Люми-Люмичурл

«Ветра меняются». Когда они все еще были подростками, Грандмастер Варка сказал это ему — Дилюк уже не помнил, почему, зачем и по какому поводу. Фраза была обыкновеннейшая, и он ее, если быть честными, до этого сто раз слышал, кивал с умным видом, не придавая значения, и шел заниматься своими делами дальше. Но из уст Варки она прозвучала древней мудростью и врезалась в память; может, потому, что ее произнес сам Грандмастер Варка, самый любимый человек всего города, а может, тогда она имела для Дилюка-оруженосца какой-то сакральный смысл, потерявшийся в годах — в конце концов, многие крошечные детали его рыцарской жизни канули в небытие, когда он оставил Глаз Бога и ушел, да так и не вернулись. Сейчас эта фраза подходила как нельзя кстати. Ветра менялись. Дилюк чувствовал себя скалой. Но не величественным пиком, попирающим небеса, и не тяжеловесным утесом, врезающимся в шумное море, а грубым неотесанным булыжником, перегородившим путь ручью. Воде-то на камень все равно — обежала его, журча, по обеим сторонам и потекла себе дальше, а камень лежит ни туда ни сюда: и ручей не останавливает, и течь нормально не дает, заставляя разветвляться. Дилюк ощущал себя примерно как-то так. Несколько минут назад Джин и Виктор закончили обсуждение импровизированного перемирия и договорились до того, что решили позвать аж целую команду фонтейнских газетчиков, чтобы те засняли фестиваль и через «Паровую птицу» разнесли всем весть о том, что Фатуи, оказывается, бывают хорошими. По задумке, это должно было помочь хоть немного пошатнуть устоявшийся стереотип о беспросветно злых снежнянцах; конечно, всегда оставался шанс, что общественность расценит произошедшее как попытку злых Фатуи ослабить бдительность, но Джин надеялась на лучшее и верила в чудодейственную силу фонтейнского пера. Осветить историю с Виктором, который серьезно пострадал, защищая святыню города, рассказать о героизме рыцарей и шаманки хиличурлов, сделать несколько фото с фестиваля, на которых фатуйцы занимаются своими делами и выглядят вполне по-человечески… Это могло сработать. Вода камень точит, а грамотно распространенные слухи даже вчерашних врагов обратят сегодняшними героями. И Дилюк… не поймите его неправильно — Дилюк был всеми четырьмя конечностями за! Реклама фестиваля равнялась увеличенному потоку посетителей, что в будущем — не в этот раз, конечно же, в этот раз Дилюк не собирался брать за вино ни моры — равнялось повышенной прибыли для винокурни, а красивая картинка с мирными хиличурлами приближала их всех к миру с ушастыми дикарями, но… Фатуи. Все это делалось изначально ради Фатуи. И это все затеял лорд Барбатос. На самом деле, весь рассказ бога не укладывался в голове. Когда архонт закончил повествование, Дилюку показалось, что у него земля ушла из-под ног. Он тогда поначалу просто не поверил — не захотел, не сумел поверить, что Селестия, обитель справедливых богов и героев, место, куда вознеслась Веннесса, оказалась пристанищем гнили и монстров похуже Бездны; но лорд Барбатос сказал, что все до последнего слова было чистейшей правдой, и у Дилюка не было поводов не верить собственному богу. Мужчина тогда посмотрел сначала на паривший высоко-высоко в небе остров, затем на возвышавшуюся на юге гору — и мысль, что тысячи лет назад там жил такой же, как он, человек, который был готов отдать все, чтобы защитить свой дом, который потерял и свое королевство, и свою сестру, ставшую в итоге королевой тех, кто лишил его всего… эта мысль заставила Рагнвиндра ощутить, как в груди все неприятно стянуло. Если Селестия — обитель богов не справедливых, а мстительных, трусливых и жестоких, то что там делают герои? Нет, что там делают с героями? Поняла ли легендарная Веннесса в последние минуты своей жизни, чем на самом деле является место, в которое боги призвали ее душу? И если Селестия такая, какой ее описал лорд Барбатос, то защищают ли на самом деле смертных боги и герои, обитающие там — или лишь безучастно наблюдают за страданиями, либо не желая, либо не имея сил помочь? Можно ли хоть кого-то оттуда спасти? Осталось ли в Асмодей что-то от Кианы? Когда кто-то из них попадет туда — а Дилюк не сомневался в том, что такая женщина, как Джин, обязательно будет признана богами достойной — что с ним будет? Дилюк впервые по-настоящему испугался посмертия. Он много раз всерьез боялся смерти. Проклинал ее. Ненавидел. Называл жадным, отвратительным, ненасытным и неразборчивым чудовищем, от которого не укрыться; когда он был подростком, в секунды непримиримости с миром он говорил, что смерть — главный враг человечества, на что отец только качал головой; может, поэтому теперь он так легко сходился с Люмин, относившейся к концу жизни примерно так же. Когда он был юношей, он сам звал смерть, указывая ей своим мечом на людей со знаком четырехлепестковой снежинки на одежде — а потом смерть, хищно и весело оскалившись, встала с ними в один ряд и погналась уже за ним, хохоча голосом конопатого долговязого мальчишки в зимней форменной шубе, кричавшего ему, что он, Дилюк, дурак, если думает скрыться в лесу от того, кто в этом лесу вырос. Это был один из немногих боев, от которого Рагнвиндр убежал со всех ног. Да, он сначала попытался биться — но сейчас он понимал, что проиграл с первых же секунд: что он, дитя теплых ветров и малоснежных зим, мог сделать снежнянскому берсерку в его родных лесах, будучи по колено в снегу? Тогда Дилюк впервые по-настоящему взглянул смерти в глаза — и глаза у нее были пустые и мутные, как вода во взбаламученном пруду. После этого он зарекся звать ее к людям. Смерть, как оказалось, очень не любила, когда ее намеренно тревожили. Но Дилюк никогда до сегодняшнего дня не боялся того, что будет за этой чертой. Каждому человеку Тейвата с детства твердили: Селестия тебя защитит. Боги и герои присматривают за нами, охраняя нас от бед, и те, кто совершит много добрых и великих деяний в жизни, удостоится стоять с ними в одном ряду в посмертии. Но Селестия оказалась рассадником змей, и кто знает, что она делала на самом деле с признанными ею достойными людьми, и ни за кем она не приглядывала — разве что с целью проверить, достаточно ли ты поклоняешься ей или на тебя стоит сбросить ледяной шип за ересь. Дилюк, после собрания уползший в ямку меж корней, обернулся на высившуюся гору. Сал Виндагнир… ее звали Сал Виндагнир. У нее было такое красивое имя, а теперь о том, что это имя вообще было, не помнил почти никто. Селестия похоронила память о целом королевстве под толстым слоем никогда не тающего снега — никто больше не помнил о том, что когда-то эта гора была цветущим живым краем. Никто не помнил Имунлаукра, ее последнего короля. Никто не помнил принцессу Киану. Едва ли кто-то вообще знал о существовании Асмодей. Принц и принцесса из другой страны… еще и имена такие необычные. Не похожи ни на какой из старых языков — разве что отдаленно на древнемондштадтский, но все равно не совсем то. Откуда они пришли? Могли ли они быть оттуда же, откуда и… - Не против небольшой компании, Дилюк? - Лорд Барбатос? - встрепенулся, выдернутый из безрадостных размышлений, Рагнвиндр и попытался встать, чтобы поприветствовать бога, но архонт махнул рукой, разрешая сидеть, и сам плюхнулся рядом, сложив крылья, - вы что-то хотели от меня? - Нет-нет-нет, ничего! - рассмеялся, зажмурившись, Барбатос, - просто подумал, что ты сидишь очень грустный, и пришел проведать. Как раны заживают? - Я уже почти полностью здоров, лорд Барбатос. Сражаться точно могу. В движениях все еще чувствовалась скованность, а кожа иногда то теряла чувствительность, то начинала спонтанно колоться и побаливать, но в целом Дилюк