Угасающие огни Манхэттена

      Тюремное заключение Равича медленно, но верно подходило к концу. Сидеть ему осталось чуть меньше одного месяца. К этому времени Равич уже освоил большинство грамматических времён английского языка, похудел на добрых десять килограмм и, сам того не хотя, кажется, даже стал философом, долгими ночами молча рассуждая о смысле и причинах собственной жизни.       В мире обстановка была не лучше, чем в камере Равича, — война разгоралась семимильными шагами, и с каждым новым днём немецкие войска продвигались всё дальше в Европу, нарушая и нарушая все ранее заключённые правительствами пакты о ненападении и прочие теперь ничего не значащие политические соглашения. Франция уже сдалась на милость фюреру в то время, как близлежащие к ней государства ещё пытались оказывать пусть маломальское, но всё-таки сопротивление постепенно наступающей немецкой армии. Эти и некоторые другие новости Равичу удалось узнать из газет и старых добрых перешёптываний между надзирателями.       Близился очередной вечер очередного четверга. Равич и Вильгельм сидели в пошивочной. Им и ещё десятку заключённых из их камеры на сегодня было поручено сшить пятьдесят пар тюремных тапок за представленные часы исправительных работ. Говорить ни о чём не хотелось, отвлекаться — тем более. Здесь работало хорошо знакомое всем заключённым правило: чем быстрее закончишь с предоставленной нормой, тем быстрее покинешь вонючее и душное помещение пошивочной и вернёшься в так же вонючую, но уже более приятную собственному глазу, камеру.       Кажется, минуту назад Штольц спросил Равича о чём-то, но последний не отреагировал, так как сидел через одного человека от него и, судя по задумчивости, застывшей на его лице, был очень сильно чем-то увлечён. На пару секунд задержав взгляд на своих руках, Равич пытался вспомнить, как когда-то его пальцы уверенно держали скальпель и зажим — сейчас такие далёкие от него и даже, казалось, вновь ставшие незнакомыми ему хирургические инструменты. Проморгавшись, Равич быстро вернулся к работе.       Не прошло и пары секунд, как он начал едва-едва слышно бормотать себе под нос:       — Пациентка Люсьена Мартинэ. Последствия неудачного аборта, непрекращающееся маточное кровотечение — прямые показания к проведению полостной операции по удалению матки. Гистерэктомия. Другими возможными показателями к данной операции могут служить злокачественные новообразования эндометрия, множественные миомы или иная патология шейки матки, аденомиоз, эндометриоз, частые однотипные боли и периодически частые кровотечения…       Равич впился взглядом в швейные принадлежности, что лежали перед ним, продолжая говорить очень тихо и так, будто находясь в бреду:       — Выполнить один разрез на передней брюшной стенке и через него добраться до поражённого органа или выполнить несколько небольших разрезов для обеспечения полного доступа. Существует три варианта гистерэктомии… Субтотальная гистерэктомия — частичное удаление матки с сохранением шейки, тотальная гистерэктомия — удаление матки вместе с шейкой, радикальная гистерэктомия — удаление матки вместе с придатками, верхней частью влагалища, окружающими её лимфоузлами и клетчаткой. Гистерэктомию можно разделить на шесть точных этапов — подготовка матки, пересечение связок, гемостаз сосудов, отсечение органа, закрытие образовавшегося дефекта. Скальпель… Расширитель… Зажим…       Равич снова боязливо взглянул на свои пальцы, держащие теперь нитку с иголкой, на самом деле не видя их. Он отчётливо наблюдал за ходом операции, проговаривая всё вслух и понимая, что ещё ничего не забыл. Понимая, что до сих пор помнил всё, чему учился столь долгое время.       — Хорошо… — Его голос на мгновение дрогнул. — Я ещё помню. Я ещё всё помню…       Выдохнув, Равич попытался отвлечься. Осознав, что это ему удалось, он продолжил работу.

