буйного и можно даже сказать, бешеного товарища, но в собственное утверждение Нода всматривался через призму голого скептизма. «В порядке?» У неё кровь из носа хлыщет фонтаном, пару зубов точно сломано или выбито, некоторые кости вряд ли бы успели срастить за пару секунду, а следовательно — Одно-два рёбра сломаны, если и не больше, какие-то точно в трещинах. Так же Нода успел приметить ненормально вывернутая стопа, смещение малоберцовой кости левой голени и прибавить к этому не слабое сотрясение. Она сейчас совсем не в порядке и он видит это так четко, как не видел никто другой. Выштудированные, вызубренные от корки до корки медицинские справочники, книги, лекции и прочие возможные ресурсы своё дело сделали. Нет-нет, да он ловил и анализировал попадавшие в его поле зрение травмы и переломы. Что уж говорить об Кохэку? Но что предпринимать сейчас? Вмешаться? Попытаться остановить? В момент, когда человек втоптавший её в грязь спокойно уходит? Тут она сама не позволит, не одобрит, а лишь пополам переломит всякого кто под руку попадётся. У Коды запущенная и крайне нездоровая тяга к совершенству и её личному понятию «победы». Связано ли это с безграничным эгоизмом и нарциссизмом? Нода такую возможность не отрицал хоть и подозревал причину более глубокую и сложную в понимании. Единственное, что он мог точно знать, так это то, что препятствовать ей сейчас бессмысленно. Этот Ханма, сам того не ведая, притронулся к самому хрупкому и опасному, что вообще может существовать в этом мире — к её самолюбию и гордыне. Опрокинул пьедестал стоявший годами нетронутым и теперь пытается миновать идущую по пятам бурю. Ни он сам, и никто из них пятерых ещё не сталкивался с подобной проблемой. Но негласно все согласились — если такое и случиться, то они не вмещаются. Нода знает Куроду достаточно и понимает — то как она сейчас смотрела, улыбалась, двигалась, всё это тянуло минимум на три пожизненных. Бог смерти? Ну-ну. Сузуми красноречиво поправляет чуть съехавшие очки и не может сдержать ухмылки — ядовитой, хищной. Спички детям не игрушка.

***

Кода если и спешит за маячившей вдалеке спиной с чёрным знаменем безглавого ангела, то делает это с неким замедлением — тело рвётся вперёд, когда мысли твердят сбавить скорость. Кохэку стягивает улыбку на лице гранича с хищным оскалом — выходит нечто мало приятное и натянутое. Позже она осознает, что это совсем не то. Это никак не подходит тому спектру чувств, что внутри неё вертишься блеклым калейдоскопом. Внутри она вся колюще-режущая, что серые глаза блестят сколотым металлом наружу — вонзается. Нагнать Ханму, такого спокойного и с выражением вселенской скуки на лице — уже пройденный этап. — Как там наверху? Не продуло? — и говорит это с улыбкой в голосе, не напускной учтивостью и непринуждённостью. Ханма сперва мычит нечто неопределенное, лениво вертит головой по сторонам, проверяя, не послышалось ли? Кода терпеливо ждёт когда янтарные искорки покажутся из-за плеча Шуджи и утвердительно качает головой, щуря глаза в немой улыбке. Обескровленные, сухие губы парня красноречиво вытягиваются в букву «о». Ханма оживленно вскидывает брови и морщит высокий открытый лоб. — Я думал, что ты ещё землю протирать будешь, а уже стоишь? Ханма оглядывает паренька перед ним привычным голодным и проницательным взглядом — таким только холодок и вызывать. У того половина морды залита запекшейся кровью, темный металл на голове частично покрыт темными пятнами, измазан в грязи и пыли. Видок его весь помятый — жалкий, потрёпанный. Но вот, Кода предстаёт перед ним с чуть вздернутым подбородком (только чтобы не терять зрительного контакта, хотя за такой шевелимой на пол еблета — хрен знаешь, видит ли тот вообще?) и тянет тонкие полосы губ в легкой улыбке. От него не чувствуешь ни враждебности, ни угрозы — Ханма такое сразу просчитывает, а потому и недоумевает. Кода жадно и практически ненормально-сильно цепляется за Ханму — смотрит и держит его в капкане темного зрачка, нуждается в нем так отчаянно, что становиться душно от переизбытка чувств. Я всегда прав. Я всегда побеждаю. Эти мысли как расцветали, так и пропадали терпким послевкусием на нёбе. Сейчас же Кода продолжает повторять как мантру — из