не наврал. Его ранения были куда легче, чем у остальных, но та же Розария, которая попала под перекрестные молнии Чтеца, постоянно норовила не давать ему двигаться слишком много, буквально заставляя опираться на ее плечо при необходимости куда-то уйти. Лорд Подснежник ругался и говорил ей «положить самоубийцу на место», после чего Дилюка отпускали и он уже самостоятельно уползал по своим делам. Дилюк отделался легче всех — настолько легче, что это было просто нечестно. Он был виноват в том, что эта осада вообще случилась. Права была Джин, когда сказала ему однажды, что он своим молчаливым геройством точно всех сведет в могилу — вот, свел, и если бы не пришедший Бог Мудрости, лежали бы они все ровным рядком за Собором. Виноват был он — а пострадали другие. - Надеюсь, сражаться больше не придется, - фыркнул мягко архонт, - вы и так свое отгеройствовали. Да и Подснежник мне голову открутит, если я снова что-то такое допущу. Дилюк вопросительно вскинул бровь, чуть склонив голову. Барбатос поглядел на него секунду — и ни с того ни с сего вновь рассмеялся. Мужчина непонимающе нахмурился. - А ведь и правда, что яблоко от яблони недалеко падает! - воскликнул весело бог, - как будто на первого из твоего рода смотрю. Он делал точно такое же лицо, когда что-то не понимал. Двадцать шесть столетий, а ничего так и не изменилось… Он выдохнул. Дилюк только озадаченно хмыкнул. Ощущения от этих слов были немного странные — как будто на встрече с дальним родственником, который видел тебя еще крохой и которого ты в упор не помнишь. Но ведь… но ведь действительно, Барбатос вправду знал его предка. Лично. Он знал того рыцаря, что бился за свободу древних мондштадтцев, он знал Рыцаря Зари Рагнвиндра, который тысячу лет назад присоединился к восстанию Веннесы и впоследствии организовал перестройку купален аристократов в библиотеку Ордо Фавониус. Теперь он лично познакомился с Дилюком. Рядом с Дилюком сидела живая история Мондштадта — даже не только Мондштадта, а еще и всех его окрестностей. «...покуда есть у людей языки и слова, никто не исчезнет бесследно». Что-то такое ему однажды сказала Софья — он уже не помнил, почему и зачем вообще заговорил со снежнянской гусляркой, но всплывшая в голове ее фраза подходила как нельзя кстати. Пока у людей есть песни и те, кто эти песни поет, никто не канет в забвение. Может быть, поэтому то, что лорд Барбатос нес в себе историю всех народов, которые видел, было так правильно и закономерно. - Выглядишь грустным, Дилюк, - архонт прижал, обхватив руками, колени к груди и улегся на них щекой, - о чем-то задумался? О чем-то… Его жизнь, его устои — все, что он знал все двадцать два года, рушилось и перестраивалось на его глазах. Бездна чуть не разрушила Мондштадт — и чем больше Дилюк вспоминал ту страшную ночь, чем больше прокручивал в голове текст письма, тем больше он спрашивал себя: а был ли на самом деле выход? Да, они попробовали отбиться вместе — и в итоге получили то, что получили. Если бы никто не пришел, то он бы точно погиб, и, как передала ему рассказ Чтеца Джин, Бездна бы вошла в город. И рыцари не остались бы в стороне, и снова начались бы бои, и погибли бы попавшие под раздачу мирные жители… в итоге Дилюк раз за разом приходил к выводу, что не было у них шанса решить все малой кровью. Изначально не было. Либо биться у ворот, либо ввязываться в городские бои, и кто знает, что случилось бы во втором варианте исхода событий — в этот раз, слава архонтам, хотя бы обошлось без жертв. Лорд Барбатос успел изгнать Бездну, а лорд Подснежник — прийти вовремя, чтобы всех исцелить. Бездна чуть не разрушила Мондштадт — и город был спасен Фатуи. Фатуи, Бездна их сожри! Фатуи, от которых никто никогда не ждал ничего хорошего, на которых ругались все, кому не лень, Фатуи, которых из города безрезультатно пытался выдворить Грандмастер Варка и с которыми сумела совладать Джин — Фатуи, которые четыре года назад убили его отца, натравив на их повозку дракона Урсу. Фатуи, которых Дилюк три года убивал без жалости, ровняя их лагеря с землей. Фатуи, чья эмблема была вышита на шубе синеглазого мальчишки, чуть не порвавшего Дилюка на лоскуты и оставившего его истекать кровью посреди зимнего леса. [...Дилюк никогда не рассказывал об этом никому, даже Джин, но тогда его спасли не подпольщики. Он и сам не помнил точно, как выглядел тот, кто залечил его раны — в голове осталось лишь общее ощущение слепяще-белого снега на фоне черного зимнего леса, бесстрастный колючий взгляд и так контрастировавший с ним мягкий голос, в котором слышалась невеселая усмешка. - Иди теперь. И живи, как знаешь. Тогда он не понял.] Эти самые Фатуи защитили город — безвозмездно, просто потому, что поняли, что больше некому защищать. Не сдали. Не решили отсидеться в «Гёте», или где они там обустроили базу. Они вышли на улицы и укрыли весь город щитами, чтобы Бездна не добралась до мирных людей. Виктор, их помощник дипломата, чуть не пожертвовал жизнью ради того, чтобы не дать Чтецу забрать Небесную Лиру и увести его от Барбары и остальных укрывшихся в Соборе. Агент Заменгофф, командир местного подразделения, пошел против собственного командования, не дождавшись разрешения вступить в бой, и отдал приказ вставать на защиту города, да еще и до кучи самолично убил двух Вестников — должно быть, после поражения отряда у главных ворот Бездна попыталась привести подмогу. А крио- и гидро-бомбардиры, отправленные им к выходу на причалы, защитили Кайю, Лизу и Беннета и помогли раненым стрелкам продержаться до прихода основной помощи в лице Дендро Архонта. Фатуи… Фатуи действительно защитили Мондштадт просто потому, что хотели защитить. Просто из-за человеческого желания не дать людям погибнуть. Если уж даже Дилюку — Дилюку из всех людей! — все версии с тем, что их поступок был продиктован какой-то жаждой выгоды или желанием получить возможность шантажировать город впоследствии, казались притянутыми за уши… Фатуи не стали бы идти против Предвестников и жертвовать кучей своих солдат лишь ради туманной возможности когда-нибудь потом использовать это для шантажа. Выгоднее было бы отсидеться, дать городу ослабнуть и потом уже ставить свои условия, зная, что ничего им сделать не смогут. Но они вышли на бой — потому что иначе Бездна забрала бы Небесную Лиру, последнюю возможность спасти из ее лап Двалина, и тогда для Мондштадта… нет, далеко не все было бы кончено, но город бы лишился последнего из Четырех Ветров. Да и остальным странам пришлось бы несладко — целый дракон у Бездны на поводке, все-таки. Фатуи защитили их просто потому, что так велел человеческий долг. Даже Дилюк не мог не признать, что это было так. И теперь они заключали с ними перемирие. Мондштадт собирался помогать в ответ. Помогать Фатуи. Фатуи, которые убили Крепуса. Фатуи, которые крали детей на эксперименты. Фатуи, из-за которых пострадало столько людей. Фатуи, которые всех спасли. Да, он... действительно о чем-то задумался. Но насколько правильно было бы рассказывать богу их земель обо всем, что творилось у него на душе? В конце концов, Дилюк был просто человеком; к тому же, у Барбатоса и без него наверняка было множество своих забот. Как Рагнвиндр мог позволить себе нагружать архонта еще и своими переживаниями? - Лорд Барбатос, я благодарен вам за то, что вы беспокоитесь обо мне, - выдохнул, подбирая слова, мужчина, - но я в порядке. Это просто небольшая усталость. - Усталость сердца тяжелее усталости головы. Отчего ты боишься поведать мне печали и тревоги свои? ...ладно, надеяться обмануть бога, который застал эпохи, от которых еще тысячелетия назад не осталось историй, было довольно наивно. - ...