Вундеркинд

Когда в метро на пересадочной станции какой-то мужик наступил Кэйе на кед, владелец потертых вансов (поддельных, разумеется) остаток пути в забитом вагоне злобно пялился в свое отражение в стеклянной двери и мысленно проговаривал все проклятия, какие мог придумать (на платформу он ступил под пассаж «сраный выкидыш беременной селедки»). Не потому что его волновали эти кеды, похуй ему абсолютно, а потому на душе было как-то неспокойно и погано. Обнаружение по прибытию домой на кухне Сахарозы и Тимея в обществе Альбедо радужности в настроение не добавило. Обычно-то Кэйя ничего против биохимических корешей друга ничего не имел, но сейчас почему-то раздражился на них. Чтобы как-то рационализовать свою агрессию, Кэйя решил, что у Сахарозы слишком сладкие конфеточного аромата духи, да и привычка постоянно жевать розовую резинку глупая, а Тимей вообще хуеплет с тупой рожей и словарным запасом овцы. -А мне кажется, должно нормально получиться,- заявляет Сахароза, положив локти на спинку привычно отклоненного назад на опасное количество градусов стула. -База,- подтверждает ее суждение невесть про что Тимей. Альбедо, кажется, сомневается. Выглядит мало того что задумчивым, так еще и усталым. Сидит в пижамной белой футболке, какой-то весь потрепанный, в руке большая чашка растворимого. Кэйя почти что подумал треклятое слово «красивый», но вовремя одумался. Не здороваясь и не снимая куртку, он прошел в кухню и налил себе воды из-под крана. -Кэйя, привет,- бесцветно поприветствовал его Альбедо,- Ты не против, если начнем портрет сегодня чуть позже? Обсуждаем тут… -Я у себя буду,- Кэйя не стал дожидаться объяснения, что именно обсуждается юными гениями, оставил стакан в раковине и вышел. Вслед ему донеслось «…звучит логично» Сахарозы и «ну база» Тимея. *** Намыливая руки куском с ароматом вроде как по идее фиалок (к запаху мыла в доме подходили ответственно – Альбедо терпеть не мог какие-то там определенные резкие запахи, и по одной ему ведомой системе понимал, какое мыло у них приживется, а какое нет; «-Да у тебя в твоей лаборатории так резко воняет, что мылу с запахом говна и не снилось! -Кэйя, это другое дело, завались»; Кэйя обычно не заваливался, но лишь потому, что ему было интересно, по какой границе Альбедо отделяет производственные терпимые запахи от неприемлемых мыльных, при том что резкие запахи как таковые биохимик переносит на ура: однажды он зачем-то разводил в комнате желатин, и мокрой козой воняло на всю квартиру, но пока Кэйя зажимал нос и гнусаво заявлял, что это уже готовое химическое оружие массового поражения, и пусть Альбедо кончает с ним возиться, продает вооруженным силам и несет деньги в семью, а то не дай бог запах просочится на лестничную клетку и переубивает всех старушек в подъезде, а ведь тогда, мол, скандала не оберешься, Альбедо и ухом не вел), Кэйя думал, что же конкретно заставило его сегодня прийти в такое злое настроение. На учебе вроде все было нормально (Кэйя придерживался убеждения, что пока он не знает о готовящихся зачетах и приближающихся дедлайнах, их и не существует, а значит, все нормально), дома тоже все как обычно. В первый раз, что ли, Сахароза ставит под угрозу свое здоровье и сохранность хозяйской мебели на их кухне, пока Тимей там же несет хуйню? Кэйя стряхнул с рук воду и посмотрел на себя в не очень чистое круглое зеркало в пластиковом ободке. Ну и рожа. Единственным нетипичным за сегодня был разговор с Эмбер, точнее, тот его момент, когда она предложила ему сказать Альбедо, что тот ему нравится, а Кэйя смутился и принялся петушиться, отнекиваться, сводить все к шутке и старательно переводить тему. Звучало это все довольно жалко, Кэйя и сам это понимал, пока плелся вслед за подругой от курилки до аудитории. Доплетясь, он плюхнулся на свое место у окна и всю лекцию делал вид, что спит на своем рюкзаке, чтобы никто не доебывался, хотя на самом деле не спал, а думал о вероломной Эмбер, треклятом Альбедо и том, что иголка одного из многочисленных значков с рюкзака отогнулась и периодически колет в щеку. Хорошо еще, что он ни Эмбер, ни кому-то другому из компании, ни кому-то другому вообще не говорил о том, что на самом деле ему адски нравятся сеансы портрета с Альбедо, главным