раза в раз и это то немногое что заполняет её до краев. Пустоты — прежней и постоянной подругой под рёбрами больше не слышалось — теперь там место нагло отобрало пошатнувшаяся на голове корона. — Мы не закончили. Курода ловит удивление и непонимание в человеке напротив, но добавлять сверх уже сказанного не собирается. Ханма в этот момент нехило так ахуевает. Теряется в непробиваемом виде оппонента и чуть хмурится. Это совсем не весело. Обратно, больно уж навязчиво и прямолинейно. Ханма наблюдает как тот стоит стальным изваянием на своём и отпускать его явно никто не планируют. А Ханма бесцветно ругается — у него сейчас уже совсем иные планы и тратить время на уже устаревшую игрушку — как то не айс. И это начинает немного давить на нервы. — М-да… А есть что? — он лениво маскирует затёкшую шею и смотрит куда-угодно но только не перед собой. Элементарное пренебрежение. — Или ты хочешь ещё костей поломать? Для симметрии? У меня так-то, нет времени на подобную хуету. Слушать подобные слова Коде не то чтобы неприятно. Кулаки от нового приступа злобы не сжимаются, кровь разгоряченной магмой по венам не несёт. Её сердце едва ли ускорило ритм. Просто улыбаться она перестала. Стягивать губы в приветливой и учтивой гримасе казалось жизненно необходимым во всякой непонятной и странной ситуации — это правило она вызубрила-вбила себе в память и каждый раз нацепляла. Вежливость важна для переговоров и деловых встречах, непроницаемость необходима, чтобы вывести несведущего невежду из себя и заставить того непременно оступиться. И она прекратила. Кода деловито подтягивает чёрную кожу на побитых кистях рук. Смахивает пыль на чумазой чёрной курточке будто такая мелочь хоть чём-то поможет вернуть вещи прежний — чистый и опрятный вид. Запускает пальцы в спутанные короткие волосы и с силой тянет назад. Она чуть придавливает уложенные пряди к макушке и с неудовольствием принимает — половина все равно полезет в лицо. — Прости, но я не могу тебя отпустить, — говорит спокойно и сдержанно, подчёркнуто вежливо, а смотрит открыто — прямо в глаза. — «Отпустить»? С хуя ли, такой тюфяк вообще может что-то пиздеть?! Ханма скалиться безумным оскалом и наступает без единого предупреждения, сметая все на своём пути — и не ясно до конца, что больше его распалило — эта надменная манера речи или сам факт, что подобный задохлик осмелилась качать права перед ним? Без разницы. Единственное, что сейчас и осталось — животное предвкушение от новой порции выбитых зубов. А это дело он просто обожал! Кода ловит необъяснимое чувство эйфории когда подставляет открытое лицо небесным просторам и щекочущим лучам. Она об этому никому и никогда вслух не признаётся, но любит солнце очень сильно и нежно. Зимнее, осенне — не так важно, пусть про будет. Солнце вселяла постоянно и сколько бы раз Кохэку на него не всматривалась, даже если её и слепило, она только рада. Ему ведь совсем плевать на кого падать? Желтый диск греет и светит ей так же как и Эмме. Точно так же как и всем на этой земле, и плевать сколько всякой гнили у неё на руках и в душе. Это и подкупало. Отскочить или увернуться от летящего в переносицу кулака не получится в любом случае. Владелец руки слишком быстрый и зоркий — заденет так и так. У Кохэку взгляд стекленеет, сгущается плотной туманной дымкой, а голова гудит. Ханма приглушенно чертыхается и непроизвольно дергает плечом ведущей руки в судороге. Избитые костяшки приходятся не в уже разбитую носовую перегородку, а с треском соприкасаются с твёрдым лбом. Боль электрическим разрядом проходит от онемевших пальцев до самого мозга. В последний момент перед ударом, Кода опускает подбородок ниже и подставляет под удар непробиваемую кость. Искры перед глазами она уперто не замечает. Смаргивает расплывчатое изображение мира в пару коротких движений и цепляется за зиявшую перед ней конечность левой пятерней. Сдавливает под собой кости так сильно и остервенело, что у Ханму начинает стираться эмаль. Подставить под летящий кулак вместо лица череп — ужасно отчаянно и безумно одновременно. Но пиздец плохо то, что эту самую руку он не чувствует, а хватка на кисти и не думает разжиматься, обратно — он начинает чувствовать жалобный скулёж костей. Этот