скажем так, - после небольшой заминки ответил Дилюк, - мне кажется неправильным нагружать вас своими проблемами. Да, сейчас у меня есть несколько вещей, над которыми мне нужно поразмыслить, но я буду в порядке. Я справлюсь. - Но разве нагрузка меня вашими проблемами — не то, чем вы занимаетесь в церкви ежедневно? Дилюк вскинул голову. Барбатос все так же смотрел на него из-под чуть сонливо полуопущенных ресниц, густых и смоляно-черных, и потусторонняя бирюза тускло светилась, подчеркиваемая прозрачной тенью под кроной древнего древа. Лицо архонта все так же выражало спокойную заинтересованность и задумчивость — ни осуждения, ни насмешки, ни обвинения. Дилюку на долю секунды почудилось, что где-то он уже видел этот взгляд, только в упор не мог вспомнить, где; эта мысль, впрочем, все равно не задержалась в голове, испарившись в тот же миг, как появилась. - Мне все еще не всегда понятны многие людские вещи, - беззлобно усмехнулся бог ветра, - но разве вы не исповедуетесь в церкви в надежде именно на то, что я вас услышу и помогу вам? Сейчас я буквально перед тобой, и нет никаких сомнений, что я тебя услышу. Или ты никогда раньше не бывал в церквях? - Нет, я бывал, - покачал головой Дилюк, чувствуя, что вот-вот — и замешательство, щедро сдобренное не обдуманным как следует когнитивным диссонансом от сегодняшнего дня, достигнет таких пределов, что он просто впадет в ступор и не сможет ничего сказать, - каждый мондштадтец бывал хоть на одной службе. Но в церкви это… немного другое. Простите, лорд Барбатос, вряд ли я сейчас смогу объяснить вам это. - Может быть, людям как раз-таки нужно отсутствие и одновременное присутствие собеседника, - архонт задумчиво улыбнулся, - они говорят с богом и верят, что он их слышит, но при этом они не видят его, не знают, как он реагирует на их исповеди, и потому могут представить себе какую угодно реакцию — им не нужно бояться его осуждения хотя бы потому, что они этого осуждения никогда не увидят. А говоря со мной лицом к лицу, ты говоришь все равно что с обычным человеком, и тут просто представить, что тебя принимают таким, какой ты есть, не осуждая и не виня, уже гораздо сложнее… но да не о том речь, не так ли? Я правда хочу выслушать тебя, Дилюк. Но если тебе эта идея совсем не нравится, то я не стану настаивать. Архонт… правда хотел выслушать его? Узнать его обычные смертные проблемы, такие несущественные перед общечеловеческой бедой, о которой он наверняка размышлял до этого? Что же, если лорд Барбатос хочет услышать его историю, то кто Рагнвиндр такой, чтобы отказать ему, не так ли? Дилюк коротко выдохнул, собираясь с мыслями. Как бы еще рассказать это достаточно складно и связно… - Вы, скорее всего, знаете, что Фатуи сделали с моим отцом, - Барбатос, моментально посерьезнев, кивнул, и Рагнвиндр продолжил, - поэтому мне… «Очень сложно принять перемирие». «Сложно перестать видеть их врагами и ожидать подвоха». «Что-то внутри все еще просит найти причины не верить в их искренность и копать до самого дна, где должна быть правда — что они защищали нас не от чистого сердца, что они что-то от нас хотят, что это все — часть какого-то плана, который надо раскрыть и которому нужно не дать свершиться». «Я не хочу их прощать». - ...немного сложно свыкнуться с мыслью о том, что теперь мы не враждуем с ними, а наоборот — помогаем им, - нашелся со словами Дилюк, - к тому же, если вы позволите быть совсем честным, то — я правда не понимаю, почему именно Мондштадт должен делать первый шаг в примирении. Это не мы влезали в дела каждой нации. Это не мы похищали детей. Это не мы создали замену Глазу Бога, убивающую своего носителя. - И это не мы решили, что жизнь одного человека ценнее жизней сотен других? К чему это- ...Дилюку как будто дали под дых. Он рывком выпрямился и уставился на Барбатоса во все глаза. Бог все так же сидел, прижав колени к груди и улегшись на них щекой; несколько прядей сползли на лицо, закрывая его будто бы неплотной ширмой, и сквозь их смоль глухо светилась зеленовато-бирюзовая радужка. И опять — на юном лице не было видно ни тени презрения, осуждения или неприязни. Только ожидание и молчаливый вопрос. А у Дилюка кровь стучала в ушах и сильно жгло загривок. Рагнвиндр не посмел отвернуться или отвести взгляд, лишь поджал губы. Словесный тычок вышел слишком резким, слишком неожиданным и внезапно больным. Мужчина все смотрел в бесстрастное лицо своего бога, но ни единый мускул на нем не дрогнул, ни единая идеальная черта не исказилась в злорадстве или обвинении; Барбатос просто смотрел и ждал ответа. И Дилюк искренне не знал, что сказать. Спроси у него кто угодно такой вопрос хоть неделей раньше — и Дилюк бы с плохо скрываемой злостью процедил, что жизнь его отца стоила больше всей Снежной вместе взятой, но его спрашивали сейчас, после того, как Фатуи спасли Мондштадт, когда это не смогли сделать ни рыцари, ни Полуночный Герой, и его спрашивал его архонт. Спрашивал, а не обвинял — на лице бога ветров не отражалось злости, как бы Дилюк ни искал ее, и мужчина не знал, было ли ему от этого легче. Дилюк… Дилюк еще никогда не чувствовал себя злодеем собственной истории. В груди противно тянуло, и это ощущение отзывалось жаром на загривке — хотелось отвести взгляд, но Рагнвиндр не позволял этого себе, то ли из гордости, то ли из-за чего еще не сводя глаз с наблюдавшего за ним Барбатоса. Архонт отвернулся первым. Он перевел взгляд куда-то вдаль; Дилюк повернул голову в ту же сторону и уставился на возвышавшуюся далеко-далеко Сал Виндагнир. Серо-сизые облака клубились над горой, окольцовывая ее вершину, и даже отсюда было видно снежную взвесь в воздухе. Дилюку вспомнился черный зимний сосновый лес, хруст снега при каждом тяжелом вязнущем шаге, злобно горевшая болью рана в боку и раздававшийся то страшно-близким, то издевательски-далеким эхом хохот синеглазого чудовища; Дилюку вспомнились голые ветки куста, под которым он свалился без сил, и безучастные, бездонно-черные, как этот лес, глаза чудовища еще более страшного, которое отчего-то решило его пожалеть. «Иди теперь. И живи, как знаешь». Живи, как знаешь… - Мне однажды сказали, - тихо произнес вдруг Барбатос, обернувшись на все еще напряженного Дилюка, - что ненависть способна взрастить волю защищать то, что тебе дорого… Дилюк, ты ведь защитник Мондштадта. Пожалуйста, скажи мне — ненависть действительно способна породить в ком-то желание защищать? Способна ли ненависть… заставить хотеть защищать?.. Треск пламени, хруст сгорающей ткани; пахнет отвратительно и горько, запах гари жжет нос, от него першит в горле. Дилюк кашляет и отскакивает в последний момент от полетевшего в его сторону огромного пузыря, размахивается — черно-алая цепь, сыпя хлопьями проклятой силы, с лязгом и стуком падает на главный шатер, сминая его металлический каркас, как бумажку. Крики, ругань на чужом языке, огненный выстрел откуда-то из дыма чертит сквозь плащ по плечу, обжигая и заставляя зло зашипеть — наверняка останется рубец. Замах, удар, еще один замах, еще удар; каждый раз, когда цепь рушится на землю, внутри словно рвутся нити, чтобы потом с болью срастись заново. Это совсем не то же самое, что использовать Глаз Бога — хоть Дилюк и не может точно вспомнить, как это ощущалось, он отчего-то уверен, что ему не было так больно. Каждый удар словно отрывает от него по кусочку, и в сердце бурлит не его ненависть, глубинная, древняя и страшная — такая, что грозится вот-вот разорвать слишком слабое для нее человеческое тело на части. Удар. Перед глазами мелькают серые мушки — наверно, от усталости и удушья. Дилюк слышит, как с хрустом ломает то ли палатку, то ли чей-то хребет. . . . - Эй, товарищ архитектор, а ну вертайте взад! Вертайте взад, кому говорю! Я сегодня добрый, так уж и быть, прибью по-быстрому! Бежать. Бежать, не останавливаясь, не вспоминая, не думая о том, что легкие горят, что под ребра как будто воткнули по рукоять стилет, что ноги вот-вот откажутся нести; бежать, бежать, утопая по колено и глубже в лесной снежной целине, нетерпеливо обламывая ветки, бьющие в лицо — лес как будто с его преследователем заодно, лес словно разумный, рассерженный, он хочет остановить Дилюка, сбить с ног и похоронить в заалевших от крови, словно от ягод ало-рыжей рябины, сугробах. Бежать. Бежать, бежать, чтобы не догнали, чтобы не убили; где-то на периферии мерцает синева — Дилюк бросается в другую сторону. Его гонят, как дикого зверя, он это знает, но выбора нет — даже обращенная в силу и заключенная в темно-алый круглый кристалл чужеродная ненависть не спасет от бегущего за ним мальчишки, потому что в его сердце живет такая же, потому что он владеет этой черно-кровавой гнилой злостью лучше, потому что ему она подчиняется радостнее, и Дилюку с ним не совладать. Смех звонким эхом рассеивается в черноте среди сосен. Бежать. Бежать, бежать, бежать- -и, споткнувшись, упасть в овраг. . . . Он не видит. Перед глазами мутится, и в глотке жжет горечью тошнота; Дилюк не шевелится, старается дышать как можно тише и не шипеть от боли в плече — вывихнул, наверно. В голове по-странному легко, и не выходит поймать ни одной мысли, и Дилюку это не нравится: обычно такая легкость бывает при потере крови; у него распорот бок, этот мальчишка, его ровесник, задел его водным клинком. Глаза закрываются сами по себе. Не спать, командует себе Дилюк, открой глаза, нельзя спать, ты посреди леса, в снегу, если уснешь, то уже навечно! Не спать, Дилюк, тебе еще есть, куда возвращаться, отец еще не отмщен, твой путь не окончен, вставай, Дилюк, вставай! Вставай… Рядом хрустит снег, и сердце уходит в пятки. Нашли. Дилюк ждет с отрешенным смирением — все, его догнали, он уже не сбежит, не вырвется. Так почему мальчишка медлит? Что ему мешает просто добить Дилюка? - И что с тобой делать... Дилюк распахивает глаза. Он не видит — различает лишь мутно-белый человеческий силуэт и две черных дыры там, где у людей глаза. Глаза… он промаргивается — зрение не становится четче, но теперь он хотя бы примерно видит чужое лицо. И взгляд существа напротив врезается в память, прорастая льдом в позвоночнике — бесстрастный, безучастный, как у выносящего приговор судьи. Дилюк не знает, не может понять, кто перед ним и как этот кто-то его вообще нашел посреди леса, что ему от Рагнвиндра надо и почему его до сих пор не убили — а потом... А потом по телу растекается жидкий мороз, и раны постепенно перестают болеть. «Иди теперь. И живи, как знаешь». И живи, как знаешь… Способна ли ненависть защищать? - Нет, Лорд Барбатос, - медленно покачал головой Дилюк, подбирая слова — в голове родилось странное сравнение, которое он никак не мог ухватить и которое одновременно казалось самым правильным на свете, - ненависть защищать неспособна. Защищает любовь, ненависть умеет только уничтожать. Ненависть направлена на тех, кто впереди тебя, как кончик твоего меча, но те, кого ты хочешь защитить, находятся позади тебя — ты загораживаешь их собой. Лорд Барбатос, простите меня, я не поэт и красиво сказать не смогу, за витиеватыми сравнениями надо идти к Кайе, но, наверно, это можно сравнить с тем, как барды описывают любовь в своих балладах? Они говорят, что любовь может сжечь тебя дотла, и с защитой то же самое — ты сгоришь заживо, но не сойдешь с места, загораживая тех, кто стоит за тобой; ненависть же — меч в твоих руках. Нет таких рук, для которых не нашелся бы удар, способный выбить из них клинок. - Но разве не мечом ты защищаешь людей? - Мечом, - кивнул Рагнвиндр, - мечом, ружьем и кулаками, всем, чем найдешь. Но это лишь инструмент, а не причина. Ты защищаешь кого-то не потому, что ненавидишь врага, а потому, что любишь тех, кого стремишься защитить. Любовь порождает желание защищать, ненависть порождает жажду мстить — но месть неспособна исцелять, месть даже не может предотвратить новое свершение того зла, за которое ты мстишь, и тот, кто живет ненавистью и местью, рано или поздно убьет ею сам себя. ...и ему словно ударили под дых. Дилюк, ошеломленный внезапным пониманием, рывком выпрямился и повернул голову в сторону раскинувшегося посреди равнин фестиваля — недалеко от дерева, у самой речки, расположилось несколько фатуйцев. Без шапок, без масок, без курток с эмблемой четырехлепестковой снежинки, в одних закатанных по колено штанах и белых солдатских майках они сидели, составив сапоги ровным рядком неподалеку и опустив босые ноги в холодную воду. Одна девушка, подвернув штаны еще выше и зайдя поглубже, сидела на корточках и то и дело резко хватала что-то — или только пыталась схватить, судя по ее недовольным выкрикам. Через пару попыток, однако, она с победным кличем что-то таки выудила из ручья — Дилюк заметил блеснувший серебром трепыхавшийся в зажатом кулаке рыбий хвост — и, развернувшись, с веселым оскалом показала фигу сидевшим на берегу товарищам. Кто-то из них ответил ей, и рыбачка вдруг с шумным плеском вскочила, не выпуская добычу из хватки, и побежала к незадачливому приятелю, а тот, почуяв запах жареного, с хохотом унесся прочь от разъяренной сослуживицы. Остальные гоготали, наблюдая за догонялками. Даже обнаружившаяся среди солдат Софья зажимала руками живот, согнувшись пополам, а парившая рядом Паймон обеспокоенно глядела то на догоняющую, то на догоняемого. В один момент рыбачка крикнула на снежнянском: «Лови, говнюк, гранату!» - и со всего размаху швырнула несчастную рыбу в спрятавшегося за товарищем шутника. Тут уж Паймон не стерпела и, исчезнув в звездной россыпи, в следующее же мгновение появилась прямо на траектории полета рыбы, ловко хватая ее цепкими детскими ручками и унося ее обратно к родному ручью. Тот, кто живет ненавистью и местью, рано или поздно убьет ею сам себя… Нет таких на свете рук, из которых нельзя было бы выбить меч — и как иронично, что Дилюк в последнем бою потерял свой клинок, который носил со времен службы в Ордо Фавониус. Клеймор сломался напополам, не выдержав принятого на него «колеса» и прошедшего сквозь него пламени. И Дилюк вдруг… понял. Он обернулся на Барбатоса — Анемо Архонт как сидел, так и продолжил сидеть, наблюдая за Рагнвиндром из-под полуопущенных смоляных ресниц, и крупные бирюзовые с уклоном в зелень глаза все так же мягко светились, как кончики волос и рисунки на теле. Поймав взгляд человека на себе, бог едва-едва улыбнулся краем губ, будто спрашивая — дошло, наконец? Дошло. Только легче от этого не стало. - Лорд Барбатос, - тихо произнес Дилюк, - имя моего рода значит «Божественный ветер». Я пойду за вами, куда прикажете, и ни единой мыслью не оспорю вашего решения. И если мир с Фатуи — то, что вы желаете, то я- - Не клянись мне, Дилюк. Улыбка с лица бога исчезла. У Рагнвиндра сердце пропустило удар — он… разозлил своего архонта? - Не клянись, - Барбатос, выпрямившись, покачал головой и вновь взглянул на мужчину — но в его глазах все равно не было ни капли злости или раздражения, только застарелая печаль и понимание, - я клятв не принимаю и в долг не даю. Я знаю, что ты пойдешь за мной хоть в жерло вулкана, хоть на океанское дно — все в твоем роду такие были. Я знаю. Но я хочу другого. Я хочу, чтобы тебе самому стало легче. Чтобы ему… стало легче? - Когда я спросил у тебя, может ли ненависть заставить хотеть защищать, я спросил это искренне, - продолжил бог, - я не помню, ненавидел ли хоть кого-нибудь в своей жизни, даже Декарабиана, и я не могу представить, как ощущается это чувство. Я сам не знаю ответ на заданный мною вопрос. Но зато ненависть знакома тебе — и ты теперь сам видишь, что она сделала с тобой, не так ли? «Иди теперь. И живи, как знаешь». И живи, как знаешь… Живи с тем, что ты карал не тех. ...