Операция "Птичий разгром"

Слушать музыку в наушниках непривычно — мешает и низкий уровень громкости по сравнению с колонкой, и распирающее ощущение в ушах, хотя наушники, самые дорогие и навороченные, в использовании вполне удобны. Но тут дело вкуса, наверное. Птицу слегка раздражает необходимость слушать музыку в наушниках и вести себя тихо, притом почти не шевелясь — диван в квартире Игоря ужасно скрипучий. А поскольку Гром, в край заебавшийся, уснул буквально полчаса назад, лучше его не будить. Не, не то чтоб Птицу это когда-то останавливало — в конце концов, концепция здорового сна что ему, что Сереже никогда не была особо близка, а побесить мента было самым святым делом, что еще оставалось в его нынешней уныло-мирной жизни. Вот только Игорь весь день и вечер гонялся по всему городу за очередной бандой каких-то объебков, как обычно ведя себя максимально неосторожно. Банду в итоге повязал почти в одиночку, правда, едва избежав в лучшем случае больницы, в худшем — места на кладбище. Прилетевший к Грому буквально на крыльях ветра Сергей долго орал матом при полной поддержке Птицы из глубин подсознания. Гром выслушал все на удивление терпеливо, успокоил разволновавшегося любовника, пообещав больше так не делать. Установился покой, но Игорь, видимо, заебался настолько, что даже явление пакостно улыбавшегося Птицы встретил равнодушно и, заявив «Меня не кантовать!», вырубился. И даже совершенно бессовестный и безжалостный Птиц решил Грому не мешать и провести эту ночь спокойно. Поэтому, собственно, сейчас он лежал на диване чуть поодаль от Игоря, тихо болтал ногами и слушал музыку через наушники, хотя ограничение громкости раздражало неимоверно. Ты ненавидишь мои песни, Ненавидишь мои песни, И приходишь в мои сны… К полюбившимся Птице песням «Операции Пластилин» Игорь относился ровно, хотя Птица от души дразнил его строчками про огонь, пламя и прочую революцию. А вот Сережа был настроен более негативно, и в их мысленных разговорах не раз просил «выключить это безобразие». Но в его, Птицы, глазах вторая половина давно потеряла право голоса, поэтому тот даже нахуй его не слал, предпочитая просто игнорировать. Впрочем, скорее всего это было взаимно — и тем страннее было стремление Игоря хоть как-то их помирить. Я часто думаю о смерти, Часто думаю о смерти, За собою жгу мосты… О-о, да, жечь Птица умел. Не только других, но и себя самого — ебаный феникс, мать его, которой у него не было. Как, впрочем, и у Сережи. У него вообще никого не было — иначе Птица не появился бы на свет… Человеческий бред из обрывков газет, Или пуля в висок, или просто пиздец! Или ты или я, все одно — никого; Или выход в окно, или типа того! …Они с Сережей всегда были вместе, и им никого больше было не нужно. Не только потому, что тот был одинок — но и потому, что был отчаянно беззащитен. Птица родился из подавленной злобы и ярости от этой беззащитности, из горевшего в душе огня. И, родившись, быстро понял, что от него требуется. Он стал для Разумовского тайной силой, демоном-хранителем на левом плече. Стал тем, что сам Сергей гнал от себя, но что ему отчаянно требовалось… Конечно, Сергей этого никогда не признавал. Тряпка. А потом у него появился Олег, и Птица стал не нужен. Тогда Птица затаился, на что-то надеясь, но Сергей предпочел забыть о нем… Потому, наверное, в один не прекрасный момент Птица и осознал небывало остро, что на самом деле не живой. Лишь субличность, слепленная из всего говна, которое Разумовский так лицемерно не хотел принимать в своем сознании, постоянно терпя обиды и несправедливость мира. И это осознание было очень болезненным. Птица отыгрался сполна после ухода Волкова — его облик он принимал не столько для того, чтоб поддерживать доверие, сколько для того, чтоб занять то место, которое ему причиталось. Пусть он и не хотел признавать, но ему тоже было отчаянно одиноко. И этого одиночества он не заслужил… А потом появился он. Игорь Гром, полицейский с дерзким