***

      Вечер наступил быстро. После ужина Равич, как и обычно, принялся за английский, достав конспекты и усевшись на свои нары. Вильгельм ещё курил, и Равич воспользовался его отсутствием для повторения вчера изученных им новых слов.       — Make a wish — загадать желание, — забурчал он, смотря на один из своих листков. — With best wishes — с наилучшими пожеланиями, так обычно подписывают письма или открытки… Make a deal — заключать сделку. Например, I make a deal with my conscience — я заключаю сделку со своей совестью… Угу. Conscience — совесть, сознание. А глагол «make» — неправильный, и имеет три формы: make-made-made.       — Верно, my dear, — Вильгельм прошёл мимо и улёгся на свои нары.       От него повеяло слабым ароматом фасолевого супа и сигаретным дымом.       — Спасибо, my dear… — Равич глубоко вздохнул, покосившись на него.       — Да ладно тебе, — Штольц махнул рукой. — Я думал, ты уже привык.       — Привык, — согласился Равич. — Но ты ведь скоро выходишь, Вилли. Кто же потом меня так будет называть?       — Могу попросить Коваля…       — Засранец, — Равич глухо посмеялся, отложив пока свои конспекты. — Нет уж, избавь…       — Как скажешь, старина, — Вильгельм добро и довольно улыбнулся в своей привычной манере. — А вообще, знаешь, давай с тобой условимся встретиться где-нибудь в Америке? Имею ввиду, если у нас всё получится, и мы оба сможем сбежать туда. Что думаешь?       — Ну, например?       — Например… — Штольц мечтательно покачал головой. — Когда ты приедешь в Штаты, ищи меня в Нью-Йорке, в самой популярной гостинице для эмигрантов в номере… Когда у тебя день рождения?       — Двадцать второго июня, — почти безучастно отозвался Равич.       — В номере двадцать два, — объяснил Вильгельм, полный энтузиазма и мотивации. — Если меня там не будет, возможно, было занято, и я взял соседнюю комнату. Если и там не будет, поищи в других популярных гостиницах.       — Всегда спрашивать двадцать второй номер? — Равич приподнял одну бровь, разумеется, уже зная ответ.       — Именно!       — Хорошо, Вилли, — вздохнул тот, отчего-то не веря, что ему или Вильгельму удастся-таки сбежать.       Тем не менее, маленькая надежда на то была. Была, оставалась до сих пор и обязательно останется в будущем, каким бы оно ни сталось.       — Вот что, Равич, запиши-ка ещё пару фраз… — вновь начал Штольц. — Помнишь три формы глагола «bring»?       — Конечно, — отвлёкшись, произнёс он. — Bring-brought-brought, так?       — Да, — Вильгельм кивнул. — Так вот, слушай внимательно, фраза с этим глаголом: «Пожалуйста, сегодня принесите ужин в мою комнату после восьми вечера». Она будет звучать как…       — Уже звучит очень дорого, Вилли, — Равич с лёгкой улыбкой перебил его. — Едва ли мне придётся это говорить, когда я вдруг попаду в Штаты.       — Всё может быть, старина, — Штольц подбодрил его. — По-английски, поверь мне, это звучит ещё дороже…       — Please bring the dinner to my room after eight o'clock tonight, — Равич опередил его с переводом, ни разу не запнувшись. — Верно?       Вильгельм удивлённо взглянул на него:       — Да ладно?       — Легко…       — Прекрасно, my dear! — вновь Штольц едва ли не возликовал. — Пусть легко, но ты уже сам без ошибок можешь составлять такого рода предложения! Отлично-отлично!       — Мне просто повезло с учителем, — усмехнулся Равич.       — Да уж, ха-ха-х, — тот всё-таки коротко посмеялся в ответ на его слова. — Повезло так повезло.

***

      Через две недели Вильгельма Штольца выпустили на свободу и, как и полагалось после короткой беседы с судьёй, в сопровождении конвоира повезли на вокзал, откуда его должны были доставить на границу Франции. К несчастью Равича, закрытые в ходе идущей войны границы с Германией пока что не касались немецких эмигрантов. Смотря на Вильгельма в то короткое мгновение безмолвного прощания, Равич вдруг подумал, что они больше с ним никогда не встретятся…

