Нет тепла.

      В «сонном пузыре» проходит почти три дня. Они словно законсервировались в пыльной квартире с её неизменно грустным видом, который с трудом удавалось скрасить тёплой безоблачной погоде и солнышку за окном. Для большинства жителей «Северной Венеции» время было радостным: можно было наконец скинуть тёплые вещи, подставить солнцу щёки, обзавестись задорными веснушками на носу и наконец-то почувствовать что такое лето.       Вот только у Сергея веснушек не появлялось, сколько бы он не сидел у большого резного окна, сколько бы не разглядывал крыши домов и Казанский собор, на который открывался замечательный вид. Ласковые золотые лучи грели его бледное осунувшееся лицо с синяками под глазами, но мальчишка всё равно оставался бледнее бумаги. Лишь изредка, после сна у этого самого окна в покосившемся кресле, на острых скулах и кончике носа расцветал лёгкий румянец.       В такие моменты он был спокойнее всего, также как и Игорь, для которого наблюдения за Разумовским стали главной обязанностью и главным развлечением. Хоть и не таким увлекательным как сложные расследования и погоня за преступниками. И уж точно гораздо более выматывающим. Гром утешал себя тем, что ещё немного — и на работу, ведь осталось два с половиной дня до окончания спонтанного отпуска.       Серёжа вроде был тихим, смирным и весьма сговорчивым. Птица больше не прорывался, не пытался задушить майора в ночном сумраке под вой ветра. Тишь, гладь и благодать. Разве только ночные кошмары рыжего порой мешали Игорю выспаться, но это была исключительно его проблема. Он всю ночь прислушивался: не пробудилась ли вторая личность Разумовского?       Серёже снилось много яркого и пугающего: обрывки воспоминаний из прошлой жизни, где он был самостоятельный, успешный, хоть и надломленный смертью лучшего друга да тяжёлым детством.       Порой он сбивчиво звал Марго: просил её задвинуть жалюзи, отключить свет или отменить все встречи. Сергей никогда не кричал во сне. Чаще он скулил извинения вперемешку с именем Игоря и дрожащим «я не хотел», напоминая Грому о событиях, произошедших в кабинете юного миллиардера.       Ворочаясь с бока на бок, Разумовский чуть различимым, невнятным шёпотом молил не трогать его. Лепетал что-то про ремни, уколы и что ему больно. Со временем майор понял, что всё это бессвязное бормотание выстраивалось в цепочку воспоминаний. Разобрать какие из них настоящие, а какие выдуманы, было непросто, но Игорь склонялся к ответу, что всё могло быть реальным. Поэтому, на вторую ночь, стал записывать Сергея на диктофон, подаренный когда-то Юлей.       Было нелегко.       Игорь чувствовал как совесть сжирает его, растекаясь по груди и тугими нитями сжимая сердце.       По ночам он жалел, что был свидетелем слабости парня, свидетелем борьбы, в которой не знал как помочь, ведь Сергей спал так крепко, а будить его Гром не решался. Да и что он сказал бы младшему по пробуждению? Укачивал бы в объятиях, или, может, глупости шептал на ухо? Это совершенно не в духе Грома, а тогда в лечебнице… Оно произошло бездумно, на импульсе, по наитию.       Да, несомненно, он чувствовал себя тем ещё ублюдком, оставляя Разумовского одного, пусть даже и на диване. Юля бы не одобрила. Но перебороть себя оказывается куда сложнее. Игорь едва ли научился доброго утра желать и улыбаться с налётом искренности. Нужно было ещё немного времени чтобы привыкнуть, чтобы переступить через себя. Поэтому, пока что он только слушал. Мял плед в кулаке и слушал.       Хорошо хоть днём всё было сравнительно гладко. Возможно Разумовский справится хотя бы полдня без Игоря, когда тот на работу снова выйдет. За короткие походы в магазин всё было весьма неплохо. Младший только и делал, что спал, пока Гром выбегал из квартиры, чтобы проветрить кипящие мозги и принести съестного. Это было уже неплохо. Верно?       В квартире теперь царила непривычная теплота. Помещение нагревалось до небывалых двадцати четырех градусов, но Сергей всё равно не вылезал из свитера, натягивая рукава на пальцы. А ещё, прижав колени к груди, прятал под вязанкой ноги. Игорь купил мелкому носки, белье и футболки (в пачке по три). Скрипя зубами разорился на новые лезвия для бритья и новую пижаму.       Из всего этого рыжий принял только мягкие хлопковые штаны в крупную зелёную клетку. В сочетании с болотного цвета свитером это рождало в Громе ассоциации с озёрными тварями, про которых мама читала ему в далёком детстве. Тогда будущему майору ещё очень нравились сказки.       А если бы волосы остались длинными, то парень точно сошёл бы за мавку какую-нибудь, утопленницу из украинского фольклора. Сейчас же он выглядел больше как беспризорник из девяностых.       От носков Сергей отказывался наотрез, как бы сильно не мёрзли его ступни. Вместо этого он накрывал ноги пледом, или, с подачи майора, грел озябшие стопы о горячее бедро мужчины, пока тот, сидя на диване, безуспешно пытался занять голову работой.       Игорь знал, что он как печка, ещё до того, как ему, в одну из прогулок под дождём, сообщила об этом Пчёлкина. Таким он уродился в мать. Она тоже после долгих гуляний зимой грела его детские ножки между ляжек — тогда в квартире были проблемы с отоплением время от времени, поэтому они выживали как могли. Светлое воспоминание, пускай и о непростых временах.       