абрикосовый агат

под ногами красуется плаксивое месиво. похожее было пару недель назад на ребре: сейчас уже заросло корочкой, уродской такой, с коричневыми проплешинами. ее постоянно хочется сдернуть, но леша держится. терпит, не расчесывает до кровоподтеков на бинте — жаль, что он не атласный. было бы красиво. как у собачек на шее вяжут — так и тут. перевяжи меня, милая; распусти свою косу. наверное, так поступали во время войны. леша не в курсе: его же тогда не было. а за прошедшее прошлое — паст этот, ебучий, перфект — цепляться нельзя. этому научиться несложно: надо только пожить до первого траура. до первой панихиды и стопки горькой-горькой. плитка каменная, а не шоколадная: от этого только грустнее. интересно, а будь вилли вонка в депрессии, он бы делал молочные кладбища?.. белые кеды тонут в грязи, пока в наушниках ядом льется музыка. леша кутается в куртку и цепляется пальцами за подкладку карманов. еще чуть-чуть, и повторится сюжет песни мезоннева: ох уж этот цирк уродов. леша будет вертеться так перед кириллом; на руке тянуть всю свою смешливую пакость — гляди, как блестит; это все моя слабость юношеского максимализма. нравится? забирай, только будь аккуратнее. хрупкое еще это все; не раздави. а кирилл и заберет. кирилл ведь под оголёнными нервами и кислотой на самом деле мягкий. как глина, разогретая в детских ладошках, на которую нажимаешь — и сразу остаётся вмятина. вмятин на кирилле было много. он перестал считать их лет в шестнадцать, потому что сбился. одна на шее — тонкая, на которую смотришь и вздрагиваешь — это от лезвия ножа в отцовской руке. он не бил, а просто держал; это гречкин сам налетел. кирилл после этого устроил акт самосожжения в родительском особняке на глазах у всего персонала. сгорел и переродился, подобно фениксу: из собственного пепла в свою сильную лучшую версию. глина запеклась снаружи, и вмятины остались навсегда, хоть кирилл и пытался их сгладить деньгами, властью и купленной лаской. этого оказалось недостаточно. внутри глина такая же сырая и податливая, но гречкину нужно разбиться окончательно, чтобы все это увидели. на алёше вмятин не было ни-ког-да. когда позади себя леша слышит гудок машины, он вздрагивает и рывком снимает наушники. поворачивается, едва удерживаясь от падения, и громко ругается, когда видит знакомый номер. правда ебун. — ты бы еще тише подъехал, — вместо приветствия говорит леша, хлопая дверью машины и сдергивая капюшон. он делает глубокий вдох, смотрит куда-то вдаль и лишь потом переводит взгляд на гречкина. — а ты бы ещё глубже себе эти наушники засунул. — мне тебе отдать кое-что надо. только выслушай, ладно? гречкин молчит пару минут, почти сосредоточенно следя за дорогой. он не смотрит на лешу, будто кирилл — преступник, которого ведут на гильотину, а леше предстоит его казнить. кирилл в очереди блоковских апостолов последний, и он видит жадный блеск в глазах толпы, собравшейся на бесплатный фестиваль боли. — так что там у тебя? — машину останови, — просит леша, поджимая губы. может, конечно, было бы и лучше —влететь в какой-нибудь тухлый дуб под звук ревущего мотора. леша бы точно умер, потому что пассажиры умирают чаще, да и удача явно на стороне гречкина. фортуна лешу не любит; она, может, и кирилла недолюбливает, но этот сукин сын умудряется притягивать капризную девушку свроим уверенным взглядом. леша так не умеет. гречкин послушно сворачивает и пристраивает машину между других припаркованных. он закрывает окна, чтобы ветер и прохожие не отвлекали лешу, поворачивается немного корпусом и смотрит. внимательно так, выжидающе. макаров облизывает губы, делает глубокий вдох, но тут же соскальзывает на какую-то детскую практически просьбу: — только выслушай меня, ладно? и не смейся, — предупреждает леша и, вскинув резко голову, смотрит на кирилла. макаров прикусывает нижнюю губу, потом отводит взгляд в сторону. он перебирает нервно два прохладных кусочка пальцами, будто это спасет его истерзанную душу. леша смотрит на маленькую, почти незаметную трещину на лобовом стекле, и находит, что она похожа на костлявую руку ведьмы, сожравшей гензель и гретель. такие иногда встречаются на ветках деревьев — природа шутит наивно. становится жутко. — в общем... мне лиза недавно снилась. только это не было похоже на сон, — леша касается ногтем указательного пальца фаланги большого и оттягивает им кожу, — она сказала, что это была навь. загробный мир в славянской мифологии, — поясняет он на всякий случай. не каждый человек днями способен листать жёлтые страницы старой книжонки, найденной в библиотеке. макаров бы тоже сроду не листал. если бы не лиза. — короче... — леша тяжело выдыхает и хочет зажмуриться, но вместо этого смотрит кириллу прямо в глаза. — она сказала, что ты типа не виноват. и родители так тоже не думают, — он замолкает на пару секунд, а потом добавляет: — а ещё она сказала, что... что ты тоже один и страдаешь, — леша сжимает челюсти и передергивает плечами, — лиза говорит, там тоже нет твоей вины. не знаю, о ком она, но я решил сказать. макаров молчит ещё какое-то время, кусая губы и продолжая оттягивать кожу на пальце. а потом собирается с мыслями. начал — закончи. логика какого-то насильника, который нестерпимо заливает семенем тонкие ножки. вместо животворящих капель — гнилая травмы на всю жизнь. до нимфомании и полной потери либидо. выбери, что тебе больше нравится; пойди, как сонечка, по билету безумия или стань юродивым, как милый левушка мышкин. — я проснулся, а у меня в руке камень. и я подумал... — на лице появляется натянутая, нервная улыбка. леша только сейчас понимает, как это выглядит. вспоминается стыдливая усмешка гречкина в больнице. я всё понимаю, лёх, гормоны и всё такое, но держи себя при себе. себя при себе. себя при себе. ну ты и идиот, макаров. — на, — почти смеясь, леша протягивает гречкину один из камней. слезы не рифмуются с этой улыбкой на сухих губах, но иначе макаров и не может. у кирилла с губ слетает нервный, почти истерически-чистый смешок. — сорян, — говорит поспешно, аккуратно забирает камень, кончиками пальцев касаясь лешиной ладони. — он... красивый. кириллу неловко настолько, насколько вообще может быть — или еще больше. он ожидал проклятий, кислоты в лицо, ножа под сердце, но всё оказалось девственно чисто. настолько, что кир сам оказывается наивным мальчишкой. гречкин перебирает камень в пальцах, смотрит на неаккуратный раскол — острый, таким бы вскрыться — и убирает его в карман. — спасибо, наверное? — кирилл выжидает несколько минут в полной тишине, давящей на уши, и заводит машину. она рычит, как зверь, и гречкин самому себе кажется безвольным крольчонком, попавшим в ловушку. леша молча кивает и тоже прячет свою часть камня в карман. отчего-то он будто греет, разливая тепло по всему сердцу. утоляет боль, вселяет любовь, надежду. хочется даже верить в чудо, пугливое, с огромными глазами. будто все в этом мире подвластно маленькому мальчику. всю дорогу он смотрит в окно и сдирает кожу с пальца. это получается самозабвенно и нелепо, как будто дуло холодного револьвера сверлит дыру в ребре. макаров думает о свете и о том, где сейчас, может, любят. кирилл останавливается минут через двадцать напротив дорогого ресторана с ужасно пафосным и безвкусным названием «рефлекс», глушит машину и выходит. леша выходит следом. — прости меня, — вырывается у леши, когда он закрывает дверь леша. он поднимает голову, смотрит на кирилла и передергивает плечами, как мефодий в легендах. — за то, что хотел тебя убить. ты этого не заслужил, — леша молча пялится гречкину в глаза, а потом, положив руки в карманы, идет ко входу ресторана. оглядывается на кирилла, морщит нос, выдыхая, и ровно спрашивает: — название что, фанат «нон-стопа» выбирал?