звук Шуджи не спутает ни с чем. Сам бесчисленное множество переломал и вывернул. Но не то чтобы он горел желанием прочувствовать подобное на собственных конечностях. Мысль эта бьет в голове быстрее, чем он сам понимает, что именно делает, а именно: с разворота поднимает ногу в направлении чужого затылка. Делает он это хоть и быстро, но уже потом осознает — не достаточно. Парень на голову мельче и щуплее, фиксирует вторую руку у него на предплечье и резво уходит вправо — в ушах он слышит ужасный и громкий звериный рёв. Позже осознает оседая на колени — это его собственный. Рука с татуировкой «Наказание» вывернута и изломанна в прямом угле от него и бесполезным отростком повисает. Как выясняешься на личном опыте — ломать руки совсем не круто. Об этом Ханма размышляет когда до крови прокусывает губы и со всей силы стискивает зубы. Под нос себе он бессвязно и ярко лопочет нечто неприличное, чередуя это с угрозами и обещаниями. Он из-под лобья глядит на чуть пошатывавшегося на месте Коду и не без удовольствия замечает — последствия первого удара не оставили того полностью. Слизав тонкую струйку крови в уголке губ он неприятно ослабился по лисьи щурясь — теперь уже было интересно. Близ стоящий вокруг их двоих гвалт постепенно затих. Некоторые оторопело оглядывались по сторонам, кто-то заторможенно следил за предстоящей перед ним бойней, кому-то было неожиданно видеть знаменитого во многих кругах «Бога смерти» настолько раззадоренным и побитым. Вдвойне странно и ненормально становилось, от вида его противника. И если Свастоны ещё знали одного из своих командиров, но даже так — видеть того настолько… живым и озверевшем… было непередаваемо спонтанным событием. — И чего ты никак не угомонишься? Оба говорили с отдышкой. Потные, раскурочнные, израненные и помятые как дворовые псы, они смотрели друг на друга с вызовом и нахальством, словно стараясь подначивать. Ханма наблюдает картину отвратную и интересную одновременно. Кода перед ним еле на ногах держится, что ни шаг, то испытание — дышит рвано и быстро, у него нет ни единого живого места, знает прекрасно, потому что сам этому и поспособствовал. Но взгляд у того до чертиков странный и непередаваемый — совсем не вяжется с его внешним видом — ясный, холодный и отдаёт титановым переливом на солнце. Это пуще прежнего его раздраконивает. — Ты — труп. Хуль тогда трепыхаешься?! — Ханма бьет наотмашь и может наблюдать как на земле капля за каплей впитывается багряная жидкость — густая и горячая. — Усни уже! Кода если и чувствует что-то, то виду не подаёт ни разу — Ханма на это только шире скалиться. Большим пальцем смахивает новые капли, и вновь переводит взгляд на парня. — Я всегда побеждаю. — он говорит это как нечто обыденное — без единого намёка на что-то большее. Ханма на это лишь дёргано усмехается. Слышать это от ходящего трупа очень смешно. — Я живу чтобы побеждать — возможность проигрыша недопустима. — она своих же слов не понимает и не слышит. По странному мановения они сами струится изо рта и сталкиваются с непониманием и отторжением внешнего мира. Это она говорит Ханме-себе-людям-никому. Просто читает как по бумажке и наконец-то просыпается. Сейчас она глядит на собственную руку и испытывает только раздражение. Да, верно — раз она побеждает, то значит всегда права. В её собственном мире — только она сама и одно неприкосновенное вето. Проигравший — пустое место. Ничтожество. Победитель всегда остаётся на вершине и диктует свои правила, законы. Что случиться если это разрушиться? Ямадзаки сама не знает, но понимает, что дать такому случиться просто непозволительно — это как пустить себе пулю в висок. Она палит на Ханму своим прожжённым пепелищем, где только отчаянию и жить, где последний лучик безбожно тлеет под гнётом той ртутной-смертельной хвори и ничего живого не оставляет. Только холодный скрежет металла и лязгание стали в похолодевшем голосе. Шюджи — пластом лежит на земле и не может двинуть даже кончиком пальца. Ха… Это точно человек? Может это сказывается усталость, может сама Ямадзаки исчерпала все те крупицы здравомыслия и человечности, но от её голоса, те немногие наблюдавшие вздрагивают: — Единственное что имеет значение — это победа.