Бритвы были закинуты в один из полупустых ящиков на кухне. Поросль у рыжего была редкая и светлая. Да и росла медленно: за пару дней там едва ли выросло по паре миллиметров на подбородке. Тем не менее, стоило заняться бритьём. Игорь и сам-то не каждый раз подравнивал щетину и усы, сбривая лишнее с щёк. А у Разумовского ещё и кожа казалось такой тонкой, нежной и чувствительной, что у Грома даже появился страх — порезать его.       Говоря о порезах — после того эпизода на кухне, когда Игорь, борясь со злостью и желанием отвесить воспитательную затрещину, обрабатывал ранки, новых не прибавлялось. Гром внимательно следил за тем что и когда попадало в руки парня. Было непросто, но они, вроде, справлялись.       Младший потихоньку обвыкался, с каждым днём смелее перемещаясь по квартире и изучая её. Гром заметил, что особый интерес у мальчишки вызвало огромное окно (то самое, у которого он постоянно ютился), и старинная изразцовая печь с царских времён.       Частенько, пока Гром пытался сообразить им что-то на обед, рыжий водил указательным пальцем по сине-зелёным ромбикам на изразцах, явно находя в этом что-то медитативное и расслабляющее.       Так же ему нравилось следить за тем, как неумело Гром пытался вести образ жизни домохозяйки с прицепом. Игорь был неуклюж порой, когда в его руках оказывались кастрюли или сковородки. Баночки и пакетики со специями постоянно падали, а за всё то небольшое время, что они жили вместе, не было ни одного блюда, которое не пригорело бы.       Игорь винил в этом старую сковородку и пылко клялся, что купит новую. Они оба догадывались, что этого никогда не случится.       Сегодняшний день не был исключением. Игорь проследил за приёмом таблеток, рецепты которых он внимательно изучил, уделяя особое внимание побочным эффектам: сонливость, малый аппетит, возможные перебои в настроении. А после, вручив младшему книгу со сказками Андерсена, одну из немногих, что сохранилась из детства, приступил сразу к готовке обеда-ужина.       Сергею нравилось листать книжки с картинками в перерывах между сном, изучением вида из окна и наблюдением за майором. С чтением, к сожалению, не складывалось: зрение село, но сходить к офтальмологу значило раскрыть себя. А этого никак нельзя было допустить.       И зачем только Игорь ввязался в это? Неужели было так сложно проигнорировать совесть? Постараться забыть рыжую бестию как страшный сон? Гром и без посторонней помощи знал, что да. Это бесило. Хотелось выпустить пар на боксёрской груше, висящей за диваном, но пока он не мог себе этого позволить: боялся спугнуть по чайной ложке в час выстраиваемое хрупкое доверие. От этого майору казалось, что он был гостем в собственной квартире.       — Игорь, — в тишине осторожный, почти неуверенный зов звучал оглушающе, заставляя волосы на загривке и предплечьях встать дыбом. — у тебя опять что-то горит, — Разумовский мнётся немного у стиральной машины прежде, чем подойти ближе и, совершенно органично просунувшись под рукой майора, сделать температуру на газовой плите поменьше.       Лишь когда он снова отходит на два шага назад, они оба осмысляют произошедшее. Серёжа впервые сделал шаг к диалогу и какому-либо взаимодействию. Смело. Игорь даже не ожидал, что такое возможно, причём так скоро, а Разумовский, видимо, и сам от себя не ждал подобного.       Это вселяло надежду, что всё не так уж и плохо, что в комфортной обстановке парень быстро пойдёт на поправку. Ведь всего четвёртый день под одной крышей, а уже такие успехи.       Гром удивлён и рад, точно маленький ребёнок. Оттого-то и не сдерживает довольную улыбку, когда переводит взгляд на опешившего от собственных действий Разумовского.       — Спасибо, — он одобрительно кивает, смотря на то как на болезненном лице собеседника расползается смущённый румянец и как быстро Сергей ретируется с кухни, запинаясь сначала о стиральную машину, а после — о журнальный столик.       Парень быстро скрывается за диваном. На полу, куда падал самый большой квадрат солнечного света. Серёже слишком неловко оставаться на виду, а спрятаться в однушке, пускай и такой просторной, было делом непростым.       Игорю это поднимает настроение. Он пялится ещё несколько секунд в то место, где в последний раз мелькнула рыжая макушка, пока раскалённое масло не брызгает со сковородки, вынуждая вернуться к готовке.       В такие моменты было даже неплохо, скорее даже хорошо. Серёжа не мельтешил перед глазами, наблюдал со стороны, старался быть удобным. Он даже не спрашивал ничего об Игоревой работе, даже когда тот ругался себе под нос или тяжко вздыхал, изучая в сотый раз одни и те же документы.       Они не обсуждали Птицу, не говорили о произошедшем в башне, даже о спонтанном и уж больно необдуманном поступке Игоря, когда он, рискуя собственной свободой, удобством и образом законопослушного мента, прискакал спасать Сергея из лечебницы.       Игорь порой возвращался к мыслям о слишком гладко прошедшей операции по спасению, но никак не мог понять в какой момент вылезут новые подводные камни. Хотелось надеяться, что Птица — единственный валун на пути к их спокойствию и Серёжиному выздоровлению. Хотя тут уж как пойдёт: полное выздоровление с таким набором препаратов далеко не гарантировано, скорее даже наоборот — поборют одно, а вылезет что-то другое.       Но сейчас Игорь не хотел об этом думать, хоть и чертовски часто спотыкался на думах о будущем. Совсем на него не похоже.       Проверив овощи на готовность, он зовёт Сергея пробовать еду на соль, поскольку сам уже успел обжечь язык и потерять ощущение вкуса. По правде говоря, у Разумовского с этим тоже были проблемы. Нет, Серёжа не обжигал язык, просто некоторые продукты ему казались безвкусными, особенно молочка и часть полезных овощей.       