***

кирилл переглядывается с тучным дяденькой в плотно сидящем костюме, на котором пуговицы не застегиваются никак. гречкин кивает ради приличия, потом заходит в ресторан вслед за лешей. он быстро разбирается с администраторкой — девушкой, с голосом которой можно было бы спокойно устраивать секс по телефону — и ведёт лешу за стол. единственный, какой остался свободным — чуть ближе к центру зала, скрытый с двух сторон высокими ширмами, но всё ещё доступный для чужих заинтересованных взглядов. леша смотрит на кирпичные стены с особым интересом. в узорах мрамора скрыто многое, и поэтому он отвлеченно разглядывает их. один из завитков напоминает макарову ребенка. младенца с пуповиной, но явно мертвого. взгляд у него другой, такой был у лизоньки, когда рыжие локоны запеклись пятнами чёрной крови. живые так не смотрят; живые так не видят. — выбирай, что хочешь, — кирилл хлопает перед носом леши меню, а сам берёт второе. гречкин прекрасно знает, что будет брать, потому что всегда заказывает одно и то же. это странная привычка, появившаяся еще в раннем детстве, когда отец приходил сюда на деловые встречи и оставлял детей одних. они с алёшей были вольны заказывать всё, что пожелается душе. вздумал ностальгировать? ещё попроси на телевизоре включить «прекрасное далёко» вместо прыгающих сисек. давай, кирюш; ты же так всё это любил. леша берёт меню слишком быстро, и плотная бумага целует кончики пальцев холодом. он переворачивает позолоченные листы, стараясь найти хоть одно знакомое название. крудо, окономияки, вишисуаз... — а тут нормальной едой кормят вообще? — чуть нервно спрашивает леша и усмехается. ему некомфортно до цветных пятен в глазах и синих китов в венах. спасает только детское меню, что чудом занимает последние три страницы. — не знаю... пицца и коктейль. или картошка. гречкин смеётся над лешей без упрёка, по-доброму, и зовёт официанта. кирилл ведёт себя максимально сдержанно, потому что вокруг — целое озеро пираний, которые готовы вгрызться в любое горло при малейшем проступке. кириллу страшно, он не умеет плавать и идёт ко дну спокойно, без сопротивления, потому что прекрасно знает, что стоит двинуться — изморенные голодом рыбы не оставят от него ни-че-го. — мне, пожалуйста, gratin dauphinois, флорентийский стейк и... и кьянти. — гречкин очаровательно улыбается официанту, а самому тошно от собственного притворства и этих чопорных манер. — а ребёнку, — он кивает на лешу, — «крудо», фри и молочный коктейль. макарову хочется провалиться сквозь землю. нырнуть в объятья искусанного скелета какой-нибудь бабки и скрыться от зорких глаз в могиле. он видит, что кириллу тоже страшно. только вот гречкин умеет вовремя спрятать свободу; замотать её в стеклянный кокон, где виднеется дырка от свинцовой пули — такой же, какая могла бы быть у леши где-то под ребром. или у кирилла. если бы леша все-таки достал огнестрел. пошел бы на охоту на вампира. но макаров так не умеет. он слишком ценит свободу. считает, что без неё человек превращается в сухую куклу вуду, вся судьба которой — терпеть синие иглы и красные верёвки. наверное, со свободой теряется и та емкость души, что баюкает тихие грозы сердца. может, быть мертвым и в клетке было бы лучше для леши, только вот его никто не запирал. на его запястьях не было ледяных синяков, а на горле не цеплялись тиски. кирилл почти незаметно выдыхает и откидывается в кресле. в голову лезут мысли неприятные, и гречкин трёт лицо руками, почти забывая, где находится. он затылком чувствует осуждающие взгляды всех, кто хотя бы раз слышал о нём, и от этого становится как-то липко, противно. хочется встать и уйти. эгоистично бросить тут лешу на растерзание львам, выкурить сигару и укатить в любимый клуб зализывать раны, которые давно прошли и не болят. на лешу даже после его трогательного прощения было почему-то плевать. может, у кирилла и вправду нет сердца. леша ловит детский страх в глазах кирилла. мимолетный, пустынный; такой является радужным бликом в зрачках младенцев, которых крестит продажный батюшка. он касается ребенка стертыми пальцами, а потом почти топит в святой воде. она, если подумать, ничем и не отличается от обычной. разве что, кожу разъедает. поэтому ребенок кричит. — кирилл, — тихо зовет гречкина леша, — все нормально?..