***

— Если убить человека — ты станешь злодеем. А если убить врага, то станешь «героем». Непонимание происходящего вокруг Такемичи хорошенько прикладывает чугунной тяжёлой кастрюлей, оставляя за собой флёр головокружения и подходящей тошноты. Или то был чей-то очередной удар? И то и то ему не нравится, так как бредни Казуторы, там, наверху чётче и яснее не становятся. А ведь Ханагаки и честно силится все действия тигра понять, проанализировать, но в конце концов натыкается и больно ударяться лбом об титановый сплав стены безумия и подростковых обид. Наверное? Сам он не так хорошо с подобным знаком (он во всяком случает не убивал старших братьев своих друзей болторезом). Черти, что пляшут в глазах лихорадочно метавшегося Ханемии его не радуют. Вот вообще. Этот звоночек очень громкий и ядерным красным маячивший над головой у парня в белой ветровке. Только загвоздка в том, что это мало кто замечает — все слишком погружены в махание кулаками и попытке избиения противостоящей стороны. Сердце Такемитчи ухает вниз стремительно так, что он на секунду забывает как дышать — металическая труба прилетает Майки прямо по светлой макушке. Чудо если тот вообще в сознании останется, если не откинет копыта. Творившееся безумия как назло проходит мимо Такемучи и только злобно скалится тому в лицо. Все несётся через чур быстро. Он не успевает понимать, что переключилось секунду назад, а его уже ставят перед фактом выбора. А точнее его полного отсутствия, потому как Такемитчи чувствует себя обычной тряпичной куклой, что сделать ничего не в состоянии — ветер колыхнёт и его просто сметёт вместе с пылью. Ему совсем не чета Майки, что одним махом высвобождается от натиска сразу троих противников. «Круто!» Так думает Такемитчи и невольно содрогается. Все верно. Майки сильный — такой сильный, что ему никто и в подметки не годится! Но приступ щенячьего счастья и безудержной радости как по щелчку прерывается, когда Майки обессилено опускается на колени и капот старой рухляди под ним жалобно скулит проседая. Но разряд электричества бьет по его ногам таким нехилым приливом силы и энергии, что стоять на месте уже физически больно — в голове набатом стучит одна уродливая мысль, за другой. Майки там совсем один и это нихера не хорошо. Усталый и обессиленный в самом центре и с открытой спиной — бей не хочу. Глава сейчас в опасности такой жуткой и страшной, что внутри у Такемитчи от переизбытка адреналина все бурлит и магмой вспыхивает. Напряжение колотится в жутком ритме под ухом и не утихает ни на секунду. Только бы успеть-добежать-перегнать-выхватить-сберечь. Даже собственным пухом лечь, сгрести в охапку и спрятать ото всех на свете. Майки сейчас-тогда-потом самый главный ключ ко всем секретам и загадкам. Сано Манджиро — его билет в счастливое и тихое будущее — его настоящее. И просто человек, что ему доверился. На периферии зрения мелькает смутно знакомая тушка из вражеских рядов и с чёрной маской на лице — стремглав несётся за «головой генерала». Кисаки этого самого парная в нокаут и отправляет, высокопарно объявляя, что защиту командира «его» отряд берет на себя. И от того как складываются эти пазлы — ладно и точно — хочется от подобного представления, остановиться и прям так как он есть зависть горьким и истеричными смехом. Это всё чёртова постановка и клоунада в одном лице — Кисаки. От подобного осознания хочется разразиться громогласной тирадой, да так что это его услышала каждая сволочь на этой пресловутой свалке! Если Свастоны проиграют, то они будут поглощенны Вальхаллой. А если победят то их влияние усилится. Ему не имеет значения кто будет победителем! Не важно в какую сторону повернёт это сражение. Такемитчи вслушивается в подбадривающие и хвалебные крики, что разрастаются над его головой и только сильнее отпивается. Всё идёт согласно его плану. Он манипулирует вами! Как вы этого не замечаете? От подступавшего к горлу горя и печали хочется взвыть в голос. Нет… Доракен… Ты не прав! Всё совсем не так как ты думаешь. Горько. Очень страшно и тоскливо от понимания, что в этом моменте нет никого и ничего, что видело бы Кисаки и угрозу, что он несёт за своей спиной так же ясно и отчётливо как он — Такемитчи. У него непроизвольно стекленеют голубые бусины, а в уголках глаз начинает скапливаться влага. И на его мельтешащее и дребезжащее: чтоделатчтоделатьчтоделать?! Баджи своим спонтанным появлением и занесённой над головой Кисаки арматурой, словно отвечает. Ударом из-под дых. Такемитчи палит на скалящегося Баджи свои яркие турмалины как на восьмое чудо света и задыхается в собственных