Гром бы с радостью готовил что-то попроще, вроде макарон по-флотски или варёной картошки с селёдкой, но Разумовскому нужны были овощи и витамины, а у Игоря совсем не было сноровки для кулинарных шедевров. Употреблять жареную пищу Сергею было ещё нельзя, но варёное он ел совсем без аппетита, оставляя почти всю порцию на тарелке. Вот и приходилось чем-то жертвовать.       Майор и сам предпочитал варёным овощам жареные, добавляя к своей порции что-то из купленных специй. Хотелось конечно больше мяса, макарошек, картошечки, а то только жареные овощи с овощным салатом, да каши на завтрак, обед и ужин. Жуть. Игорь что, овца, чтобы так питаться?       Сзади слышится скрип половиц. Серёжа пускай и старается ступать тихо, но тем не менее, его шаги Игорь слышит ещё до того, как парень просунется рядом и чуть размытым взглядом уставится на очередной кулинарный «изыск». Гром дует на небольшой кусочек брокколи и предлагает его на пробу подопечному.       — Пресно, — шепчет рыжий, но улыбается. Уголками губ, по-доброму. Знает, что Игорь старается. — Мне нравится, — коротко кивает, прежде чем склонить голову и зубами стянуть с деревянной лопаточки прилипшую морковь.       Игорь завороженно таращится на необычную сцену. Солнечные блики скачут на бледном лице, тенью повторяют на коже рисунок оконной тюли. Буквально на секунду Грому чудится, что Сергей здоров и счастлив, что живут они вместе не потому что выбора нет, а потому что… Просто живут в общем.       Серёжа кашляет, прикрывая ладонью рот, шмыгает носом перед тем, как отстраниться. «Простужен ведь» — думается Игорю. Взгляд автоматически опускается вниз. Разумовский стоит поджав пальцы ног, но тем не менее Гром замечает, что ногтевая пластина совсем немного отдает лиловым. Серёжа опять замёрз и опять не обратил на это внимания. Наверное, это тоже от таблеток.       — Может носки наденешь? — в который раз за несколько дней предлагает майор, но мальчишка упрямо мотает головой, прикрыв глаза и, точно ему подурнело, берётся за край столешницы.       — В них неудобно, — шепчет он, переведя взгляд на нож, оставшийся на доске у плиты. — Спасибо… Смотрит виновато мужчине в глаза, а после, покачиваясь, уходит, чтобы лечь на диван.       Устал.       Они оба устали, но, не смотря на странное трепыхающееся беспокойство, возникшее где-то в грудине, Гром всё же чувствовал некое окрыление после смелости, проявленной Сергеем. Это успокаивало. Ну и ещё реакция мелкого была забавной. Первый, по-хорошему интересный момент за всё время совместного проживания.       Едят они на диване. Игорю не хотелось, чтобы младший из-за собственной слабости и утомлённости чувствовал себя некомфортно, да и Юля недвусмысленно намекнула, что суровый полицейский должен быть не только мягок, стараясь не триггерить травмы рыжего, но и ненавязчиво поддерживать того в действиях. Короче говоря, быть дружелюбным компаньоном даже в самый сложный момент. Игорь пытался как умел.       Когда стрелка часов пересекает рубеж трёх, в квартиру Грома требовательно стучат, и этот стук спутать невозможно — Фёдор Иваныч. Как же, блять, «вовремя».       Игорь чуть ли не пулей мчится в прихожую, прежде чем начальник по привычке распахнёт незапертую дверь и гордой походкой пройдет во внутрь. Не хватало ещё, чтобы боевой товарищ его отца узнал о Разумовском.       Игорь успевает буквально за секунду до катастрофы.       — Фёдор Иваныч, здравствуйте, какими судьбами? — он улыбается широко, щурит глаза и наваливается на дверной косяк, приоткрывая дверь настолько, чтобы незваным гостям было видно только стену и крючки для верхней одежды.       Начальник удивлённо переглядывается с супругой, что двумя руками обхватила пакет с закрутками. Наверное решили, что Игорь в отпуске совсем не ест человеческую еду, вот и принесли варенья-соленья, с которыми Гром однажды помогал по осени. Елене самой было не справиться, а у Фёдор Иваныча быстро руки начинало сводить от закручивания крышек — возраст, чего уж тут.       — Игорёк, а ты чего такой растрёпанный? Седовласый мужчина с ухмылкой щурит глаза, пока Елена вытягивает шею, чтобы заглянуть в небольшую щель дверного проёма. Заподозрили что-то.       Сердце заходится в хаотичном ритме. Словно умалишённое тарабанит о клетку рёбер. Неужели он был действительно растрёпан больше, чем обычно? Или Прокопеныч имел в виду его суетливость и скрытность, а также совершенно явную негостеприимность, которая даже для такого одиночки как Игорь была уж чересчур резкой.       — Да не выспался просто, Фёдор Иваныч. Всю ночь под окнами коты орали, — Игорь треплет волосы, протискиваясь в парадную и замечает немой вопрос в глазах четы Прокопенко. — У меня это, не прибрано, — уклончиво и совсем неправдоподобно пытается выкрутиться майор, а на лицах женатой пары расплываются довольные хитрые усмешки.       — А я то думаю, чего это ты, Игорёк, в отпуск так резко засобирался, — смеётся мужчина, коротко оглядывая Грома от макушки до пальцев ног, кивая головой на его оголённый торс.       Майор не изменял привычкам, продолжая ходить по дому без майки. Исключением были лишь вечера, когда в квартире становилось зябко, или когда он возвращался из магазина. А чего стесняться? Они с младшим оба мужики ведь.       — Ну что ты, Федь, не смущай парня, — подхватывает волну веселья Елена, ласково щурясь на опешившего от такой реакции Грома. — Мы вас не отвлекли?       