убитые им люди были невиновны. Разведчики. Пограничники. Просто расквартированные где-то в диких лесах солдаты, которые охраняли окрестные деревни от водившихся в лесах зверей и помогали ловить местных преступников, если те зарывались. Совсем зеленые салаги, вышедшие на первый в жизни дозор, с горящими глазами, как у впервые поставленной на пост у Собора рыцарской детворы. Ребятня, меньше года назад получившая в руки свое собственное ружье. Никто из них не знал Крепуса Рагнвиндра. Никто из них его не убивал. Зато он, Дилюк Рагнвиндр, убил их всех. И живи, как знаешь… - Я не прошу тебя прощать Фатуи, - Барбатос дотронулся до плеча Дилюка, заставив того коротко вздрогнуть и сглотнуть, - я физически не смогу заставить тебя их простить. Просто помни, что нет в нашем мире святых. Нет среди людей героев и злодеев. Мы все наворотили дел. Даже я. Мы, конечно, можем продолжить позволять нашим обидам диктовать нашу жизнь — мы можем продолжить враждовать со Снежной, справедливо ссылаясь на то, что первыми начали они, и тогда снежнянцы могут продолжить крыситься на нас, говоря, что их Царицу первым бросил я, и тоже будут правы. Все правы и все виноваты. Я бросил Астарот без объяснений, Астарот утопилась в собственном горе и одиночестве и решила, что кто не с ней — тот против нее, а остальные бросили все силы на спасение своих наций от Катаклизма, и сил на помощь друг дружке — хотя бы на простое «я с тобой, мы выберемся, мы должны держаться» и хлопок по плечу — ни у кого не осталось… у нас у всех есть причины продолжать этот конфликт. Наверно, можно сказать, что у нас есть на это право. У каждого. Но пока каждый будет этим правом пользоваться, конфликт не исчезнет. Мы все связаны перепутанной паутиной из плотной бечевки, свитой из обид и ошибок, которую расплести ничьей жизни не хватит — так что кто-то должен стать первым, кто разрубит ее. Мы не найдем правых и виноватых, мы не победим зло и не заставим вселенское добро восторжествовать, потому что ни абсолютного зла, ни вселенского добра не осталось. Да, у нас останутся шрамы, у нас останется память об этой вражде, но ради нас же самих — мы должны разрубить эти узлы и сказать друг другу: «Это было, и прошлого не изменить. Но я хочу, чтобы у нас было будущее». Ради себя самого, Дилюк, прошу, сделай этот шаг. Пойди вперед — я обещаю, ты увидишь людей, шагающих тебе навстречу с той стороны. В вашем прошлом будут бои, будут убийства, будет кровь на руках каждого из вас, и эту кровь уже не стереть — но зато в будущем будет мир. Кто-то должен найти в себе силы сложить оружие первым. Поднять его снова, в конце концов, мы всегда успеем. - И если тебе от этого станет легче… - Барбатос слегка улыбнулся — и в этой ободряющей улыбке проскользнула надежда, - если в мире и есть кто-то, кто ненавидит Дотторе сильнее, чем ты, то... уверяю тебя — это точно Астарот. Сердце кололо. Дилюк отвернулся — те двое фатуйцев, гонявшихся друг за дружкой минуту назад, уже сидели рядышком, как ни в чем не бывало, и деловито что-то трескали. «И живи, как знаешь». Легче не стало. *** - Лиза. Громкий шепот раздался откуда-то сверху. - Лиза. Лиза! Лиза, сидевшая в корнях дерева и сонно перелистывавшая легкий приключенческий роман, очнулась только в тот момент, когда ей по макушке легонько стукнула сброшенная палочка. Женщина, коротко вздрогнув, оторвала глаза от книжки и задрала голову. - Лиза, лезь давай сюда! - Подснежник специально нагнулся, чтобы выглядело так, будто он смотрел на нее; ведьма прекрасно знала, что бог чувствовал ее расположение с точностью вплоть до миллиметра — просто он старался, как мог, имитировать поведение зрячего человека («Я не слеп, Лиза, я просто вижу не глазами! Я как бабочка, которая ногами чувствует вкус!») и за пятьсот лет наловчился делать это удивительно хорошо. Лиза прищурилась. Подснежник, не почувствовав моментального ответа, полного энтузиазма и желания залезть на дерево, похлопал по мощной ветке, на которой сидел. Ведьма положила между страниц ленточку-закладку и убрала книгу в карманное подпространство, после чего поднялась с травы, размяла, зевнув, плечи и вновь запрокинула непокрытую голову — остроконечная шляпа валялась там же, куда был закинут до лучших времен роман. - Лиану спустить? - понимающе спросил Подснежник. Женщина заметила лежавший у него на подогнутой ноге толстый фолиант — опять читал где попало. - Спускай, - кивнула библиотекарша. Дендро Архонт приложил ладонь к ветке, и из того места, которого он коснулся, тут же вырвалась, извиваясь и обрастая листьями, прочная на вид лиана. Лиза дождалась, пока растение не коснулось земли, после чего схватилась за гладкий мясистый стебель; тот моментально обвился вокруг ее ног, вынуждая немного их подогнуть, и с шорохом втянулся обратно в дерево, поднимая женщину наверх. Подснежник, когда лиана втянулась окончательно, ловко подхватил подругу под талию и усадил рядом с собой. Травяной лифт распался изумрудными искрами, и на коре, из которой он вырос, не осталось и следа. - Что читаешь? - Подснежник отодвинулся к самому стволу Дерева Веннессы и расслабленно оперся на него спиной, вновь подогнув к себе одну ногу и свесив другую. - «Меланхолию Веры», - пожала плечами женщина, - я читала ее много раз, так что знаю практически наизусть. «Я верю, что по ту сторону звёздного моря есть планета, на которой живут древние Архонты. Они отвечают на молитвы людей, и все люди, ведомые своим сокровенными желаниями, отправляются в путешествие, чтобы попасть туда. Я верю, что в нашей Вселенной есть мир, который пытается противостоять Судному дню; там благородные и элегантные души четырнадцати Валькирий горят ярко, хотя бы на краткий, но великолепный миг...» - По-моему, ты читаешь слишком много фантастики. Оба коротко рассмеялись. Подснежник, быстро успокоившись, шумно выдохнул — если бы на нем не было повязки, возможно, он бы прикрыл глаза, медленно и сонливо моргая: стоял жаркий летний полдень, и даже звуки полевого палаточного городка поутихли, когда люди, разморенные жарой, попрятались в тень. Здесь, под кроной древнего древа, было совсем хорошо; воздух пах чем-то легким и сладким, оставаясь приятным привкусом на языке, и листья мерно шелестели под редкими порывами теплого ветра. Лиза, беззвучно зевнув, плюнула на правила приличия и просто улеглась на ветку — благо, та была толстая и прочная, и ведьма не боялась свалиться, неудачно сдвинувшись на миллиметр. - Моракс рассказывал мне, что когда-то давно он видел сны о других вселенных, - голос Подснежника стал задумчивым — мыслями бог был где-то совсем далеко и давно, - он даже не был уверен, наша ли это… как он это сказал… мультивселенная? Как-то так. Он говорил, что в тех снах видел человека, похожего на меня — у того человека тоже были длинные волосы, правда пепельно-серые, а не белые, как у меня. И одежда у него была похожая. Мы, как Моракс говорил, в целом были похожи — я такой же, как тот человек, созерцатель. Я тоже ищу ответы на все вопросы о мире, пробую правила на зуб и играю со смертью и проклятиями. Интересно, тот человек найдет те ответы, которые хочет найти? Найду ли их я? Лиза не ответила. Ей, на самом деле, нечего было ответить — она не знала Моракса, она не знала сказки других измерений и тем более не видела о них сны, а говорить Подснежнику, что он обязательно найдет все ответы, которые хочет, она