образом потому что он может смотреть на то, как вундеркинд сосредоточенно пялится на холст (лицо такое, словно он хирург, делающий какую-нибудь там сложнейшую пересадку, почку вместо сердца), своей длиннющей кисточкой прикидывает масштаб, высовывает кончик языка, глядит на свою модель, чуть запрокинув голову и прищурившись, чешет нос, после чего над губой остается полоска краски неопределенного цвета, и этот ус такой милый и смешной, что Кэйя хочет улыбнуться, уголки его губ дергаются, и Альбедо тут же напоминает не шевелиться «вообще, Кэйя, я же говорю». И это Кэйе тоже нравится. Серьезный такой. Сосредоточенный. Кэйя не видит, что там творится на холсте, но постоянно шутит, что, верно, из-под кисти выходит новая Мона Лиза. Теперь уже Альбедо сдерживается, чтобы не улыбнуться. Кэйе приятно. Взмахи кисточки у него легкие, но четко выверенные, все движения тонкого белого запястья правой руки правильные, эстетически идеальные. Очень хочется взять эту легкую белую руку и поцеловать. Очень сильно. С кухни невнятно доносится возбужденный голос Сахарозы, что-то активно доказывающей своим, как она иногда говорит, «коллегам». Кэйя присаживается на стиральную машинку, хотя это грозит ей, трехсотлетней, в эту же секунду развалиться до состояния праха. В моменты вроде написания этого злосчастного портрета Кэйе чудится, будто если бы Альбедо был чьим-то, он был бы его. Весь целиком, от этих, мать их за ногу, потрясающих волнующих рук до пяток в махровых домашних носках. Только ему и абсолютно неразделимо. В эти несколько часов никто не может их потревожить, потому что они оба отключают телефоны, как будто закрепляя этим особенность происходящего ритуала, его выключенность из обычной жизни, наполненной щелчками и стонами уведомлений и звонков, а приходить без предупреждения никто из их друзей привычки не имеет. Кэйя может неотрывно смотреть на него совершенно безнаказанно (ну, пока сам художник не скажет ему держать голову ровнее) и остро трепетно чувствовать, что каждая черточка Альбедо, жилка и капелька пота от нахождения в комнате на солнечной стороне принадлежит ему, Кэйе. Только ему. Хотя вообще-то детдомовский Кэйя привык не иметь ничего своего и, соответственно, не привязываться к чужим, общим или ничейным вещам. Казенные простыни, полотенца, миски под суп, настольные лампы, книжки с библиотечными штампами на каждой семнадцатой странице, все это никогда не принадлежало никому конкретному. Когда в детстве кто-то решал объявить какую-нибудь красивую шишку или крепкую палку своей, это встречало непонимание со стороны остального юного коллектива и формировало необходимость эту вещь многократно подписывать, спать с ней для закрепления серьезности намерений или прятать в тайниках во дворе. Не то чтобы в детдоме царил разбой, воровство или что-то в этом роде. Если нет ничего своего, нет и воровства. Институт частной собственности естественным образом не развился в этой общественной ячейке, и долгое время Кэйя, не читав Маркса, жил в какой-то версии первобытного коммунизма. В семье его первых и последних приемных родителей, точнее, отца, которого он выиграл (так в детдоме ребята постарше относились к обретению семьи – определенная награда за удачу в соревновании милых мордашек) довольно поздно (долгое время никто из улыбчивых богатеев, заходивших в заведение, не зарился на забитого, угрюмого, тощего, вечно где-то покоцанного пацана с испуганным взглядом отметеленного Кинг-Конгом воробья), у него, конечно, появились свои вещи. И много. Брендовая прикольная одежда в собственном шкафу, куча учебных принадлежностей, телефон-раскладушка с брелком со спайдерменом, скейтборд. Что важнее всего – брат. Поначалу Кэйе казалось, что с новоприобретенным братом он не подружится никогда, слишком уж другим он казался. Но потом – нет, нормально, стерпелись и срослись. Очень крепко, до абсолютного доверия и привязанности. Часто еще маленький Кэйя, засыпая, думал о том, что у него есть Дилюк, его собственный и любимый брат и что они будут вместе всегда, и что никогда и ни с кем Кэйя его не разделит. Он даже неумело молился иногда, чтобы боги, какие-нибудь, каким сподручнее будет услышать в данный момент его обращение, позаботились о