Румянец вспыхивает на лице как маков цвет. Он точно школьник отнекивается, неловко оглядывается обратно в квартиру, с потрохами сдавая, что он в ней действительно не один. Но уж лучше пусть Прокопенко думают, что он там от них новую пассию прячет, чем узнают, что на его задрипанном диване дремлет бывший миллиардер и создатель Vmeste.       К такому они совершенно не были бы готовы. Особенно Фёдор Иваныч, который в день задержания Чумного Доктора ещё и свой горячо любимый мотоцикл потерял. Железного коня до сих пор в ремонте по частям собирают: Игорь пообещал восстановить несчастный транспорт и теперь понемногу деньги в него вкладывает, а запчасти, как известно, дело не дешёвое.       — А мы тут к тебе в гости собрались, гостинцы вон принесли, — тянет старший мужчина чуть нараспев, вытягивая Игоря из внезапно настигнувших дум.       Огурцы, помидоры, несколько банок с вареньем — майору даже заглядывать в пакеты не надо, чтобы знать содержимое. Вот только предыдущие банки он почти все выкинул: они забродили, стоя на подоконнике. После такого даже немного неловко принимать гостинцы.       — А давайте в парк сходим. В квартиру пустить не могу, сами понимаете, — он неловко принимает из рук активно кивающей Елены сумку с банками.       А после, приняв такую же из рук начальника, ставит обе под вешалку в прихожей. Прокопенко соглашаются на прогулку в парке. Шутят: мол, последний раз гуляли так с Игорем, когда тот совсем маленький был и его родители оставляли их в няньках. Игорь тогда непоседливым был, по деревьям лазил, голубей гонял и все фонтаны в парке перемерил на глубину.       Договорившись, что старшие подождут его на улице, Гром скрывается за дверью своей квартиры и выдыхает, тяжко глядя на сумки с гостинцами. Неловко вышло, честно говоря. И с закрутками, и с его гостеприимством.       — Игорь? — с дивана слышится сонная возня и почти невнятный бубнёж.       На секунду Гром думает, что Разумовского опять мучают кошмары, теперь уже в дневное время, но из вороха пледов показывается лохматая рыжая макушка — не спит его «пациент». После стрижки волосы бывшего миллиардера часто торчали во все возможные стороны, но прочесать их можно было уже пальцами.       Сергей приглаживает тонкими пальцами более длинные пряди у лица, трёт ярко выраженными костяшками внутренние уголки глаз, стирая с них последние крупицы сна. Сейчас он выглядит более отдохнувшим, чем утром, щёки казались чуть румянее, а рисунок от пухлой подушки отпечатался на его правой щеке.       Солнце блестит в рыжих прядях, мягко освещает бледную кожу, чуть усиливая черноту на переносице и под глазами — синяк после удара о стену пока не хотел бледнеть, наоборот, кажется, даже припух чутка.       Игорю вдруг нравится, как вечерние лучи подсвечивают «пушок» вязаного свитера. Кажется, словно Сергей объят светом. Икона почти. Сонная, и неожиданно доверчиво смотрящая на него, посеревшего за эти дни забот, икона.       Игоря точно молния поражает в этот момент — он любовался Разумовским.       «Да ну, бред какой-то» — уговаривает он себя, хоть воздух и замирает в горле, не желая спускаться вниз, к лёгким, или выходить наружу на выдохе. Серёжа казался уютным, таким, каким Игорь не видел пожалуй, никого в этой убитой в хлам квартире. Это завораживает.       — Игорь? — повторяет свой вопрос Разумовский. Хрипит простуженно, носом шмыгает, собираясь выбираться из кокона пледов.       — Уже выспался? — Гром знает, что должен объяснить свой разговор в проёме двери, ведь вероятно, рыжий слышал его часть или хотя бы слышал голоса, но он уклоняется от этого.       — Солнце в глаза светит, — Серёжа натягивает рукава на пальцы, ёжась от смены температур. — Тебе надо уйти? — Этот вопрос застаёт майора врасплох.       Конечно Сергей всё прекрасно понял. Наверное вид у Игоря был уж слишком шальной после того, как в квартиру возвратился да входной дверью хлопнул. Да и что ещё мог подумать Разумовский если Гром по квартире глазами гулял, вещи свои раскинутые по разным углам искал.       Парень, пускай, и был сейчас заторможенным, но оставался всё таким же догадливым, как тогда в башне, когда Игорь первый раз к нему пришёл. Когда подумал, что Серёжа слишком добр для человека своего уровня.       — Начальство на ковёр вызвало, — Гром старается пошутить, но выходит не очень, младший брови сводит на такой юмор и явно воспринимает слова всерьёз, — Шучу, просто встречусь кое с кем, — он слабо улыбается, совсем немного приподнимая уголки губ, подходит ближе к рыжему, — Я ненадолго, — присаживается на колени между ног Разумовского, смотрит на его нахмуренное лицо снизу вверх, — Останешься за главного, хорошо?       Сергей кивает, явно не уверенный в решении Игоря уйти. Но ведь через пару дней Грому и так придётся выходить на работу и часть дня он будет сам себе посвящён. Пора было и опробовать, как младший справиться без помощи, Игорь не может вечно надеяться на его крепкий сон.       — Еда на плите, разогреешь себе, если проголодаешься, — Игорь берёт руку парня в свою, вынуждая обратить на себя внимание. Серёжа расстроился, поник. — Я постараюсь быстрее, — обещает хоть и знает, что с Прокопенко «по-быстрому» редко получается.       Серёжа снова кивает, понуро опускает голову, кусает губы. Игорь коротко сжимает небольшую ладонь Разумовского в своей. Оглаживает чуть вздутые венки над пястными косточками, а после поднимается на ноги и идёт переодеваться. Нехорошо было заставлять чету Прокопенко ждать.       