не видела смысла: для того, чтобы констатировать это как факт, у нее не было провидческих сил (была бы тут одна фонтейнская беглянка, был бы другой разговор, но сейчас…), а превращать это в бессмысленное и по большому счету ненужное обнадеживание женщине не хотелось тем более. У ее друга просто разыгралось философское шило в одном месте — быть может, будь Лиза помладше, она бы тут же кинулась рассуждать на тему множества миров, и они бы проболтали с учителем до самого ужина, но… Но с возрастом — какой возраст, со смехом мысленно одернула себя Лиза, тебе всего-то двадцать девять лет, ты в самом расцвете сил! - ведьма стала гораздо приземленнее. Далекие миры, в которых ей все равно ни в этой, ни в десяти последующих жизнях не побывать, перестали вызывать в ней интерес: есть они или нет — что ей с того? Она их не увидит, не ощупает их почву, не познакомится с их обитателями; пусть живут себе мирно, а ее не трогают. Может быть, увидь ее нынешнюю она двадцатидвухлетняя, младшая ее версия схватила бы женщину за воротник и как следует бы встряхнула, после чего принялась бы с огнем праведного негодования в глазах вещать о пути ученого, о бесконечности познания, о том, что еще столько всего не открыто, а глупая Лиза прохлаждается в тени библиотеки, когда могла бы строить лестницу в небо… а потом нынешняя Лиза с ленивой кошачьей усмешкой ответила бы, что ей и так хорошо — она сыта, у нее есть крыша над головой и теплая постель, деньги и стабильное положение в обществе, а еще работа, на которой даже не надо работать, лишь иногда совершать променад по городу и трясти книги с должников. Что еще ей надо для хорошей жизни? Лиза стала такой земной с течением лет. Она больше не училась, не грызла гранит науки, не стремилась чего-то достичь и что-то кому-то доказать — она пила чай в тишине, сквозь полусонный прищур листая книгу, спала до полудня, иногда приходила к Джин в гости и вместе с ней ела ее фирменную пиццу, отвлекая излишне работящую леди Грандмастер от дел. Подснежник однажды сказал своей ученице, что мудрость на самом деле далеко не одна, мудрость у каждого человека разная — и если его мудрость была в том, чтобы совсем по-человечески потакать своей спонтанной натуре, общаться со всеми на «ты» и отпихиваться от государственных дел всеми конечностями, то мудрость Лизы, должно быть, заключалась именно в ее лени. У Лизы не было времени работать. Не было времени гнаться за чем-то, что принесет плоды когда-нибудь потом — у Лизы не было никакого «потом», у Лизы было только «сейчас», и в это самое «сейчас» она старалась делать только то, что хотела. Хотела спать? Если подложить руки под голову, то и библиотекарский стол сойдет за подушку. Хотела вкусненького? Можно попросить Ноэлль испечь ее коронные блинчики, воздушные, тающие во рту, и разделить внеплановый полдник со смущающейся от «оказанной чести» девушкой. Хотела гулять? Главная площадь города совсем рядом, и по вечерам на ней всегда играют барды — бесцельно ходить по ней одно сплошное удовольствие. У Лизы не было времени даже на самые важные вещи — она до сих пор так и не объяснила Джин, что ее якобы в шутку брошенное «я бы провела с тобой всю жизнь» было вовсе не шуткой и не невинным дружеским замечанием, - что уж говорить про другие миры и потерянные для истории эры Тейвата. Жалел ли ее Подснежник, у которого этого времени была целая вечность? Но порою Лиза задумывалась — а не было ли то, что случилось с ней, лучшим исходом из всех? Кем бы она стала, не прочти она ту проклятую книгу из запретной секции, проигнорировав все предупреждения судьбы? Стала бы она такой же, как большинство преподавателей Академии — с закостенелым умом, с неспособностью принять другую точку зрения, со слепым следованием столетия как изжившим себя догмам, с порицанием инакомыслия? Лиза в такие моменты зябко передергивала плечами. Нет. Нет уж, спасибо. Джин однажды пересказала ей фразу, которую вычитала из какой-то книги — ты либо умираешь героем, либо живешь достаточно долго, чтобы увидеть, как ты становишься злодеем. Лиза предпочитала о своей ситуации думать как о том, что она успела уйти в нужный момент. Она… слышала рассказы о том, что случилось с той, что пережила свой героизм. У Лизы правда была отличная жизнь, но иногда она нет-нет да задумывалась: будь у нее шанс, отговорила бы она себя тогда, в Академии, от роковой вылазки в запретную секцию? Отдернула бы она свою руку от книги, на первом листе которой было написано таинственное: «Я искал эти знания половину своей жизни — готов ли ты искать их столько же?» И если да, то хватило бы ей тогда сил не уподобиться большинству безумцев, окружавших ее, хватило бы ей любви к науке и людям стать такой же, как Подснежник — остаться в Академии, доучиться, начать преподавать, зажигая звездочки юных умов на небесном полотне истории науки? Кем была бы Лиза, если бы у нее было время? - М-да, опять я всем настроение своим разглагольствованием испортил, - фыркнул смешливо Подснежник, отвлекая подругу, - была бы тут Кусанали, она бы сдернула меня отсюда за ногу и сказала бы, что хватит мне непонятно чем страдать, у меня пять ненаписанных диссертаций, недоделанный рабочий план, расписание надо сверить и вообще, пошел-ка я, ленивый кусок кактуса, работать. Я даже начинаю расценивать пребывание здесь как полноценный отпуск. Советников нет, придворных нет, никого нет, красота! Бегай по округе, ешь еду, рассказывай детям сказки, периодически проверяй состояние пац- стоять! Куда этот ребенок Люмин спер?! Лиза даже осознать не успела, только приподнялась на руках — Подснежник, до этого расслабленно валявшийся напротив нее, тут же выкинул лежавшую на ноге книжку в подпространство и соскочил с ветки, с глухим стуком пружинисто приземлившись на землю, после чего бодро рванул куда-то. Ведьма, осоловело моргнув, перетекла в сидячее положение и, оглядев раскинувшийся перед ней фестиваль, нашла глазами внезапно сорвавшегося с места учителя. Архонт остановился около нескольких людей, в которых Лиза признала Кли, Альбедо, сидевшую на его каменном цветке Люмин, одетую в непривычно простое платье с повязанным на поясе шнурком, и незнакомую девушку, около которой стоял, смешно покачиваясь из стороны в сторону, забавный рыжий зверек с белым пузом, похожий отдаленно на панду, лиюйского медвежонка. Подснежник, недовольно уперев руки в бока, принялся, кажется, отчитывать алхимика за самоуправство и потворство пагубным начинаниям излишне буйных пациентов, которым вообще-то положен постельный режим; на самом деле Лиза не слышала ни слова из того, что он говорил, и не могла даже попытаться прочесть по губам, потому что Подснежник стоял далеко и спиной к ней, но она почти что сердцем чуяла, о чем распинался бог. Лиза невольно улыбнулась, представив, что мог бы ответить ему Альбедо. Наверно, он уверил Подснежника в том, что на каменном цветке Люмин кататься абсолютно безопасно, потому что цветок плывет плавно и сгибать ноги на нем не придется — ведьма не могла не заметить, как болезненно жмурилась шаманка, когда кто-то ненароком задевал заживающие ноги. Шутка ли — заново отрастающие нервы после того, как девушке перерубили позвоночник и довершили дело прилетевшим в спину взрывом. Лиза в который раз подивилась тому, как же легко она на самом деле отделалась — всего-то несколько глубоких порезов на плечах от гидро-лезвий, залечить которые ничего не стоило: в них даже Порчи, вечной спутницы ран от Вестников и Чтецов, скопилось так мало, что Барбара справилась с заражением в одиночку. Физически Лиза — как и остальные оборонявшие боковые ворота, по крайней мере те, кто стоял на земле — почти не