том, чтобы Люки никогда не любил никого, кроме своего Кэйи. Ну, или по крайней мере любил меньше, чем его. После таких молитв Кэйя всегда засыпал быстро и спокойно. Впрочем, эту идиллию разрушил вечер, который начался с лазаньи на ужин и бегающих глаз Кэйи. -Чего ты как не свой, Кэйя? – спросил отец, пришедший с работы и довольный тем, что дома его ждали любящие сыновья и мастерски приготовленный приходящей домработницей горячий ужин. Кэйя, который тогда еще очень плохо врал, пройдя через частокол недомолвок и неловких намеков, признался Крепусу, что того вызывают в школу. -Это из-за чего еще? – посмурнел Крепус. Кэйя не смог признаться, что за курение на черном входе. -А когда хоть? – отец отложил завернутые в салфетку вилку и нож. -Семнадцатого…,- пробормотал Кэйя и осекся. Семнадцатое было сегодня. Крепус Рагнвиндр молча поднялся и пошел в прихожую. -Ладно, еще успею. Делов-то наверное на 10 минут. Вы ешьте, можете не ждать,- сказал он, надевая красивую замшевую куртку. Крикнув что-то домработнице, он ушел, и Кэйя, глядя в пол и пытаясь унять полыхание ушей, вроде бы услышал, как он выводит машину из подземной парковки. Дилюк наблюдал за всем разговором молча. Он учился в другом классе с углубленным изучением технико-математических наук и не знал, что там за проблемы у Кэйи. Когда отец уехал, мальчик отложил уже развернутые столовые приборы и сказал: -Подождем папу все равно. Всегда же вместе ужинаем. Пойдем поиграем пока. Пока они рубились в приставку в комнате Дилюка, сидя на пушистом белом ковре, Кэйя вроде бы даже излечился от мучительного стыда перед отцом и чувствовал только азарт, а потом еще и голод. Он подумал мимолетно – сколько же можно классной руководительнице распекать отца, скорей бы он вернулся, снисходительно вздохнул в адрес провинившегося Кэйи и они все вместе сели есть уже остывшую лазанью. От дома Рагнвиндров до школы было не более трех километров. Каким образом на этом спокойном отрезке пути грузовику с рекламой полезных якобы греческих йогуртов на массивном боку удалось въехать в тойоту цвета металлик с Крепусом за рулем, осталось доподлинно неизвестно. Водитель не был пьян, никаких осложнений с обстановкой на дороге не было. Моросил дождь, но совсем легкий, почти не ухудшающий обзор даже без учета работы дворников. Кэйя не помнил, что сказал на суде этот водитель. Да и что такого он мог сказать? Все равно это никак не исправило бы ситуацию. Точно так же как Кэйя не мог сказать ничего исправляющего ситуацию. Когда Дилюк, осознав, какую именно информацию пытается втолковать ему сквозь слезы домработница, взглянул на стоящего рядом Кэйю, в его глазах плескался страх, а в следующую секунду – страх застыл и как будто сменил адресата. Как будто он боялся Кэйю. Как будто руки Кэйи, сжатые в маленькие кулаки, были перепачканы кровью так, что она жидко капала на только сегодня намытый пахучим немецким очистителем пол. Затем домработница, работающая на Крепуса вроде бы с самого рождения Люки или около того, зарыдала в голос и стиснула Дилюка в объятиях, а когда через пару мгновений подняла опухший взгляд на неподвижно стоящего рядом Кэйю, он выражал примерно то же самое, что и большие глаза Дилюка. Кровь словно мало того что закапала, так еще и потекла переливчатыми струйками в сторону прихожей, гостиной, столовой, спален, обоих душевых и всех трех туалетов. Кэйя понял, что его детские молитвы по какой-то причине попали в регистратуру совершенно не тех богов, что он хотел, и вот таким вот образом отняли у него и семью-спокойную-гавань, и Люки. Сперва, влезая в наглаженную все той же домработницей траурную рубашку (она плакала в процессе, и воротник пришлось сушить от слез феном несколько раз), он подумал даже, что эта страшная ситуация, может быть, даже сблизит их с братом еще сильнее. Считалось, что Дилюк был повинен в смерти матери, умершей при родах (хотя кем именно считалось, было непонятно, отец, будучи разумным и любящим человеком, явно не винил ни за что Люки, домработница, если что-то такое и думала, никак не выражала своего отношения, но все же дни рождения Клаудии Рагнвиндр были каждый раз как-то особенно тяжелы для Дилюка), а Кэйя теперь будто бы стал причиной смерти отца. Такое себе сходство