Пока он переодевает джинсы, натягивает кофту, носки дырявые свои надевает, всё это время рыжий сидит не шелохнувшись. Глядит в одну точку совершенно нечитаемым взглядом. Парень явно ушёл глубоко в свои думы, нарушить которые Игорь не решался до самого выхода, когда накинул любимую кожаную куртку и кепку.       — Серёж, справишься? — спрашивает, хотя по сути даже выбора мальчишке не оставляет.       Если честно, то хотелось скинуть с себя верхнюю одежду, стянуть обувь и остаться дома. Просто сидеть и смотреть в окно за компанию. Игорь ни разу так не делал за эти дни, а сейчас отчего-то дико хотелось. Наверное, совестно немного оставлять парня одного. Мало ли разнервничается или подурнеет ему, слабый ведь ещё совсем. Но надо идти. Обещал же.       — Постараюсь, — тускло отзывается рыжий, вымучивая улыбку. Глаза у него слипаются, точно вот-вот заснёт опять. Что ж, если он поспит ещё, то Игорю будет спокойней. Всё ведь нормально будет?       Попрощавшись и пообещав не задерживаться, Гром с тяжёлой душой выходит из дома и запирает дверь.       Прогулка выходит немного зажатой по началу. Вроде он и пытался юморить как обычно, смеяться над шутками Фёдор Иваныча и благодарить Елену за тёплые слова, но раз за разом возвращался мыслями к Разумовскому. Как он справляется? Поел ли? Лёг ли спать? А не забыл ли выпить дневную дозу лекарств и сироп от кашля?       Грому ужасно трудно выкинуть Разумовского из головы, отчего он лишь в пол уха слушает рассказы Елены о работе и прочее житейское добро. Лишь когда они располагаются в кафе за чашечкой кофе, он вникает в разговор полностью — Фёдор Иваныч рассказывает о завале в участке. Елена терпеливо слушает, не перебивает, а значит дело было серьёзное и даже дома Прокопеныча не отпускает.       Начальник рассказывает о проказах последователей Чумного Доктора, которые день ото дня становились активнее, круша улицы и поджигая покрышки в центре города. Вроде ещё и не убили никого, но уже ясно дают понять: они есть и их численность вновь растёт. Раз за разом доказывают это нападениями и избиениями золотой прослойки общества.       Мужчина удивляется тому, что Гром совсем не следил в отпуске за новостями, а Игорь отвечает, мол, времени не было, занят был и до просмотра новостных каналов руки не доходили. Прокопенко вновь хихикают, переглядываются довольно, похоже лишь сильнее укореняясь в мысли, что майор от них подружку прятал.       Знали бы они только, что эта «подружка» была начинательницей движения Чумного Доктора! Самим Доктором, если точнее. Если знали бы, то точно не были бы так рады, ещё и отругали бы Игоря словно малое дитя.       Оказывается, что движение последователей не такое уж и безобидное, как выглядело сначала. Гром действительно считал, что простые избиения и угрозы так себе проблема, такое случается и вне революционных настроений.       На тяжком вздохе седовласый мужчина рассказывает, что буквально вчера отпрыска одного из Питерских чинуш избили в клубе. До полусмерти, вырезав тому на спине — «за грехи расплачиваются дети». Это дело вызвало шумиху, но совершивших нападение ещё не поймали.       — Дальше будет хуже.       Елена охает, прячет взгляд в кружке с капучино, пачкая верхнюю губу в нежной пенке. Гром же не сомневался в словах начальника: дальше действительно будет хуже и без помощи такого человека, как Игорь, отделу придётся туго.       — Ты точно в понедельник на работу выходишь? — уточняет Фёдор Иванович, вытирая указательным пальцем свои густые усы.       — Точно, уже соскучился по славным коллегам, — враньё конечно. Остальные сотрудники полиции мало его беспокоили, и пока они не в беде, Игорь о них даже не вспоминал.       Да и на работу, вспоминая солнечный образ Сергея, вдруг не хочется. Бред какой. Игорь мотает головой, хмурит брови, надвигает на глаза козырек от кепки.       — А девушка твоя не расстроится? Недельки то не маловато будет? — неожиданно вставляет свои пять копеек жена Прокопенко.       Она всегда больше всех беспокоилась о том, что Игорь работал на износ, без отпусков, да ещё и с людьми не хотел сходиться. А тут и друзей завёл, и девушку встретил, а отпуск всего на неделю взял, как украл, честное слово. И плевать ей было, что Гром позарез в отделе нужен, что без него не справляются: нет в участке больше таких отчаянных и принципиальных, с таким высоким уровнем раскрываемости.       — Да нет, тёть Лен, не переживайте, — Игорь пытается успокоить её возмущение, аккуратно уведя беседу в другое русло, хотя сам бы предпочел продолжить разговор о работе, проблемах и вопросах по делу.       Ему нужны были детали, нужна была новая пища для мозгов. Что-то, на что он смог бы отвлечься, чтобы не спотыкаться о думы о Разумовском и их странном быте.       Игорь хотел вырваться из нянек, но сильно переживал о целости и сохранности, нет, не его скромного жилища, а самого Сергея. Мало ли чего удумает. Не зря же на таблетках сидит. Да и что эти четыре дня? Может проблески смелости и более здорового поведения и не значили ничего. Всё равно ведь вялый был, не понятно о чём думал, таращась в окно.       Игорь явно накручивал себя.       Елена говорит про свой чудесный огородик и растущие не по дням, а по часам огурцы. Говорит, что уже не успевает всё заготавливать и овощи портиться начинают.       