эмоциях. На приход брюнета реагируют по всякому: кто-то с замиранием сердца и радостным благоговением, а у кого-то всё нутро неприятно стягивает и чём-то мозолистым натирает место под рёбрами. Никого нетронутым его выход на сцену не оставляет безразличным. Баджи вольно-невольно, но перетянул все внимание на свою громкую персону. — Буду хуярить тебя до тех пор пока вдуплять не перестанешь! Кёйске бахвально стрекочет и цедит одну угрозу за другой нависая над Кисаки, в тот момент когда его самого одним рывком откидывают и посылают в полёт. Ханагаки следит за отряхивающихся бывшим командиром первого отряда и из поля зрения его не выпускает. Баджи сейчас — сердцевина всего того пиздеца, что Такемитчи намерен пресечь-искоренить в зародыше. Баджи, во что бы то ни стало, должен выжить! Наперерез его мыслям быстрее появляется Чиффую. Стоит: потрёпанный и взлохмаченный, смотрит на своего лучшего друга своими ядрёными хризолитами и кричит-кричит-кричит. У него внутри содрогается, в момент когда он сталкивается с потемневшим, выцветшим хромом карих радужек и это больнее и страшнее полученных не так давно побоев. Ему получать такие — раз плюнуть, он давно привыкший. Но понимать, что ты для дорогого человека не больше чем помеха… Это всяко хуже и болюче нежели пара-тройку переломов и вывихов. Он открывает рот в заготовленных репликах. Вызубренных и обмозгованных ночь на пролёт. Вот только иногда он срывается — кричит, запинается, скачет с слова на слово. Но не думает остановиться. Прекратить сейчас, отступить в сторону — для Чифую хуже бездействия. И продолжая заливаться, он упрямо стремится, нет, скорее надеется, что все его домыслы имеют смысл, что он попадает прямо в Баджи-сана. Между ними совсем нет этой гремучей-уродливой пропасти недопонимания и недосказанности. Ему хочется надеяться, что он понимает. — Отъебись от меня. Мне начхать, что там у тебя в голове. Я держал тебя под боком потому что ты силён в драках — не больше. — по виску размашисто прилетает стальной дубинной отбрасывает Мацуно в сторону. В ушах гудит от силы с которой его приложили холодным металлом, однако от слов куда неприятнее и паршиво. Что вообще нужно делать в такой ситуации? Что он может? Теперь, когда против него дорогой сердцу друг и тот кому он собственной жизнью поклялся в преданности. Гнусно на душе и очень мерзко. — Я заместитель капитана первого отряда! И я здесь чтобы защитить тебя! — Глаза полыхают неоновым пламенем, что все вокруг прожигает, а голос режет пространство сильной и громогласной решимостью. — Если ты продолжишь, то я заставлю тебя извиниться! — Давай! — взгляд у Баджи непривычно тусклый и чёрствый. Чифую в нем ничего от прежнего друга не видит, не угадывает. Остаётся только мрачная отстранённость и ненормально темные зрачки. — Даю тебе десять секунд! — он скалится своими клыками двойками и в этом жесте нет ничего нового. — Десять. Баджи считает все тем же рычаще-хриплым басом, при заливном хохоте которого могла дрожать штукатурка, а уши сворачиваться от слишком сильного грохота под боком. — Девять. Это ведь Баджи! Те же руки, что способны проломить череп за один раз. Те же ноги, что лихо выдавливали педаль на байке со всей безумной дури. — Восемь. Но Баджи ведь весь из себя дуралей и идиот, что одним жалкий кандзи учит по месяцу, а потом тут же забывает. Это Баджи, что напоминает дикого и необузданного зверя — яростного, нагло скалящегося, гогочущего. Все действия его — сплошная загадка без вопроса. Если делает, то ничего под этим он не имеет. — Семь. У Чифую от подобного зрелища режет глаза, а наружу просятся слёзы. Зелёные александриты в солнечном блеске переливаются ярче и сверкают будто настоящие драгоценности. Вот только там плещется лишь непроглядная горесть и печаль. Оставшиеся цифры до него уже не доходят. — Что такое? Шесть. Ты же хотел чтобы я извинился? Пять. — его слова — хлесткие и жестокие удары, замаскированные под колкие и мерзкие предложения. Отойди. Не лезь в это. Прости. Нет, правда. Прости меня Чифую. Ты сейчас палишь на меня своими глазищами и молчишь. А знаешь что? Ты никогда не умел скрывать своих мыслей. На тебе же сразу все написано. И говорить ничего не надо. Черт бы тебя побрал за это, конечно… Лучше бы ты меня ненавидел. Так легче. Сколько тебя ещё нужно приложить? Где презрение и злоба? Хватит так говорить-смотреть-поступать. Просто!.. Просто дай мне всё закончить самому. — Тебе меня не остановить. — наперекор всем его искренним, подлитым чувствам и мыслям изо рта доноситься лишь нечто гнилое и чёрствое, — Если только не убьешь меня. — Четыре, три, два, один, — Баджи