Смерть животного

      Я помню те долгие минуты раннего утра, будто они были не одиннадцать лет назад, а вчера. Кухня была в парадигме бабушки высшей мерой наказания. Потому что кухни в доме обычно самые грязные, да? Мне положено было сидеть на хилой табуретке в противоположной стороне от окна, целыми четвертями дня, смотря то на солнечные листья деревьев, то на их отражение в мерзкой кухонной плитке. На мерзкий советский вентилятор, иронично застрявший в окне дореволюционного дома. Он будто заменял мне часы. Здесь всё было стерильным, блёклым, каким-то неживым. Как бы тепло не было на улице утром — на кухне всегда веяло холодом. Словно солнечные лучи отказывались её освещать, и оставляли в своей самобытной синей тени до самого обеда. И я — мало что осознающий восьмилетний ребёнок — постепенно понимала, почему чувство тревоги охватывало бабушку, стоило ей побыть на кухне хотя бы минут двадцать.       Но надоевший за лето вентилятор был самым безобидным, на что мне приходилось смотреть в последние дни августа. На полу, у батареи, валялся труп собаки, и с него уже чёрными полосами сбегали вши. — Зачем убила собаку? — в абсолютной тишине заговорила белая дверь. — Я её не убивала! — Не ври, Рита, — она приоткрывается, и я на секунду вижу осуждающий глаз бабушки. — Я слышала ночью, как она скулила от боли. Какая мерзость. Собаку грязным ножом. Как она попадет к Богу? — Она сдохла от старости! — я поднялась с табуретки, и та с грохотом повалилась на доски пола. — Врёшь! — высокая дверь закрылась, снова говоря бабушкиным голосом. — Сиди ещё полтора часа. Потом вынесешь её во двор и похоронишь. — Не хочу! — Тогда будешь сидеть на кухне всю неделю. — Это нечестно, я расскажу маме! — Да кто тебе поверит, — низко проговорили доски двери и снова замолчали на долгие тридцать минут.       Мысленно готовила себя к той пытке, на которую меня обрекла бабушка. Старательно не смотрела в подножье окна, но пожелтевшие разводы на потолке оказались не менее мерзкой альтернативой. Пугающе громкие часы в зале отбили последние два удара, и только тогда я услышала поворот ключа в двери. — Вот коробка, — бросила бабка к моим ногам, не решаясь переступить порог кухни.       Коробка без шестой стороны. Без крышки. — Не буду!       Она брезгливо скривилась, готовая закрывать дверь. — Стой! Не надо! Не закрывай! — Он меня накажет из-за тебя, — словно второй ребёнок, проговорила бабушка. — Все дети живодёры. Признай свою вину. — Да посмотри же на неё!       Крови и правда не было. Мне просто не повезло уехать отсюда в дни её жизни. — Я закрываю. — Нет, — сдалась, заливаясь слезами. На бабушку они никогда не действовали. — Сейчас.       Мне хватило одного взгляда на мёртвого пса, чтобы снова заплакать, еле подавляя желание отчаянно завопить. Но, как мне казалось, придя в норму, и взяв в руки брошенную на пол коробку, я внезапно поняла, что у слёз не обязательно должен быть конец. Они хлынут и второй, и третьей, и четвертой волной, стоит тебе осознать, что будет дальше.       Руки ужасно дрожали — будто на кухне вот-вот выпадет снег. Объяснило это и то, почему я замирала спустя каждый пройденный шаг. Чем ближе я подходила к трупу, тем тяжелее было сдерживать всхлипы. Вши, не замечая моего присутствия, продолжали сбегать под батарею, в щели плитки, трещины стен, боже, будто у этого зрелища нет конца. Я закрыла рот рукой: мне хотелось то ли истерично закричать, то ли тошнотворно откашляться. Коробка выпадет из моих рук и напуганные вши ещё торопливей начнут сползать с туши собаки. А я лихорадочно закрою лицо руками и отбегу к двери. — Прошу, выпусти!       Бабка ничего не ответила. Я сползла на паркет, обнимая себя руками.       Из-за слёз ничего не видно. Голубая плитка превратилась в мокрое месиво с солнечными зайчиками. Я прокручивала план действий, что мне предстояло совершить, и кажется, только в тот момент ужас превратился в циничное отвращение, а циничное отвращение в норму.       Заметила салатовое полотенце на ручке одного из кухонных шкафчиков, глубоко вдохнула и отошла от двери. «Я возьму полотенце, за лапы затащу собаку в коробку, накрою её им, и быстро выбегу из кухни в подъезд». Молила Бога о том, чтобы дверь к тому моменту уже оказалась открытой.       Полотенце-коробка-труп. Чёрствая салатовая тряпка с ироничным изображением кошки, солидарно коробке, выпадает из дрожащих рук. Я уже механически нагибаюсь за ней и, сжимая в руках, подхожу к собаке. Накрываю ей лапы, ладони обхватывают силуэты её животных рук. Как сейчас помню — чертовски тяжелая. Я пробовала её поднять, но обычная рыжая дворняга весила не меньше, чем одна из кухонных тумб.       У мертвой собачьей морды открылась пасть, и это премерзкое зрелище застало меня врасплох. Как настолько безобидное животное может стать настоящим кошмаром для ребёнка? Больно на неё смотреть. Ещё в то эфемерное «вчера» она была жива. Уставшая от мучений, страдающая, но живая. Мне одновременно хотелось закрыть ей пасть и не трогать, отчего я застыла, по звериному напугано смотря на её ужасно статичную морду.       