Лучший способ спрятать труп

      Эту рану Танарису нужно было ушить. Он всё знал: что и как он будет делать и в какой последовательности. Это первая будет в его жизни такая серьёзная первичная хирургическая обработка раны, которую он проведёт полностью самостоятельно, от начала и до конца. И будет вести вплоть до снятия швов. Не хватает только настоящего ассистента — концы ниток будет срезать Анир. Но ничего, это может делать даже младший медицинский персонал.       Полипропилен у Танариса был только расстерилизованный: в хирургическом отделении, куда он ходил дежурить, списали как-то большую бракованную партию, и Танарис тоже забрал себе сколько-то упаковок. Но полигликолид был отменный — случайно достался в подарок — и вот теперь он пригодится.       Эту рану никак невозможно было упускать. Только вот... Танарис осознанно не думал это, не говорил этого себе, но истинная правда была в том, что он бы был особенно рад, если бы к ране не прилагался её владелец. Если бы она была как бы сама по себе.       Никогда в жизни Танариса так много не оскорбляли, так много и так грязно, и нужно было с этим что-то сделать. Он был не в том положении, чтобы требовать что-то, делать замечания, он проглатывал эти оскорбления, но после каждого оставалась оскомина, осадок, грязь слов сокурсника как бы на нём оседала тонким липким слоем. И Танарис придумал, что если высказать благодарность так, как он придумал высказать, то Аниру это понравится, и он перестанет ругаться. Ясное дело, двоечник захочет, чтоб председатель студенческого совета выпросил для него ещё одну пересдачу. На завтрашнюю «последнюю» пересдачу Анир, наверное, и не пойдёт, он же, наверное, ничего и не успел выучить.       Заранее таво Танарис решил, что сделает всё возможное. Он в долгу перед этим человеком и поможет ему. Но это и не будет идти вразрез с его принципами. Он пойдёт по трудному пути. Аниру назначат новую пересдачу, но ни в коем случае не должно выйти так, что из-за стараний таво Танариса университет выпустит никудышного врача. Танарис всё выяснит: зачем Анир решил изучать медицину, чего он хочет... Анир неплохой человек, не самый плохой, это, во всяком случае, ясно. И Танарис сделает из него хорошего врача хоть силком. Заставит его учиться. Сам его обучит всему, что тот пропустил, и даже тому, что тот намерен пропустить в будущем.       А что он? Вот он, разгильдяй и похабник, медленно застёгивает перевязь правой рукой, трудно продевает левую в рукав плаща... Рана, эта рана... Но он только хочет унизить Танариса, это ясно. Хочет унизить как можно сильнее. И почему? Почему? Нельзя так относиться к жизни, нельзя — так легкомысленно. К своей жизни, к чужой жизни. Ему даже всё равно, что будет с его собственной рукой. Ради мелкой какой-то мести...       «Есть вещи, с которыми нельзя шутить», — хотел сказать Танарис.       «К некоторым вещам нельзя относиться легкомысленно», — хотел он сказать.       «С серьёзными вещами нужно быть серьёзным», — он пытался сказать.       Да и шёл бы он, в самом деле... домой с таким подходом к жизни. Какая разница, что такой человек думает и что будет думать о председателе студенческого совета. Какая разница, что с ним станет. Если для него самого нет ничего святого... Фигляр, «шут гороховый» — всплыло в голове, так Танариса обозвал тот «мастер», который лежит мёртвым в прозекторской...       Но... да, неважно, что он будет думать, но жизнь? Прозекторская... Его комната, уютный газовый свет, на полке учебники, матрац в торце, низкий стол, за которым так удобно заниматься. Жаровня, бикс с материалом... Вот эти просто руки, его руки. Танарис словно увидел свою руку в первый раз, словно со стороны. Он двигал пальцами, и они подчинялись его воле, и он был жив.       И ещё рана. Эту рану Танарис должен был ушить.       *       Танарис накрыл клеёнкой низкий столик рядом с матрацем, затем здоровенным зажимом — как же он назывался? — корнцангом! настелил поверх пропаренную пелёнку. Поставил лоток с пинцетом, иглодержателем, ножницами. Подготовил спирт, анестетик, левабедин. Банку с заспиртованным мотком жёлтой лески. Это полипропилен, объяснил Танарис, это для кожи. Это круче, чем шёлк. А мышцу он будет шить полигликолидом. Кетгут это прошлый век, от него возникает стойкое воспаление тканей, все нормальные врачи, все больницы от него давно уже отказались.       Анир сам разрезал рукав своей рубахи, рубаху кинул в мусорное ведро. Руку ему Танарис обработал над раковиной: обмазал всю левабедином. Затем велел сесть на матрац спиной к стене, поместить руку на стол.       