для самого себя уже все решил. Колебаться, сомневаться он не будет, а лишь с смиренно вытянутой головой примет удар ржавой гильотины. — ноль. Конец слова смазывается в неразборчивое что-то. Потому как в него со всей имеющейся бури влетает Такемитчи — цепляется и обвивает его торс двумя руками так отчаянно и дико, будто отпусти и всё. Все мироздание обрушиться. — Такемитчи?! Появление парня отрезвляет. Выливает целый ушат холодной воды и хоть на немного, но приводит Мацуно в чувства. Про себя Такемитчи размышляет — медлить больше не получиться никак. Если это послужит гарантом безопасности Кёйске он и не на шаг от него не сдвинется. Если надо — вгрызётся зубами и никуда-никуда не отпустит. И наверное со стороны он может показаться чокнутым? Пусть так. Все его непонятны, невменяемы и напрочь лишенные понимания в глазах других действия — это всё что у него и остаётся. Плевать если его посшибают напрочь отбитым и лезущим туда, куда не надо и куда не просили. Поебать! Главное, что он знает. Он всё видел! И такой жалкой мелочи его ни за что не пошатнуть. Он защитит Баджи! Обещал ведь. «Я не могу» А? Слышать как Чифую прямо сейчас с треском ломается перед ним — мучительно тяжело. Не так принципиально, что он не приходит на подмогу, хоть Такемитчи, често и без зазрения совести уповал на его поддержку, главным оставалось, то что Чифую искренне пытался. Просто пойти против Баджи-себя не смог. Как бы он себя не заставлял. Удар по затылку приходиться от Баджи как ожидаемо-спонтанная атака. Глупо и наивно было с его стороны думать, что бывший командир Тосвы так спокойно оставит его у себя, в прямо смысле, под боком. Перед глазами бешено искрятся звёзды, а изо рта вырывается жалостливый скулёж. Больно. Но ещё больно вспоминать Майки — заляпанным с ног до головы кровью. Явно не его. И с глазами бесконечно грустными и пустыми. Потухшими. Майки таким быть не должен. Отвратительно чувствовать себя бессильным когда тело Хины придавливает врезавшийся сзади грузовик. Как же ужасно, что она не может двигаться и умирает на его глазах. Прекратите. Сколько бы он не рвался вперёд и не тянул Хинату на себя — она не поддаётся. Он был так слаб и ничтожен в тот момент, но даже так, девушка сказала, что любит его. Она говорит это и дарит ему на прощание самую красивую свою улыбку — самую красивую, потому что последнюю. И говорит ему жить. Но честно, Такемитчи порой задумывается, что хотел остаться с ней там. В горящей машине и рядом с Хинатой. Умирать наверное очень страшно, но она до последнего не показывала этого. Поэтому пусть и в одиночку, но Баджи я обязательно спасу! Кисаки его не убьёт. И до того как все кусочки вновь соберутся в одну картину. До того как Такемитчи наконец осознает какой просох он совершил. Нож Казуторы уже будет нестись к Баджи.

***

— Никак не могу вдуплить — ты из железа сделан или как? — Пха-х! А сам то? Кода наблюдает за движениями Ханмы без какого либо чувства. В то время как парень пытался с старческим кряхтением оторвать собственное тело от земли, она немым кивком обратилась к Ноде. Гадать, был ли он поблизости точно — не нужно. Тот всегда обладал удивительной способность находиться где и когда ей необходимо, при условии, что вмешиваться без единого повода — строжайше запрещалось. — Устал. — к подошедшему парню она не повернула и головы, уже наперёд зная, что тот все понял. Кохэку безынтересно перевела дымчатый взгляд на разворачивающееся наверху шоу. Баджи появился красиво. Выдохнув чуть более устало, нежели раньше, она разрешила себе небольшую передышку и опустилась на землю — в метре от Ханмы. Тот успел принять более менее удобоваримое положение и теперь без лишней резкости, но настойчиво копался в карманах одежды. Лицо его ни о чем конкретном не говорило, однако гадать Коде и не было особой нужды. Ловко перебирая пальцами по копкам сотового телефона, она без какого-либо удивления уставилась на одно имя из контактной книжки. Кисаки. Казалось бы — подтверждение всех её предположений и прямое доказательство того, что Тетта оказался настоящей крысой и безумным интриганом, должна была её взбудоражить. Вот только, единственное на что её хватило, так это на хмык себе под нос. Табло с кандзи отсвечивалось в её радужке как нечто безжизненное. — Потерял что? Слышать мельтешения и шебуршения Коде откровенно надоело. — Тебе какое дело? — За своими вещами нужно следить. — Да ну? — Шуджи наконец обернулся. При виде светящего экрана раскладушки, лицо его потемнело, а взгляд стал более выразительным и угрожающим. Кода перевела взгляд от него и до устройства