Игорь даже отвлекается, забывает обо всём, кроме текущего момента и сладкого кофе, который решил позволить себе, сломав выстроенный горький образ жизни. Девушка за прилавком даже удивляется, когда высокий мужчина грозного вида берёт из корзинки целых три пакетика с сахаром, а после стягивает с тарелки седовласого ещё один, высыпая все четыре в чашку. Игорь не любил сладкое, но именно кофе пил так, когда выпадала возможность. Странно наверное, но его не волновало.       Они болтают о том о сём ещё примерно полчаса перед тем, как Игорь начинает собираться в сторону дома. Прокопенко не спорят, даже наоборот подталкивают: иди скорее, не заставляй даму ждать. Грому даже весело с этого, настроение подлетает до невероятного и давно забытого «хорошо». Кажется даже, что он не волочится домой как обычно, а порхает, окрылённый небольшой вылазкой.       Ему хо-ро-шо.       В любимом ларьке он покупает им с Сережёй по шаверме, просит в одну не класть острый соус и часть мяса заменить большим количеством овощей и салатными листьями. Мужчина восточной наружности удивлённо таращится на него, но заказ выполняет, даже скидку на «неправильную» делает.       С одной стороны, такое питание явно не для желудка Сергея, но с другой хотелось того порадовать чем-то вредным. Да и в одиночку уплетать любимую пищу было бы не очень прилично. К тому же, Разумовскому нравилась вредная еда. Разве нет? В его кабинете стоял целый автомат со всевозможными снеками и газировками, так что раньше парень явно не отказывал себе. Игорь почему-то уверен, что тот жил на сладостях и кофе.       Уже в парадной он чувствует резко накрывшую колкую тревогу, смешавшуюся с давящим предчувствием. То ли это божественное провидение, призывающее остерегаться грядущего, то ли интуиция заволокла взор, то ли уставшее сознание…       Игорь сам себе кажется полнейшим безумцем от таких ассоциаций. Даже принюхивается: нет ли в воздухе горчащего запаха гари? Но его нет, собственно как и каких-либо других запахов, помимо привычного сырого — парадного.       Он убеждает себя, что все его опасения бред собачий, а резкая смена настроения всего лишь последствие скрутившего желудок голода. Он часто становился более вредным и хмурым, когда голоден.       Мимо него протискивается соседка с мусорным мешком и вместо нормального приветствия, только лишь фыркает недовольно, будто Игорь пьяным спал у неё под дверью или дебоширил в ночное время. Ничего из этого Гром, конечно же, никогда не делал, а это значит, что за время его отсутствия в квартире действительно что-то произошло.       Дыхание немного спирает, когда он вставляет ключ в замочную скважину. В квартире так тихо, что тишина давит на барабанные перепонки. Она буквально оглушала. Казалось, что даже когда он один жил, такое беззвучие никогда не встречало его.       Игорь волнуется.       И нет, не за квартиру, ей хуже уже не будет. За Разумовского волнуется. В порядке ли он? Не повредил ли себе чего? Может в обморок рухнул или ещё что-то в этом духе? Таблетки для сна, выписанные Рубинштейном, могли оказывать такой побочный эффект.       Поборов внутреннее волнение, Гром выдыхает и проходит во внутрь. Вдруг беспокойство было беспричинным и соседка слышала шум из другой квартиры? Или просто была в плохом настроении, а гробовая тишина — лишь свидетельство того, что рыжий отдыхал…       — Серёж, я дома, — даже как-то бодро произносит майор, перекладывая пакет с шавермами в другую руку, чтобы было удобнее, — Ты голоден?       Он спотыкается о свои кроссовки для бега, отталкивает их ногой встречая небольшое сопротивление. В полумраке не разобрать, что не так. Задницей захлопывает входную дверь, поднимает глаза от пола чуть выше и…       С замиранием сердца смотрит на перевернутую стойку для обуви. Единственный его шарф синего цвета был стянут с верхней полки над крючками для верхней одежды. На полу — куча-мала из одеял и подушек, даже некоторые куски сорванных обоев едва скользят по полу с тихим шорохом — от сквозняка.       Самый большой кусок лоскутом свисает со стены у изразцовой печи, словно кожа на обгорелых плечах — тонкие, сошедшие не полностью, оставив бумажный слой на поверхности.       Разумовского нигде не видно. Парень точно испарился из квартиры. Его нет на матрасе, излюбленное кресло валяется на боку, а косая ножка лежит отломанная рядом. Вся квартира перевернута вверх дном.       Хуже всего выглядит кухня, в которой об стену были разбиты две банки с маринованными огурцами. Наверняка разбили бы и больше, если бы у Серёжи хватило сил на таскание и метание тяжестей.       Форточка на окне открыта и это поражает сильнее всего — Игорь несколько лет не мог открыть окно в гостиной — ручку капитально так заклинило, а ремонтировать времени не было. А тут на тебе, открыто и явно Разумовским, больше некому.       Это даже пугает. Что за сила такая в этом мальчишке? Из каких таких запасов он доставал мощь, чтобы отворить крепко-накрепко запертую форточку? Как это могло быть возможным, если днём парень заторможенно перебирал ногами?       Это было явно чем-то нечеловеческим. На такое способны только истинно сумасшедшие, и Игорю стрёмно от того, чем такая трата сил и энергии могла обернуться для Разумовского.       Боксерская груша косо стоит, опираясь на спинку дивана. Вокруг нее — насыпь из штукатурки. Она похожа на сахарную пудру. Тревога растёт в геометрической прогрессии, когда он ступает мимо огромного клубка из пледов. Взгляд приковывает к себе надпись, сделанная поверх карты мира над рабочим столом в углу комнаты. Красным, почти высохшим маркером там агрессивно красовалась размашистая и угловатая фраза — «ТЫ ОТ МЕНЯ НЕ ИЗБАВИШЬСЯ»       Догадаться нетрудно — Птица.       