Сосредоточенность, напряжение, капли пота на сморщенном лбу, на висках... таво Танарис нервничает, это заметно, но руки тверды, он ровно и точно, красиво даже сводит края буро-малиновой мышечной прорехи. Анир готовился терпеть боль, но ни уколов не чувствует, ни как нитка идёт сквозь мясо, ни того, как впивается в край пореза острый зуб хирургического пинцета. Механическое тянущее давление, и всё. Анир обрезает нитки, чуть поворачивая ножницы набок, над самым узлом, как Танарис ему показал. Необычно кажется, что происходящее важно. Он убил тех двоих, а Танарис — живой, и это, о боги, неплохо. Даже хорошо. Болтает всё время фигню, да ведь — Анир вдруг подумал — может быть, потому только, что ещё слишком маленький. В психологическом, вроде как, смысле. Может быть, стоит простить ему эту фигню. Но какая же пропасть огромная между ними двоими, один курс, один возраст, а Танарис, как тепличный томат, ничего не смыслит в реальности. И так ловко зато орудует иглодержателем. Так умело вяжет узлы. И думает, наверное, как ребёнок, что и все должны знать то же самое и уметь, что умеет он сам. Впервые Анир ему слегка позавидовал. Хорошо. Хорошо всё-таки, что не сдох он сегодня в прозекторской. Дети Лайса переживут смерть отца, как это делают по всей ойкумене сотни и тысячи разных сирот. А этому дурачку полагается будущее, он должен вырасти и увидеть кое-что дальше, чем собственный нос.       Но от своих слов Анир отказываться не собирался.       Закрыв марлевыми салфетками получившийся ровный шов, замотав плечо сокурсника бинтом, Танарис принялся суетиться: скинул инструменты в тазик и залил каким-то раствором. Убрал материал, очистил стол. Он всё уже собрал, всё поместил на места, но тыкался по комнате то туда, то сюда, пока не застыл уже просто посередине. Анир всё следил за ним взглядом, он сидел как сидел у стола на матраце.       — Раздевайся, — сказал он. Танарис сложил ровной стопкой одежду на стуле, педант, смехотворный педант. — Иди сюда и ложись.       Телосложение нормостеническое, отметил Анир автоматически, светлая кожа без ссадин, без грязи в порах и складках, без синяков, домашний, ухоженный мальчик, так необычно. Только на предплечьях по ладонной поверхности несколько свежайших подкожных гематом от хватки Лайса. Анир ткнулся носом ему в шею, втягивая воздух ноздрями, — в светлую шею, без грязной полоски от воротника, без границы загара, — ткнулся в подмышку, отведя руку в плече, в рёбра под соском. Мытое гладкое тело, даже запах пота в подмышечной ямке какой-то чистый. Ухватил двумя пальцами слой подкожно-жировой клетчатки в гастральной области — потолще его пальца, питание хорошее... он каждый день ест — раза два или три даже, моется каждый день, что ли, тоже? Только женщин таких чистых, гладких, упитанных доводилось раньше Аниру любить, а юноши, единоверцы, были всегда исцарапанные, все в ушибах и тощие, грязные, словно уличные коты, как примерно он сам. «Любовь» с ними больше похожа на драку. Но а «чистые» женщины не пахли одним только человеческим телом, был в них вечно привкус каких-то притирок, искусственных разных кремов и помады, запах каких-то добавок, духов. Ну а Танарис был чистый, естественный и ничем не намазанный, и Аниру это так сильно внезапно понравилось. Он щекой и сухими губами водил по гладкой коже области эпигастрия, правой рукой пальпировал рёбра от верхних вниз и считал автоматически про себя: два, три, четыре... до десяти; нащупал сквозь мягкие ткани и нижние свободные два: одиннадцатое и двенадцатое. Гладкий бок, поясница... кожа над наружной косой мышцей живота... Гладкое, мягкое, упругое. Напряжённая каменная ягодица, натянутая кожа мошонки, и Танарис вздрагивает всем телом, прямые мышцы живота выталкивают щёку Анира вверх, но тот дальше ведёт ладонь — по ягодичной складке на внутреннюю поверхность бедра. И тут уже пальцы встречают сопротивление сомкнутых ног.       Анир убрал руку и навис над этим гладким, ужасно приятным на ощупь телом, встретил полный страха взгляд. Мальчику так страшно, так ужасно страшно, Анир теперь уже всеми своими подзатуманенными мозгами выпукло и ярко понимал, что зря он всё это начал. Это «зря» распускалось в воображении ярким синим цветком, выпуклым, как лик бога, острое было наслаждение даже от этого «зря».       «Зря! Только пусть он раздвинет ноги, и это тело будет моё, пусть зря, пусть зря, пусть и зря».       Анир нагнулся к его уху и прошептал:       — Раздвинь ноги.       Танарис под ним вдохнул глубоко-глубоко и откинул голову. Вверх-вниз прошёлся внутри его горла щитовидный хрящ... Анир пересохшим ртом пробежался по гладкой коже над кивательной мышцей слева, над хрящами гортани... Он видел сбоку, как напряжена жевательная мышца, приложил указательный палец к переднему её краю над нижней челюстью и ощутил там пульс лицевой артерии: напряжённый, наполненный, частый — панический.       