в руках. Звучно хлопнула крышкой. И легким пасом кинула обратно хозяину. — Советую не зевать. — На этом и закончили. Дальнейшие действия Ханмы ей были мало интересны. Неторопливо, по причине искалеченного всего, что только можно, минуя уже заметно опустевшее пространство и не брезгуя наступать на бессознательные туши свои-чужих, Кода добрался до более менее центральной точки, откуда вид на происходящее открывался лучше. До неё доносились радостные и даже ликующие отрывки слов. Не нужно было все слышать — достаточно видеть. Такемитчи, что избитой и потрепанной грушей для битья (хотя, как она догадывается — выглядит не сильно лучше) находился около отброшенного им же Казуторы и теперь лепил на лицо счастливую гримасу. Он смог спасти Баджи от спонтанной атаки Ханемии! Первопричины ей были не столь важны. Да и разбираться в этих дебрях не очень хотелось. Уж явно не тогда, когда он сам находиться в шаге от потери сознания. — Надо быть внимательнее, Такемитчи… Пусть ты и поверил в слова Баджи, но осмотреть нож всё-таки не помешало бы. Лезвие то, оставалось в крови по самую рукоять. А безрассудство лишних литров крови и подавно не завезёт. Только больше усугубит и так плачевное положение. Ринуться с какой-то ржавой железякой на плече против пятидесяти? Что ж, удачи ему. Незнание блажь. Веселитесь и гордитесь им пока можете. Можете дальше смеяться, пока этот кретин шаг за шагом приближается к неминуемой кончине, до которой себя де сам и подталкивает — упорно и настойчиво. Уж в чём в чём, так напора и бараньего упрямства у него хоть отбавляй. И когда у Баджи за спиной остаются толпы снесённых янки, в тот момент когда остриё металла опасно холодит кожу Кисаки, он заходится в кровавом кашле. По рту, подбородку и шее струятся нескончаемые алые реки, а колени Баджи так не к месту подкашиваются и он оседает. С той же нахальной ухмылкой в багровом сиянии, когда карие глаза зияли скалящимся оскалом в прищуре. — Баджи! — Чифую несётся к другу сов сей силы и возможной прыти, будто его появление может дать хоть что-то — Кисаки, Урод, ты что творишь?! Кейске лежит на старом капоте и под ним начинает растираться отвратительно-красная, настоящая кровь. И она не планирует останавливаться. — Ты слепой? Я ничего не делал. Огрызаться на Кисаки сейчас без толку — он понимает это, но злость внутри растекается магмой по венам. Он себя останавливает — главное в это мгновение — Баджи. — Когда пырнули?! — он заедается вопросами-вопросами-вопросами: когда, где, кто? Что делать? Чифую судорожно рыскает глазами по чужому туловищу в попытке отыскать решение. Взгляд цепляется за зияющую рану в боку. — Казутора! Крик его почти животный. Дикий и яростный. В гнём плещется настоящая ненависть и безудержное желание броситься прямо на него. Растерзать в клочья. Хреново… Очень хреново! Такемитчи в собственных мыслях слышит подступающие нотки паники. Кровь в жилах у него холодеет, застывает, от чего все его конечности немеют. Даже дернуться не в состоянии — настолько сильно его бросает в оцепенение. Как и говорил Дракен. Баджи ведь так точно умрет! Как и планировал Кисаки. — А ты точно плохиш, Казутора! — Кисаки тянет слова нарочито жалостно, будто ему действительно есть дело до столь вероломного и ужасающего кощунства, — Ты переманил Баджи в Вальхаллу, чтобы заманить Свастонов в ловушку и прикончить его! Замолчи. Ложь льётся из командира третьего отряда так обворожительно и складно, будто он и не лжёт вовсе. У него не дрогнуло ни единого мускула ни лице, голос не дрогнул под наплывом такой наглой лжи и лицемерия. Всё идёт как по маслу, без единого сучка и задоринки ведь этот самый сучок Казутора и прирезал. Вон, лежит у него под ногами в луже собственной крови. Так случается если вставать против него и пытать вклиниваться в его планы. Жалости Кисаки не испытывает. У него за спиной так вовремя и к месту очухивается Майки. — Слышал? — Кисаки бросает на него быстрый взгляд и еле сдерживается, чтобы не расплыться в победоносной ухмылке — это победа. — Глава. Кисаки провоцирует Майки, подстраивает и лепет перед ним готовую сцену и отходит в сторону, со словами: «Твой выход» У Майки внутри мертвое пепелище из надежд и стремлений, чей трехуровневая он обязан тащить на своих плечах до самого конца. Только вот, где этот самый «конец» никто не знает. Даже он сам. Майки сейчас — пустая и серая оболочка себя прежнего. Та пропадает, рушится у него в раскрытых ладонях вместе с отдаляющимися силуэтами — теперь к ним присоединился Баджи. — Я хотел убить тебя, — это признание считает с губ, как нечто само собой. Для