пострадала. Гораздо хуже было морально. Лиза помнила оглушающее, подобное агонии горе и выбеливающий сознание ужас, объявшие ее, когда она увидела распластанные по зубьям стены ударом Чтеца тела лучников и неествественно повернутую голову Фишль. Помнила, как, обернувшись, закричал не своим голосом Беннет и как отступил на шаг, коротко ахнув, Кайя, как ее саму за долю секунды захлестнула с головой вина. Это они не защитили тех, кто на стене. Это они — это она недоглядела, упустила Чтеца из виду, пустила его за их линию обороны. Это на ней смерть Фишль, вбитой в башенную стену Эмбер и остальных рыцарей. Она помнила, как ярость открыла в них даже не второе — третье дыхание, как ледяным смерчем по берегу носился Альберих, как огонь Беннета стал по-настоящему злым, как небо окрашивалось сиренью от каждого ее заклинания. Помнила, как на помощь неожиданно для всех пришли Фатуи, как крио-бомбардиры поливали все вокруг белым магическим холодом, от которого заиндевела мокрая трава, а их сослуживцы выпускали гидро-пузырь за пузырем, исцеляя тех, кого еще можно было исцелить. Помнила, как на миг все вокруг побелело и стало невозможно дышать, а воздух наполнился ароматом сесилий, этих нежных дочерей Утеса Звездолова. Помнила, как буквально зарыдала в голос от бессилия и облегчения, когда увидела знакомые белые волосы, подхваченные в низкий хвост, и почувствовала запах теплого дерева и цветов — энергия дендро исходила в таких количествах, что ее можно было унюхать, и это значило, что кошмарная ночь кончилась. Как оказалось, нет. Подснежник утащил их всех с поля боя, телепортировав к Дереву Веннессы, у которого Барбатос и ужасно похожая на саму Веннессу красноволосая женщина — Мурата, не сразу догадалась Лиза — складывали остальных раненых и убитых. И если до этого вымотавшаяся ведьма наивно надеялась, что, раз пришел ее всемогущий учитель-архонт, значит, все будет хорошо, все уже разрешилось наилучшим образом, то в тот момент она поняла, что худшее для тех, кто каким-то злым чудом до сих пор находился в сознании, только начиналось. На защитников главных ворот было страшно смотреть. На спинах не дышавших Розарии и Эулы, таких неправильно-бледных, расцветал кошмарный бурый узор из молниевых ожогов, такой же, какой оплетал кожу Фишль и тех несчастных, кому не повезло стоять ближе всего к Чтецу и кого убило именно первичным зарядом электро, а не поломало хребты об каменные зубья и не придавило, сминая стальной панцирь доспехов, телами сослуживцев. Такой же узор вился по Кли, и Лиза, глаза которой только-только успели высохнуть, от этого зрелища разрыдалась снова — малышка лежала на траве сломанной куклой в обгорелом тряпье на месте когда-то добротно, с любовью сшитой одежки, и от вида эльфийки Лизе в миг стало пусто и дурно; если бы Кайя не поддерживал ее, перекинув ее руку через плечо, ведьма бы там и упала и больше бы с места не сдвинулась. Правда, через секунду Кайя сам замер, перестав дышать. Он не сказал ничего. Он не проронил ни слезинки, не закричал, не стал клясть небо и спрашивать у него, за что — но он застыл, как вкопанный, как будто умер в мгновение и почему-то не упал тут же плашмя. Там, куда он смотрел, лежал Дилюк. Одежда на груди была разорвана так, что зашить не представлялось возможным, это даже на тряпки не годилось: от плаща, в котором он выходил на ночные патрули, и щегольской белой рубашки, которую он носил, когда подрабатывал в собственной таверне, остались лишь лохмотья — как и от его тела. Кожа и мышцы были располосованы на неровные лоскуты с уродливыми рваными краями, и когда Лизе потом рассказали, как умер Дилюк, она онемела от ужаса — он в таком состоянии продолжал сражаться, он, приняв на себя «веретено», не погиб мгновенно, разорванный на части, а схватил Вестника и сжег его, сжег его вместе с собой, выдав пиро-взрыв огромной силы. Лиза не захотела представлять, какую адскую боль испытывал Рагнвиндр в моменты своей агонии и о чем он думал. Но в случае с Кайей ей представлять и не пришлось — она все видела своими глазами. Мужчина, отмерев, на одеревеневших ногах сделал один шаг, затем второй, третий — он почти сорвался на бег, но тут же замер, остановившись около изуродованного тела до сих пор дорогого ему человека, и Лиза против воли подсознательно подумала: если бы Дилюк видел это сейчас, что бы он сказал? Если бы Дилюк видел, как Кайя, в миг побледнев чуть ли не до трупной серости, медленно осел на колени рядом с ним, согнулся пополам, прижавшись лбом к чужому плечу и намертво вцепившись в чужую ладонь, и так и просидел до того, как лорд Барбатос лично разжал его пальцы и мягко, но настойчиво оттащил, чтобы дать Подснежнику забрать Дилюка на исцеление, — если бы Дилюк это все видел, что бы он подумал? Если бы Дилюк видел, как Кайя, едва отпущенный, тут же подполз к Рагнвиндру и просидел рядом с ним неподвижной могильной статуей еще несколько часов, прежде чем вдруг очнулся, словно включившись по щелчку, — что бы Дилюк решил для себя? Лиза не знала — она не стала рассказывать это Дилюку, когда тот наконец-то пришел в себя. Это было дело этих двоих, в конце концов, а не ее. Ее саму судьба тогда пощадила. Джин дышала, Джин единственная из всех была действительно жива, и ее даже не пришлось вытаскивать с грани — Барбара (Лиза видела — у девушки, постоянно моргавшей и то и дело с силой жмурившейся, все время подрагивала нижняя губа) поколдовала над сестрой, влив в нее силы («Магическое истощение. В хронических случаях смертельно, но это, похоже, первый ее настоящий раз. Это ее первое истощение в полный ноль, Лиза, пер-во-е. Лиза, это не смертельно, ну же, Лиза, слышишь меня? Это не смертельно, Лиза, это не смертельно, хочешь, палкой-копалкой поклянусь?»), потом на всякий случай поставила исцеляющую печать и убежала помогать Подснежнику и присоединившемуся к нему Беннету, оставив Лизу наедине с выжатой до последней капли силы леди Грандмастер. Джин очнулась первой. Она ничего не сказала Лизе о первых моментах своего пробуждения, и Лиза с малодушным облегчением выдохнула тогда, поняв, что женщина просто-напросто не запомнила, как ведьма исступленно целовала ее мокрое от чужих слез лицо, как шептала, то и дело срываясь на задушенный истерический смех, в забытье — Джин, Джин, пожалуйста, не уходи, я отдам тебе все свои оставшиеся семь лет жизни, я отдам тебе все свое время до последней секунды, только не уходи, пожалуйста, не уходи, не уходи- Джин тогда, приоткрыв затуманенные глаза, коснулась локтя ведьмы — даже не коснулась, лишь слабо провела кончиками пальцев, кое-как приподняв лишенную сил руку, но Лизе хватило этого, чтобы тут же замолкнуть, задохнувшись. Потом Джин моментально отключилась снова и проснулась окончательно лишь еще какое-то время спустя. Но она хотя бы пришла в себя. Она хотя бы выжила. Она была жива. Лизе этого хватило. Но до этого — до того, как все стало лучше, как очнулась Джин — случилось еще кое-что. Пришел Альбедо. Точнее не пришел — примчался ветром, и выглядел он так, будто только что пробежал без остановки от города до Дерева Веннессы, хоть его и принес лорд Барбатос, возвращавшийся тогда в город за оставшимися в нем рыцарями и другими участниками обороны. До Альбедо он телепортировал Софью. На снежнянку, державшую на руках неподвижную Паймон, словно мать — погибшую дочку, смерть которой ее разум отчаянно отказывался принимать, смотреть было невозможно. Девушка быстро отыскала глазами Люмин и бросилась к ней — она, упав на колени около тела подруги, что-то торопливо спрашивала у Подснежника на снежнянском, и тот отвечал ей на ее родном языке, и Лиза тогда впервые за все время слышала такое надрывное безнадежное отчаяние в обычно спокойном певучем голосе. Софья осторожно, как самую хрупкую драгоценность, положила феечку рядом с шаманкой, затравленно огляделась, словно готовая броситься на каждого, кто сделает в ее сторону хоть шаг, и осталась сидеть около Люмин и Паймон, держа их за руки. Потом она, конечно же, ожила и подключилась к активной целительской деятельности, развитой Кайей, в которую он вовлек Беннета, Диону и Барбару, стала помогать рыцарям, перебинтовывать их, наносить мази и понемножку лечить своей магией — но первые секунды… У Лизы, наверно, на подсознании огненным клеймом навечно остались лица ее друзей в те моменты, когда они видели обезображенные тела своих погибших близких. После прихода Софьи лорд Барбатос исчез ненадолго, уходя в город за новой «партией» людей. А потом он привел Альбедо. ...