Бабушка что-то бубнила под дверью. Неразборчиво быстро, будто и не мне. Я закрыла глаза и попыталась затащить пса в коробку, но коробка, словно унаследовав мой скверный пример, ускальзывала, едва задевала собаку. Остановилась она только встретив преграду в виде моих ног.       Когти псины оставили царапины на ладони — с такой вот силой я обхватила ей тогда лапы. Туда, где лежала её туша, желания смотреть не было. Я многого не знала о животном мире и поведении паразитов, но почему-то сразу сообразила, что выносимого зрелища меня там не ждёт. Быстро накинула пса «кошкой», подняла коробку и только в тот момент осознала, насколько недетскими вещами занимаюсь. Коробка, наверное, весом с меня, утаскивала руки к полу, и дольше десяти секунд я с ней не простояла бы даже сейчас. По многим, не только физическим причинам. Уже открытая дверь с трудом поддалась — спасибо за это ковру в коридоре. Бабушка неторопливо копошилась ключом в замочной скважине, и даже со своим скупым благодушием, отворила передо мной дверь, стоило появиться на пороге с коробкой в руках.       От желания сбросить собаку в щель между лестничным пролётом меня останавливал только размер её гроба. Что мёртвому упасть с третьего этажа, правда?       Задний двор квартирного дома представлял из себя длинную сад-полосу, отделяющую дом от дороги. Садом его называли разве что иронично, если посмотреть восемнадцатилетними воспоминаниями на речи людей. Сад, где вместо травы — сброшенная ветром мокрая одежда, а вместо цветов — разбитые бутылки и использованные шприцы. Вши продолжали сбегать с собаки, будто бы чувствуя, что их ждёт погребение. И зрелище стало ещё более омерзительным, попав мне на руки. Я последний раз уронила собаку, и в этот раз не на ступени подъезда, не на асфальтовую дорогу перед домом, а на сухую землю.       Согнулась пополам, чтобы перевести дыхание. Когда уже и вовсе не хотелось плакать, я ощутила, насколько тяжело дышать. Рядом со мной упало что-то длинное и по-уродливому тонкое. Я отскочила в сторону и только потом посмотрела наверх. — Вот тебе лопата, — с лоджии за мной наблюдала бабка, будто зритель на трибунах колизея.       Я опасливо её взяла, ещё раз подняв голову на бабушку, как на Бога. Ум посетила странная мысль. «А что, если она хотела меня ею убить?». «После пережитого не такой уж и плохой исход», — да здравствует первая суицидальная рефлексия в моей жизни. — Сполоснешь её там, — она указала ладонью на ржавый уличный краник, — и оставишь в подъезде на первом этаже.       Копать было намного проще. Я будто дожила до кульминации и медленно смотрела, как история близится, к пускай и грустному, но концу. Не было страшно, не было мерзко, не было больно или грустно. Ничего, пустота. Я будто высохла на всевозможные эмоции, что ребёнок вообще может себе разрешить. Механично копала яму, не обращая внимания ни на следящую сверху бабку, ни на мозоли ладоней. — Хорони её уже! Хватит в земле копаться!       Я, как по команде, бросила лопату. Осмотрела красные, дрожащие руки, которые ещё больше начали болеть, стоило мне разлучить их тяжёлой работой. Глаза, подобно рукам, так же неприятно пекли. Я сразу вспомнила слова матери, умолявшей, чтобы я не рыдала. «Потом плохо будет» — да, понятно почему.       Коробка с трупом неровно опустилась на дно ямы. Я последним равнодушным взглядом сверху окинула выглядывающую из-под кухонного полотенца лапу. Наверное, такими же сухими глазами смотрела на меня бабка, да? Подняла с земли лопату и вонзила её в насыпь рядом. Будь моя воля, я бы бросила всё в таком… хах, смешно. «Будь моя воля, — я со скепсисом наблюдателя разбирала свои детские мысли, — я бы не оказалась запертой на кухне с трупом собаки».       Помню, насколько приятно было закапывать собаку. Омерзительное чувство радости сопровождаемое мыслю «почти конец». Ещё три минуты тяжелой работы, и в саду от меня останутся только следы. Я рассматривала каждый взмах лопаты, угадывая, какой из них станет последним. И оставив небольшое углубление, пошла под балконами параллельно дому, выходя к влажному уличному крану.       Я тогда впервые в жизни провела в ванной три часа. Тело дрожало ещё полдня. И тошнило весь оставшийся день. В грязном кипятке рассматривала то свои красные руки с мерзкими белыми мозолями, то стекающие капли воды, что ощущались кожей как унаследованные паразиты. Стоило мне на секунду прикрыть веки — перед глазами появлялась неживая морда пса. Разве это справедливо? Мучить меня, будучи обычной мёртвой собакой? Я ведь ничего плохого не сделала тебе, за что меня наказали?       Я тогда впервые осознала, что никогда в жизни не заведу домашнее животное. Ни одна приятная вечерняя прогулка на поводке не сравнится с тем кошмаром, что заново придётся пережить, стоит этой твари сдохнуть ночью у тебя на кухне. Вспоминать этот тяжёлый день подобно наблюдению за своим изнасилованием: настолько же психологически больно, насколько и противно. И что самое ужасное — ты просто безвольный наблюдатель за стеклом настоящего.       Больше бабушка меня не трогала. Ни в тот день, ни когда либо ещё: мы целую субботу избегали даже примитивного бытового общения, а спустя ещё день умерла уже она.