взглядом и плохой репутацией, к которому Разумовский прикипел едва ли не сразу. Что не могло Птицу не взбесить до желания сжечь наглого мента на месте. Но жизнь — тот еще приколист, и Грому Птица позорно продул. Ну а дальше все завертелось так ебануто, что все трое периодически сидели с лицом лица. Ну а Птица начал со всей силы выпендриваться. Первоначальной целью скорее всего было задолбать мента так, чтобы он свалил из их с Разумовским жизни, сверкая пятками. Ну или хотя бы до того, чтоб он от души съездил по их общей с Разумовским роже, ибо нехуй. И ведь менту явно хотелось и того и другого — но почему-то тот Птицыны выкрутасы терпел и только пытался, как бы странно это ни звучало, воспитывать. Иного определения этому нарочито терпеливому тону Птица дать не мог. Ну а сам Птица в один прекрасный день прочухал, что бесить Игоря, творя херню, банально весело. В конце концов, что у него, что у Сергея не было веселого отрывного детства, только один сраный негатив, а это досадное упущение. Да и отпускать себя на волю было пиздец как здорово, а то, что Гром с этого явно бесился, было здорово вдвойне. И Птица бегал по дворам, знакомился с дворовыми алкашами, пил дешевый алкоголь, с хохотом сваливая поутру и оставляя Сергея мучиться похмельем, орал песни и делал еще кучу ебанутых вещей. И наблюдал втихую за реакцией Грома — сорвется или нет? Но Гром не срывался, хотя по всему было видно — о-очень хочется ему. Только терпеливо объяснял, что ай-яй-яй, Пташка, не надо так делать, давай веселиться как-то более цивилизованно. От полицейского, пиздящего всех направо и налево, звучало невероятно иронично. Но Птица, хоть со взбрыками-фырками, но слушался. Не потому, что боялся его угроз или задумывался о своей презренной второй половине. Просто Гром упорно видел в нем, Птице, хоть и опасную, но личность без всякой приставки «суб», и относился соответствующе. Невероятное благородство для того, чью жизнь Птица чуть не поломал к чертям собачьим. С ним Птица и правда чувствовал себя живым и нужным, хоть и до последнего отрицал это. Он вздохнул, выдергивая из телефона штекер наушников, так как песня давно закончилась. Осторожно придвинулся к Игорю, рассматривая его в неровном свете маленькой лампы на шнуре. Надо же, спит, как убитый, разве что грудь рельефная под футболкой мерно вздымается… Жаль, что только Сергею позволено изучить это прекрасное тело во всех подробностях — к Птице Игорь относится по-другому, как к проблемному братишке скорее, хотя, казалось бы, тело с Сергеем одно на двоих. Не то чтоб Птице прям хотелось другого отношения, но почему-то от этого было обидно — то ли от досады, что Тряпке опять достается самое лучшее, то ли мент и в Птицыной душе больше места занял, чем думалось. Обидно и досадно, и потому хочется немедля учинить что-нибудь, чтоб и Тряпке насолить, и Игоря не потревожить. Так, что сгодится из планов? Хм, помнится, он предлагал Грому парные татухи набить? Тот, конечно, отказался, аргументировав, что надо согласовать сие с Сережей. У-у, бесит… Так, насколько Птица знает, тут недалеко круглосуточный тату-салон, где за сравнительно низкую цену без вопросов набьют что угодно. Если тихонько выбраться из квартиры, если в быстром темпе дойти, можно и успеть… Игорь отдохнет, ну а Разумовский помучается потом сводить с кожи что-нибудь эпичное, раз уж парные татухи не получилось. Гром резко всхрапнул, но не проснулся, пока Птица осторожно вставал с дивана. Птица не удержался, и почти нежно погладил его по голове. Спи, Гром, спи. Раз уж не захотел очистить город жестко и радикально, то готовься с утра опять заебываться в край со своими преступниками, без риска для жизни, само собой. Ну а я пока пойду сделаю себе и Тряпке подарок, век не забудет, ахах… На часах было полчетвертого утра, на душе было весело от предстоящей пакости и дальнейшего общения с Игорем, а в наушниках вновь играла музыка. Или ты или я, все одно — никого; Или выход в окно, или типа того…