Проклятие.       Рассеянно оглядываясь, Игорь ищет глазами Разумовского. Парень просто не мог взять и испариться из запертой квартиры. Взгляд снова падает на кучу из пледов. Гром замечает лёгкое движение — в самой середине бордовая ткань очень медленно вздымается вверх и сразу опускается обратно вниз. Дышит.       Шаверма быстро оказывается на подлокотнике дивана. Соус стекает на салфетку, но Гром уверен: обивка всё равно будет ещё несколько дней пахнуть.       Резко сдёрнув с Разумовского ворох из одеял, Игорь сначала радуется, что тот хотя бы цел и просто спит, вымотанный сумасшествием Птицы, но затем взгляд цепляется за пятна крови на руках и пальцах парня. Даже на щеке есть небольшой росчерк.       Взгляд мечется по квартире. Отмечая мелкие капельки на полу на кухне, небольшие багровые разводы на лоскутах обоев. Детали всегда замечаются не сразу.       Мальчишка бледнее смерти и дышит тяжело. Но несмотря на его слабость, несмотря на то чувство жалости, что он вызывал сейчас в мужчине, Игоря кроет гнев.       Ему плевать на квартиру, плевать, что придётся раскошелиться на небольшой ремонт.       Разумовский снова резал себя.       Синяя пелена ярости застилает глаза, ноздри раздуваются от с трудом сдерживаемого рыка. Чёрт бы побрал! Все его волнения были не напрасны! Зря только ушёл!       Лишь короткое мгновение он изучает безмятежное лицо младшего, его рукава прилипшие к телу на местах новых порезов.       Стук сердца заглушает любые другие звуки и Игорь просто не выдерживает, словно вся та волна сдерживаемого раздражения, усталости и переживаний одним махом накрывает его, стирая границы реального и адекватного, под корень срезая хорошее расположение духа.       Игорь срывается на крик.       — Какого чёрта ты наделал?! — майор почти никогда не поднимал голос. Он всегда был спокоен и тембр его под стать его охотничьей уверенности — низкий, негромкий. Но сейчас он был выбит из колеи, даже вена вздулась на лбу.       Игорь не привык за кого-то переживать, не привык приглядывать, не привык, что ему не по барабану и не наплевать с высокой колокольни. Наверное, поэтому он дёргает Разумовского за плечо, будит своей грубостью, безжалостно вырывая мелкого из цепких лап Морфея, силой приводя обратно в Явь.       — Какого чёрта, Сергей?! — на ласковое «Серёжа» сил не хватает.       Парень моргает заторможено. Он не понимает, что происходит и почему Игорь такой злой, почему так груб и отчего всё тело так сильно ломит, будто его снова били и таскали за волосы. В руках совсем нет силы, чтобы схватится за запястье Грома, попытаться его отодвинуть от себя. Серёже чертовски страшно. Страшно до такой степени, что он дышать забывает.       В нос ударяет медный запах крови. Не слишком сильный, но и не такой, чтобы можно было проигнорировать. Мальчишка шипит от крепкой хватки на своём плече, воет почти, когда не получив никакого внятного ответа, Гром сжимает плечо ещё сильнее, до синяков и искр из голубых глаз.       Сереже так больно, что он готов расплакаться, словно дитя.       —И-игорь… — заикаясь, напугано сипит рыжий. Взглядом скользит по разрухе в квартире, глаза шире распахивает, цепляясь взглядом за надпись на карте, — Я-я не хотел, я не помню… П-прости, Игорь, мне так жаль, я не хотел п-портить… — лепечет Сергей, смаргивая капельки слёз со своих тёмно-рыжих ресниц.       Ему стыдно, что он натворил с имуществом майора и Игоря это безмерно бесит, злит, ведь на квартиру-то как раз больше всего наплевать. Деньги на карте есть, и как бы Игорю не не нравилось их тратить, сделать небольшой ремонт он сможет.       Его злит отношение парня к самому себе. Тот словно забыл, что брал в руки кухонный нож, что проводил его лезвием по коже, рискуя полоснуть глубже и истечь кровью. Игорю на всё плевать, кроме этого.       — Не о квартире думать ты должен, а о себе! — подняв мелкого за грудки, он притягивает того так близко, что их носы почти соприкасаются, пока Гром шипит эти слова парню в лицо, — На кой чёрт ты себя опять резал, а? Делать больше нехрен было?       Серёжа не отвечает. У него самая настоящая паника от криков Грома, от того, как мужчина встряхивает его безвольное тело, выбивая из груди весь воздух до самого конца. А сил вдохнуть совсем нет.       Серёжа краснеет как рак, губы сжимает, чувствуя, как вздуваются вены на шее и как обжигают слёзы горячую кожу щёк, стекая к подбородку и капая на собственные ладони. Ощущение такое, что ещё чуть-чуть и у него лопнет мозг, а голова взорвётся как надувной шарик.       Игорь не замечает этого совсем, он отчитывает, называет идиотом, сраным суицидником. Отпускает лишь когда голос начинает хрипеть. Взмахивает рукой, готовясь сказать, что Сергей напугал его до безумия, и только тогда замечает, что младший скоро сознание потеряет от нехватки воздуха. Завидев крепкую руку Грома, Разум дёргается, резко вдыхает и опускает голову, пытается закрыться своими руками-прутиками.       Серёжа испугался, что Игорь ударит его.       Это отрезвляет лучше любой пощёчины или ведра ледяной воды. Руки опускаются вдоль тела. Игорь моргает пару раз прежде, чем очередной затравленный скулёж Разумовского заполнит комнату. Сердце пропускает удар, вся злость сходит на нет в один момент. Он был виноват. Нельзя было злиться, мелкому и так трудно. Разочарование заполняет дыхательные пути и майор поджимает губы.       