этот крик надо было слышать. У Лизы сердце отказалось биться в тот момент, когда она услышала, как Альбедо закричал. Это был даже не крик — это был чудовищный нечеловеческий вой, горький, раздирающий душу на кусочки, и от слышимой в нем боли становилось физически дурно. Вой оборвался несколькими дергаными всхлипами, будто алхимик задыхался, а затем юноша метнулся к Кли, рухнул на землю около девочки, схватил ее и крепко прижал к себе, пачкая рубашку грязью и пылью из обгорелых ошметков ткани, расползавшихся на пепел и нити, и трескавшихся пятен запекшейся крови. Он, словно в миг лишившись рассудка, уткнулся лбом в детское плечико и стал раскачиваться вперед-назад, и Лиза правда не могла сказать, что для нее было страшнее — то, что обычно спокойный, рассудительный, рациональный и никогда не терявший хладнокровия капитан глухо всхлипывал и выл, в каком-то отрешенном безумстве баюкая труп младшей сестры, или то, что произошло дальше. Лорд Барбатос попытался провернуть тот же трюк, что и с Кайей, который в тот момент неподвижно сидел около Дилюка (в некоторые секунды Лизе казалось, что капитан кавалерии сам умер, только его тело отчего-то застыло в такой странной позе, и по спине пробегали ледяные мурашки), - бог, не раскрывая крыльев, осторожно подошел к Альбедо, медленно опустился на корточки и протянул руку, желая высвободить Кли… Как вдруг Альбедо зарычал. Лиза не знала, рык какого животного это напоминало — ни волки, ни собаки, ни кто-либо еще не умел издавать такой низкий рокочущий звук, как будто в глубине горы кто-то ворочал огромные каменные жернова. Может, дело было в какой-то особенной частоте волны — когда ведьма училась в Академии, она натыкалась на книги по физике и что-то из них даже помнила, и вроде бы в одной было написано, что слишком низкие частоты вызывают у людей панику, - а может, дело было в том, что Альбедо никогда раньше себя так не вел, но Лиза буквально ощутила, как все внутри нее выстыло, словно опущенное в ледяную воду. Она обернулась, мелко подрагивая и стараясь не дышать и не издавать лишних звуков — сквозь плечо отпрянувшего бога было видно лицо алхимика, и Семеро свидетели, Лиза в жизни не видела у людей взгляда страшнее. Это был не человеческий взгляд. Люди так не смотрят. У людей в глазах не бывает такой смеси из чудовищной ярости, слепого животного страха, боли, ненависти и чего-то, чему Лиза не смогла дать название как чувству — но что-то, что говорило: «Не отдам». Альбедо словно подменили, поселив в его тело древнего монстра, и ведьме пришло на ум странное сравнение с драконом или даже драконидом вроде Урсы, которого обыватели неверно причисляли к первому виду — драконы все-таки были разумными, а во взгляде Альбедо разумности не было. Только звериная злость и готовность вгрызться зубами в горло или неосторожно протянутую руку — до чего быстрее достанет. Лорд Барбатос замер в нерешительности. А потом, коротко вздохнув и расслабив плечи, запел. Лиза не разобрала ни слова этого языка. Он был очень отдаленно похож на древнемондштадтский, но точно им не являлся; может, это был язык из эры фей, эры снегов и льдов, эры до Старого Мондштадта — Лиза не знала. Песня, мягкая, тягучая, была по-древнему простая, лишенная затейливой мелодии, которую так любила фонтейнская опера, и при этом она моментально проникла Лизе в душу, затекла туда густой смолой; женщина не знала ни слова из языка, на котором пел архонт, но шестое чувство сказало ей — это была песня-благословение. Лорд Барбатос убаюкивал Альбедо. Постепенно взгляд юноши прояснился — бог, увидев это, гораздо осторожнее протянул руки и, не прекращая глядеть ровно в глаза напротив и все напевая песню полушепотом, разжал тиски, в которых алхимик держал сестру. Забрать девочку у наполовину впавшего в транс Альбедо оказалось совсем несложно, но что самое удивительное — лорд Барбатос не перестал петь даже тогда, когда цель, казалось бы, была достигнута, и Кли оказалась в его руках. Он допел колыбельную до конца. Альбедо, окончательно очнувшись, обессиленно уронил голову и мелко-мелко затрясся — он даже не повернул голову, когда Анемо Архонт унес эльфийку к корням дерева, где сидел Подснежник, готовясь к долгому походу на грань. Это была страшная ночь. - ...поверить не могу, - голос Подснежника вдруг раздался совсем рядом, и Лиза вздрогнула, возвращаясь из воспоминаний в реальность, - цветок, но гео-конструкция! Моракс спер у меня мою же область деятельности! Гео-цветок! Цветок, который камень! Воры! Воры интеллектуальной собственности! Я на них жалобу подам! - Куда будешь жаловаться? - фыркнула как ни в чем не бывало библиотекарша. Подснежник открыл было рот, чтобы продолжить возмущенную тираду, но так и замер, не проронив ни звука. На его лице поочередно сменились выражения недовольства, замешательства и обиды. - Зараза, даже пожаловаться некому! - всплеснул он руками, - я же, Бездна меня сожри, и есть бог мудрости! Самому себе жалобу, что ли, писать на то, что у меня же кусок зоны влияния откусили? Нет, я, конечно, могу, я напишу, мне несложно, я напишу и с этой жалобой даже пойду к Аделаиде, но черта с два Аделаида пойдет судить меня с Мораксом за то, что один из его подопечных взял и придумал каменный цветок! Архонт замолчал, возмущенно засопев, и скрестил руки на груди. А потом улыбнулся — широко, той самой улыбкой, говорившей о том, что он что-то опять задумал. - Лиза-а, - целитель быстро и плавно перетек на четвереньки, словно дикая джунглевая кошка, и подполз к ученице, - Лиза, дорогая моя. Умная моя, хорошая моя, ты ж моя лучшая ученица, ты знала об этом? - Куда ты меня втягивать собрался? - усмехнулась она. - Пошли научку писать! Про каменные цветы! Плюнь на Ордо Фавониус, давай назад к родным пенатам! Сопрем Альбедо, поселим в Академии, будем его цветочек изучать, потом напишем статью и станем знаменитыми! Как тебе план? - Ты сейчас шутишь? - рассмеялась, не удержавшись, ведьма. - Может, шучу, - пожал плечами, садясь на колени, Подснежник — и тут же вопреки своим словам хитро ухмыльнулся, - а может, и нет. Ну так что? Станешь соучастницей похищения человека ради науки? Лиза только фыркнула. - Пожалуй, все-таки откажусь. Была бы я из Фонтейна, как кое-кто — тогда бы да, но, как видишь, я не оттуда. - Не поминай при мне эту сволочь, - передернул плечами Подснежник с выражением абсолютного отвращения на лице, - фу на него. Пусть гниет там, куда его закинули. Лиза неопределенно хмыкнула, соглашаясь. Теплый воздух шептался с листьями, иногда обнимая вуалью за плечи. Компания из Люмин, Альбедо, бодро прыгавшей Кли и той безымянной девочки с рыжей пандой остановилась у какого-то котла и разложенных рядом с ним на подстилке ингредиентов. Подснежник вновь достал книгу и продолжил читать, улегшись животом на ветку. Да, ночь была страшной. Но утро обещало мир.