и основание для сближения. Лучше бы ограничились одним и тем же фаворитом в мортал комбате (Кэйя уверен, что Дилюк до сих пор не выбросил ту всратую футболку с Саб-Зиро, которая на момент приобретения была ему велика размеров на пять). До похорон Дилюк почти не разговаривал с братом и вообще ни с кем, и взгляд на все подряд у него закрепился какой-то испуганно-рассеянный, будто он открывает глаза под водой и смотрит вверх на неопределенный свет. Когда после похорон они вдвоем шли до машины с ждущим их шофером, оторвавшись от остальной толпы, Дилюк спросил: -А за что тебе сказали его вызвать? Когда Кэйя негромко ответил, за что, Дилюк вдруг помрачнел и, отворачиваясь в сторону крестов с обсыпавшейся побелкой и помятых и выцветших под солнцем поминальных венков, бросил на брата взгляд сродни тому. Кэйя тогда отвернулся тоже и испытал желание отереть пространство вокруг рта, будто и там была кровь, но он понимал, что это глупо, и лишь убрал руки, стянутые манжетами черной рубашки, за спину. Впоследствии, когда Кэйя вспоминал этот момент (когда он еще позволял себе вспоминать), он пожалел, что не крикнул что-то вроде «А какая разница, за что? Если бы сказали приехать за деньги на новые шторы расписаться, разве лучше бы было? Разве что-то изменилось бы?». Но Кэйя не крикнул. А может, это было бы уже все равно, крикнул или не крикнул. В общей сложности Кэйя прощеголял с фамилией Рагнвиндр в паспорте, специально оформленном для него Крепусом, который, забрав пацана из детдома, опустился перед ним на колено и сказал: «Конечно, оформим тебе все сейчас. Ты ведь теперь в семье», лет пять. Когда после смерти Крепуса Дилюк стал подтасовывать время своего завтрака так, чтобы не встречаться в столовой с Кэйей, тот понял, что все кончено. Ему больше не принадлежит ни эта фамилия, ни ее последний оставшийся в живых законный носитель. Второе, конечно, ранило больше. Кэйя оформил заявление о потере паспорта, заплатил штраф (из тех отложенных денег, которые давал на карманные расходы еще Крепус собственной рукой), хотя действующий паспорт лежал дома в его комнате между медалькой за олимпиаду по информатике и плюшевым кенгуру, и вернул себе своего Альбериха. Что делать с потерей Люки, он не знал. Получается, он не принадлежал ему вообще никогда? Кэйя слез со стиралки и, чтобы занять себя чем-то, закинул в нее пару полотенец и включил. Получилось так, что люди вовсе не то же самое, что красивые шишки, скейтборды или плюшевые кенгуру. Они не могут принадлежать. Вода быстро заполнила барабан и, глухо чавкая, он тяжелыми рывками закрутился. Всю эту историю Кэйя сейчас вспомнил, наверное, потому, что недавно увидел в историях инсты, как какие-то товарищи Дилюка на какой-то вечеринке предлагают ему сигарету, а он резко меняется в лице (не на то самое выражение, но похожее) и исчезает из кадра. Обычная тусовочная пьяная история, даже не принадлежащая самому Дилюку. Он сам вообще почти никогда ничего не выкладывал, разве что репостил сториз, где его отмечали бизнес-партнеры, своеобразные семпаи начинающего предпринимателя в области продаж. Но Кэйя иногда нет-нет да и листал список просмотревших его собственную историю (дурашливое видео, селфи с Эмбер или кем-то еще из группы с глупой маской, просто селфи с подписью типа «муд: гена горин», не постановочное видео, где он крадется ночью по квартире и шепчет в динамик «Мы с вами идем пранковать Альбедо», а потом натыкается на все слышавшего Альбедо в коридоре), чтобы найти или не найти там аватарку Люки. Впрочем, ненужная оговорка: она находилась всегда. Абсолютно дурацкая, вроде бы снимок из выпускного альбома. Ну находилась и находилась. Кэйя ничего не собирался с этим делать. Как и, видимо, сам Люки. Посмотрев немного, как полотенца и трусы в стиралке набухают мыльной водой и нелепо бьются друг о друга в водовороте, Кэйя пошел к себе. У него сейчас были проблемы поважнее рассуждений о прошлом, которому похуй и которое никак уже от этого и ни от чего еще не изменится. Например, то, что Альбедо скоро прибежит и начнет отчитывать его за то, что «нахуй ты одни трусы запустил, она когда не вся забитая, скачет по всей комнате» и «чего сейчас за срочность, говорил ведь, ночью электроэнергия дешевле».