Гладкое круглое колено Танариса коснулось его бедра через штаны — Танарис развёл ноги.       «Не смогу уже прекратить».       *       До последнего Танарис думал, что Анир просто хочет поиздеваться. То, что он делал, мало было похоже на то, что люди делают для утоления страсти, больше на то, как псы обнюхивают себе подобных из своего пёсьего интереса, и Танарис почти даже воспринимал это поначалу как обнюхивания некого странного пса, смотрел на торчащие острые жуткого вида лопатки — какой же он кошмарно худой, этот двоечник, — под рубахой это не было так уж заметно — все кости видно, все сочленения костей контурированы под кожей, как будто они не кожей покрыты, а неотбеленной медицинской пелёнкой, потёртой и грязноватой. Но потом Анир приподнялся и навис сверху, и взгляд Танариса по траектории от подбородка через ярёмную ямку вдоль грудины и оволосённой белой линии живота упёрся в расстёгнутую пуговицу штанов, расстёгнутую из физиологической необходимости, чтобы жёсткая ткань не тёрлась о нежную кожу: крайняя плоть уже съехала вниз и обнажила головку — и тут-то Танарису стало страшно. Это не шутка. Неужели не злая шутка... у них, может, принято так вот всё делать, не как у людей, у этих вот арунитов... Танарис в них раньше не верил, не верил, что эта их секта, всеобщее пугало, существует всерьёз.       Сам Танарис считал, что врачу негоже поклоняться богам, и ему некому было молиться. Он бы клацал зубами от страха, если б не стиснул их до хруста, ему было страшнее даже, чем давеча в морге, тогда всё очень быстро происходило, а сейчас длилось, длилось... он один, он во власти этого своего спасителя, сам себя ему отдал во власть, и другой никто не придёт на помощь. Что же он сделал такого? Что он неправильно сделал?       Будь же что будет, лучше не видеть и не смотреть, эти звериные прикосновения этой шершавой руки, этой щетинистой щеки так и продолжали фантомно жечь кожу — в области живота, в области промежности, хотя сейчас Анир его совсем не касался. Горячее дыхание в ухо, Танарис расслышал шёпотный приказ, собрался с духом и медленно совершил отводящие движения в тазобедренных суставах и сгибательные в коленных, движения вышли как словно бы у неврологического больного с поражением головного мозга: «зубчатым колесом». Одновременно Танарис почувствовал, как прогнулся матрац, — Анир изменил как-то позу, снимает, наверно, штаны... матрац прогнулся ещё раз и всё. Встал? Пошёл, наверно, искать... они масло какое-то применяют для своих утех, так он слыхал от кого-то, эти аруниты. Нужно сказать ему, где взять масло, где оно стоит в шкафу. Но голос прозвучит сиплым хрипом, хватит уже унижений, и Танарис молчал. Молчал, ждал и умирал со страха, боясь открыть глаза. Все возможные силы... Где он, как жутко вот так ожидать. Нельзя так, нельзя больше, и Танарис принялся проговаривать про себя названия черепно-мозговых нервов подряд: обонятельный, зрительный, глазодвигательный... А когда они кончились, то пять признаков воспаления. А после — вспоминать синдромы ишемии миокарда, он вечно забывал последние два. Абдоминальный... и бессимптомный...       Откуда-то от двери он услышал деловитый какой-то призвук и тогда посмотрел: Анир, оказалось, нацепил уже свою перевязь прямо на голый почти болезненно тощий торс — рубаху же он выбросил. Это стукнули ножны о стену, пока он возился с ботинками. Танарис сел, притянув колени к себе, Анир выпрямился и посмотрел на него, и они на секунду встретились взглядами, но Анир тут же отвёл взгляд. Сделал шаг к двери.       — Пойду к «топке» поготовлюсь, — сказал он без какого-либо внятного выражения. — Несколько часов ещё есть.       — Ты собираешься пойти на экзамен?!       — Ну да. Не приду — меня точно отчислят.       — Стой, стой, ты как готовишься — по учебнику? А оперативная хирургия?       — Что оперативная хирургия?       — Операций в учебнике нет. Их давали на лекциях. А ты на лекции не ходил, я же помню. Ты взял у кого-то конспекты?       — Нет. Я только к анатомии готовился. Импровизировать буду, что. Ну а тебе что за дело...       — Стой, стой, стой, я же всё это знаю, — Танарис вскочил с матраца, подскочил к стулу с одеждой и влез в штаны. — У меня же всё это есть. Операции надо знать. Импровизировать там нечего. В каждом билете по три вопроса, два по топографической анатомии, один — по оперативной хирургии. Если в оперативке студент полный нуль, то «три» поставят, если всё остальное отвечено на «отлично». Ты же так не ответишь. Я помогу тебе. Я тебя подготовлю...