Не говоря больше ни слова, он обнимает младшего за спину. Повторяет практически его позу, но не наваливается сверху всем весом. Со стороны они похожи на простой кельтский узел или двойную спираль ракушки. Возможно это можно было назвать даже красивым, если не было бы так печально.       Сергей дрожит мелко, голову руками трясущимися закрывает, в какой-то момент перестает даже скулить. Его рот раскрыт в немом крике, каждые несколько секунд из горла вырывается болезненный хрип.       Игорь пытается заглушить тряску собой, но выходит из рук вон плохо. У него и самого в голове зреет самая настоящая паника, что ядовитой лозой ползёт по телу, поднимая волоски на теле дыбом.       Мысленно он повторяет лишь одно слово — «дыши».       В какой-то момент руки рыжего оказываются на его бёдрах, Серёжа хватается своими тонкими пальцами за хлястики на джинсах Грома, точно за спасительный круг, сбивчиво начинает нашёптывать скрипучую мантру из едва слышных «прости».       Игорь простил Разумовского ещё до этого.       Он отлипает от парня, чтобы приподнять того, заставить посмотреть себе в глаза. Сережа смотрит мимо. Его лицо зарёвано, искажено виной и всё тем же ужасом перед ударом. Игорь догадывается, что куда больше криков мальчишку напугала возможность снова быть избитым. Как в лечебнице.       — Прости, — тихо шепчет Игорь, беря раскрасневшееся лицо Разумовского в свои руки, — Прости меня, я не должен был так говорить с тобой.       Тяжело дыша и порой срываясь на хныканье, Сергей мало-помалу начинает успокаиваться. После каждого моргания его взгляд всё более осознанный. Он вяло кивает Игорю, но мужчина не уверен, что младший понял хоть что-то из его слов. Кажется, рыжий их вовсе не слышал, словно сознанием он был ещё в своей истерике.       Игорь гладит большими пальцами осунувшееся лицо, скользит беспокойным взглядом по подрагивающим плечам, смотрит на свитер, заляпанные подсохшей кровью рукава которого начинают пропитываться по новой — порезы открылись.       Это злит майора, но в этом холодном на сей раз чувстве он распознает сострадание. Он жалел парня за столь опасный метод отвлечения от проблем и страхов. Гром был уверен — мелкий резал себя исключительно для этого.       — Снимай свитер, — басит он, когда Сергей прикрывает глаза и опускает голову ему на плечо, восстанавливая дыхание, — Я обработаю порезы и мы пойдём поедим. — Но вместо того, чтобы дать парню возможность исполнить просьбу, Игорь обнимает того за плечи, укачивает в своих руках, шепча самое интимное из всех, — Прости…       После обработки ран и замены одежды — свитер пришлось отправить в стирку, — Игорь выдаёт рыжему одну из своих толстовок. И даже уговаривает таки напялить носки перед выходом на крышу, решив, что им обоим стоит остудиться и проветрить головы.       Уже на крыше Игорь отдаёт Серёже уже порядком остывшую шаверму и усаживает его на безопасном расстоянии от края парапета.       Серёжа молчит.       Молчит с того момента, как Гром его в охапку сгрёб и отнёс на кухню обрабатывать порезы. Игорь тоже ничего тогда особо не говорил, лишь рисовал цветочки йодом и зелёнкой вокруг порезов, надеясь повеселить этим парня, вырвать того из когтей сомнения.       Гром хотел снова увидеть ту смелость и беззаботность, что просияла в сегодня за готовкой обеда, но рыжий потух. Потух подобно догоревшей свече. Ни один мускул не дёрнулся на его лице от действий майора. Сергей просто подчинялся, не смея возразить ни одному слову.       — Ешь, пока она не заледенела совсем, — Игорь нарушает повисшую придавливающую тишину, кивая на шаверму в руках юноши. Серёжа не откусил ни кусочка.       У Разумовского кончики пальцев краснеют от ветра, что шевелит короткие рыжие пряди на его голове. Он понуро опускает голову. Аппетита совсем нет. Игорь видит это и откладывает половину своего лаваша в сторону, снимает кожанку и накидывает её на плечи мелкого.       Тот горбится от неожиданности, задирает голову, чтобы взглянуть на Игоря. Гром улыбается, слабо пихнув рыжего кулаком в плечо.       — Ешь, а то совсем невкусно будет, — и Серёжа ест, печально отводя глаза в сторону.       Игорь не совсем понимает, что делать дальше. Оставлять мелкого одного может быть опасно, но он уже пообещал Прокопенко выйти на службу.       Взгляд снова падает на Разумовского.       — Вкусно?       Сережа кивает, щурится немного и кажется, что его начинает отпускать. Он даже скромно улыбается под одобрительным взглядом майора. Игорю от этого становится лучше. Сейчас, сидя на крыше под закатным небом и с успокоившимся Разумовским под боком, даже разруха в квартире кажется пустяком. Уберут всё, подкрутят тут-там, скотчем подмотают, что смогут, а кресло Игорь заменит на новое, может даже на два, и поставит их у окна.       Из горла вырывается хрюкающий смех, когда он вспоминает про открытую форточку, с которой сам не мог справиться несколько лет. Серёжа смотрит непонимающе, а Игорь уже смеется открыто, выпуская весь стресс наружу.       — Ну ты и силач, Серёжа. Открыл окно, которое я три года побороть не мог, — он улыбается младшему. Серёжино лицо вытягивается, он отводит взгляд. Словно ему стыдно.       — Это был не я, а… — «Птица» застревает в горле вместе со спазмом, что свойствен после истерики.       — Не переживай, прорвёмся, — ободряюще произносит Игорь.       Он пока сам не знает как, но слабая улыбка на губах Сергея вселяет в него надежду. Не даёт погрузиться в очередные думы, зациклиться на желании опустошить бутылку обжигающего виски.       Они попробуют прорваться вместе.