***

      Чуть меньше, чем ещё через две недели, выпустили и Равича. В последний день его заключения к Равичу пришёл их камерный надзиратель и, предоставив его одежду и дав ему некоторое время на то, чтобы он переоделся, затем провел его в зал суда, где уже сидел ожидавший его судья. Эта огромная просторная комната показалась Равичу слишком большой для людей и такой светлой, что ему даже пришлось на пару секунд зажмурить глаза, ведь он уже так привык к своей тёмной и грязной камере.       Проморгавшись, Равич во всей красе предстал перед окружным судом.       Полный, круглолицый мужчина в чёрной судейской мантии озабоченно посмотрел на него, спустя секунду обратившись к его личному делу.       — Верховный суд рассмотрел вашу ситуацию, мсье Фрезенбург, — грозно начал судья, смотря на Равича. — Вы отбыли положенный вам срок. К сожалению для вас, теперь у вас есть судимость, но, полагаю, уже не первая в вашей жизни. Ничего не поделаешь, таковы законы.       Только сейчас Равич понял, что это был другой судья, нежели тот, что шесть месяцев назад выносил ему приговор.       — Да, — подтвердил он, повторив за судьёй. — Таковы законы. Меня вышлют сегодня?       — Разумеется.       — В Германию? — Равич незаметно вздрогнул, сам не понимая, для чего он только что спросил это.       В хорошо скрываемой панике он бегло огляделся, первым делом зачем-то заприметив окно. Оно было без решёток и чуть приоткрыто, а зал суда находился на первом этаже, вровень с землей. За окном — второе марта, снег и переменчивый холод, увядшая клумба с цветами, припорошенная белой дымкой, а за ней — изгородь, которую можно было, приноровившись, перепрыгнуть, а там, ещё дальше, — свобода…       Вдруг Равич поймал себя на мысли, что был абсолютно уверен в том, что если сейчас судья очевидно скажет, что да, его высылают обратно в Германию, то он сразу же прыгнет в это чёртово окно и побежит так далеко и так быстро, как только сможет, лишь бы не слышать о треклятой родине больше ничего и, уж тем более, ни за что туда не возвращаться.       Судья многозначно покачал головой.       — Положение дел изменилось, мсье Фрезенбург, — вальяжно произнёс он затем.       Глаза Равича раскрылись чуть шире, а сердце пропустило два глухих удара.       — С прошлой недели мы больше не имеем права отправлять поезда с эмигрантами в Германию, даже если эти эмигранты — немцы, — судья продолжил своё объяснение. — Военная обстановка изменилась. По южной и восточной границе выставлена немецкая армия, а мы, даже от лица официальных властей Франции, не имеем права вмешиваться в приграничные территории Германии, и, уж тем более, въезжать в саму страну.       — Кхм… — хотел было начать Равич, но вовремя замолчал, казалось, и вовсе не веря в то, что слышал.       — Мы вышлем вас в Швейцарию, мсье Фрезенбург, — кивнув, судья оповестил его. — И отныне вы — больше не наша забота. Только не вздумайте снова вернуться сюда. Говорю вам это не только как судья, но и как прямой представитель закона.       Чувства Равича смешались окончательно, и пристальным взглядом он, сам того не желая, вцепился в красноватое круглое лицо судьи. Должно быть, он до сих пор спал, ведь всё это никак не могло бы быть правдой, даже её частью…       — Да, — всё ещё не доверяя собственному слуху, на грани слышимости отозвался Равич. — Больше вы меня здесь не увидите.       — Вот и прекрасно, — судья вынул из дела листок и показал его Равичу. — Вот ваш приказ о высылке, — он положил бумагу обратно в личное дело. — Передаю документы вашему сопровождающему. Ваш поезд отходит через полтора часа. Отправляйтесь на вокзал немедленно.       Равич кивнул и, теперь оказавшись в сопровождении полицейского, вместе с ним покинул участок. Они сразу отправились к вокзалу. Равич нёс свои два чемодана, ничего не видя вокруг себя и до сих пор ни во что не веря.       Вдруг вспомнив, что в одном из чемоданов у него лежали его медицинские инструменты, Равич принялся машинально искать мусорные баки. Как он любил говорить ранее, в дальний поход всегда нужно было уходить с лёгким багажом, а, значит, нужно было как можно скорее избавиться от лишнего груза. Наконец, проходя по длинной улице мимо контейнеров с мусором, Равич бросил туда чемодан с инструментами. К чёрту их, подумал он. Так будет на порядок проще.       Дальше Равич и его сопровождающий проехались на трамвае до площади Звезды, и оттуда уже пошли пешком до железнодорожного вокзала. Они миновали несколько бистро и одну гостиничную столовую, откуда доносились тихие песни в исполнении молодых француженок, но Равич и подумать не мог о том, чтобы остановиться там поесть или попросить остановку — только не здесь, не минутой больше в этой стране.       Приоткрыв оставшийся у него в руке чемодан, Равич нащупал внутри него пачку «Лоран» с зелёным маркером, что пролежала здесь целых полгода. Те самые, что он купил ещё в катакомбе гостиницы «Интернациональ». Потерев сигарету о нос, Равич вздохнул, понимая, что табак сохранился в прежнем виде. Достав из кармана спички, он, не долго думая, закурил, предложив сигарету так же и полицейскому. Тот отказался.       В итоге Равичу оказалось недостаточно даже двух сигарет, чтобы успокоить себя и свои нервы. Отвлёкшись, он вдруг осознал, что они вместе с сопровождающим дошли до самых дверей вокзала. Полицейский оперативно разыскал начальника поезда.       — Этот, — сказал он, показав на Равича, и передал тому приказ о высылке. — Счастливого пути, мсье, — он вежливо попрощался по-французски и мгновенно удалился, глухо стуча стоптанными каблуками.       — Прошу вас, за мной, — начальник поезда привёл Равича к одному из вагонов. — Сюда, — сказал он, показывая на пустое сидение.       Равич кивнул и, пройдя вовнутрь, задвинул под сидение свой чемодан.       — Ну, мсье, лёгкой дороги вам, — начальник запер дверь снаружи. — Не волнуйтесь, в Швейцарии вас выпустят.       Развернувшись, он пошел дальше по холодной платформе. Равич посмотрел в окно, видя за ним осточертевший ему Париж.       Через несколько минут поезд тронулся. Мимо поплыли залы ожидания с пустыми столиками и безвкусно рассаженными ресторанными декорациями. Начальник станции в красной фуражке остался позади и исчез в надвигающейся вечерней темноте. Перед глазами стала мелькать парижская архитектура, невысокие здания, кривые улочки, кирпичный завод, ряд кафешек и бистро, кладбище на окраине, вершина Триумфальной арки, а затем город исчез.       Равич поднял ворот пальто, пытаясь согреться. Постепенно наползала мартовская ночь, тёмная и чужая. Он почувствовал себя одновременно освободившимся и до смерти напуганным. Приоткрыв окно, он вновь закурил, смотря в небо. Звёзд сегодня не было видно.       Вот и свобода, подумал он, испытав в ту секунду очень двойственные чувства.