Майки эти слова не новость или неожиданность. У себя в голове он это признал давным давно. Нечто тихое, но настойчивое под ухом твердило одну и ту же фразу, когда его разум, та его часть, что кричала о всей неправильности этого потока мыслей — держала в узде и не давала с головой окунуться, нырнуть и утопиться в пьянящем чувстве мести и отмщения. Чудища, что раньше сидели на железных цепях, в мгновение встали на дыбы, а затем в один рывок сорвали оковы и Майки вместе с ними. — Я думал, — хочу тебя разорвать на куски — что если ты выйдешь на свободу, то я сразу же тебя убью. Так странно и непонятно. Человек которого я любил и считал своим другом превратился в самого ненавистного. Казутора, ты стал тем кого я желал убить настолько сильно, что это чувство начало пугать меня самого. Как это произошло? А, Казутора? — Меня отговорил Баджи. — и его совсем не видно. Почему Майки не видит Баджи? Что с ним сталось? Но странно, что и Ханемию он совсем не различает. У Майки темная пелена из глаз перетекла на всё окружающее его пространство. Весь мир в одночасье превратился в черно-белое мельтешение и периодический надрыв пленки по центру и в уголках экрана. — Баджи говорил: «Казутора хотел сделать тебя счастливым. Именно поэтому он не может этого принять, хоть он и убил твоего брата. И чтобы он сам себя не сожрал за это, выдумал, что ты его враг…» Вот так. Майки звучит безжизненно и оседает в ушах Казуторы страшнее всего на свете. Потому как вместе с этим дребезжащим, клацающим пустотой голосом, по голове бьют и врезаются слова. Смысл которых медленно и верно проходит через Казутору, заставляя ещё больше теряться. Он слышит только звук приближающихся шагов мастичных сапогов, Майки и еле различимый ритм собственного сердца. Но ведь Баджи больше нет? Почуем оно продолжает стучать? От чего не остановилось? Баджи бросил-предал-покинул-оставил его. Совсем одного, потерянного и мешающегося меж огней личной злости и ненависти — безудержной и всепоглощающей. Теперь стало ясно — её жертвой стал Баджи. На лице Майки нет ничего нормального — там одно сплошное ничего, а глаза его сейчас — одна непроглядная бездна. Чёрная, мрачная и душащая каждого заглянувшего. Такемитчи позже понимает и с праведным ужасом осознает — он в бешенстве. В круговороте того безумия, что сейчас происходило, основное сражение замедлилось, а после и вовсе прекратилось. За тем, что в данный момент свершалось на всеобщем обозрении, члены, что одной стороны, что другой, наблюдали молча. От вида приближающегося или просто шедшего мимо них Непобедимого, многие ощутимо вздрогнули и поежились — выглядел лидер Свастонов очень внушающее-ужасающе. Это заставляло негласно опасаться его и не перечит и так шаткому состоянию парня. Кода невольно оглядывает успевшего материализоваться неподалёку от неё Ханму и даже на его, обычно расслабленном лица, замечает тень напряжения. — Майки…? — обячно собранный и отстранённый Доракен казался как никогда растерянным, взбудораженным от внешнего вида друга. — Кенчин. — Майки абстрактно смотрит никуда и в месте с этим улавливает любое движение на поле. — Битва уже окончена. Он ставит неоспоримую точку во всем этом сражении. Такую, что никто и не при каких обстоятельствах не захочет пойти против. Таких смельчаков и суицидников, Кода, по крайней мере, не знала. Как оказалось — ошибалась. — Ха? — Ханма выглядит и говорит действительно недовольно. Он возмущается громко и ярко, что прорезается в эту гнетущую атмосферу могильной холодности, как нечто вырвиглазное и сумбурное над головами всех присутствующих. — Эй-эй-эй! Что значит «окончена»?! Он приближается к Майки чихая на ревущее-горланившее у него под кожей, чувство тревоги, что в ту минуту буквально вопило и рвало перепонки изнутри. — Издеваешься над нами?! Не тебе решать это! Мы ещё не прикончили вас всех! Сознание вышибают из Ханмы одним убивающим движением. Он мнёт собой землю, а на море у него застывает-замыкает привычная ухмылка, что сейчас больше напоминала нечто лишь отдалённо похожее. — Видишь, окончена. Удары у Майки хорошие — дедовские, отточенные, а что самое главное — смертоносно-чудовищные. Под ними прогибается металл, ломается в щепки древесина, а кости стираются в мелкую крошку. Слов Казуторы он не слышит. Их в его понимании попросту не существует. Остаётся только вколачивать и без того избитые костяшки в его лицо, что спустя пару минут превращается в мало приглядное месиво. Красное, яркое, хлипающее и что-то неразборчиво шипевшее. — Раз только способен разрушать, то что дорого, тогда я прямо здесь и сейчас тебя уничтожу.