абрикосовый агат

дыхание рваной жизнью срывается с груди, и леша хватается за ветвь грузного дуба. ловушка, сука — и бежать некуда. он вновь проиграл горю в салочки, и теперь судьба — его обреченно пускать в себя иглы. "туки-туки, лешка!" — кричит пьяная страсть, и макарову остается только упасть ниц. сил не хватает даже на этот тупой реверанс, которому так отчаянно пытались научить на хореографии. ну же, ребята: отводим правую ногу, колено левой смотрит в сторону, руки чуть выше... у леши есть буквально пара минут. позади — голоса-голоса-голоса; ярость дешёвого криминала и святое благородство понятий. надежда спастись гаснет: колет в левом ребре, чуть пониже сердца, а еще наполняет легкие морозом с привкусом крови. выиграть у полночного безумия невозможно, макаров даже и не помнит, как ходит ферзь. совестливо признаваться в том, что единственную резную фигурку он сжег. из него гроссмейстер, как из совести грязь; никакого успеха, только слякоть души. в голове бредом мелькает мысль, и так глубока её смехотворная нелепость, что в уголках губ появляются нервные капельки веселья. — ты ввязался в это дерьмо, чтобы достать оружие для убийства гречкина, а теперь хочешь ему написать? гений, блять — макаров заходится хриплым смехом и сгибается пополам, хотя шаги за спиной ещё не так близки. вот она, кара, о которой так много говорила сухонькая елена борисовна. ах, дети мои, всех нас настигнет божье наказание, попомните... нервно до того, что уже и не страшно; перед смертью ведь не надышишься. леша практически ощущает под сердцем дуло того самого холодного пистолета, который должен быть сейчас в его руках. паника сменяется предсмертной истерией: оргазм пламенный шлёт привет и целует роскошные ноги. доведи мальчишку до дрожи, но не вырывай с губ его стонов, аминь. — тебе пиздец, лешка, — слышится, наконец, твёрдый голос мужчины. макаров оборачивается и разводит руками. бессмысленно сопротивляться. все равно он обречен. да и, честно, бить сейчас первым — только сильнее позориться. хоть капля самодовольного уважения к сопернику должна оставаться даже в плену. верно? тяжелый кулак прилетает куда-то в живот. пальцы хватают за волосы — своеобразное порно без интима; собирайтесь же, поклонники тайлера дердена, и возведите золотой алтарь. марлы нет, да и хер с ней; не забудьте сделать модное селфи и показать у костра грозному папочке. он погладит сына по голове, даст, может, пива, а потом — на клык, потому что только чадо насилия будет смеяться над кровью, стекающей по лицу. ботинок резким ударом целует в скулу. вместо помады — всплеск крови. леша практически слышит, как рвется кожа; вот только, когда голову прижимают к асфальту, все вокруг заполняется звоном. противным таким, как при давлении; только таблеток здесь не дадут, да и прилечь не предложат. остается только внимать росчеркам ударов по всему телу да молиться стыдливою верой. — вот так-то, лешка, не по понятиям жить, — на затылок опускается вязкая слюна из чужого рта. голоса уходят, оставляя лешу одного. макаров пытается сделать вдох, но выходит только сплюнуть кровь на сухие ветви. он заходится в хриплом кашле, с каждой дрожью марая землю рядом. леша не может точно сказать, как много его били, да и куда, впрочем, тоже — но нож под ребром явно был больнее всего. — сука, — харкается он и с трудом переворачивается на спину. игра окончена, леша. прощайся с жизнью. терять же уже нечего, да? Уирилл 23:19 ППржалуйста забери меня 23:21 Мну окебет плохо 23:33 телефон падает в кровавую лужу. глаза закрываются. темнота поглощает мальчишку, утоляя жадный голод. приятного аппетита.

***

кирилл в душе не ебет, как во всю эту авантюру ввязался. почему оплатил дохерастоющую операцию пацану, который желал ему смерти и крыл всеми хуями мира только за то, что гречкин предложил его подвезти. нет, конечно не только за это — лиза всё ещё гниёт в могиле, мудила ты, блять, охуевший, но всё-таки. особенно не вязались эти тупые сообщения. кирилл прочёл их уже после того, как ему позвонила захлебывающаяся в слезах татьяна павловна, и охуел ещё больше. выпал в осадок, который бывает на дне стакана, если растворять афродизиак. в палату гречкин заходит медленно, но уверенно — леша ничего ему сделать не сможет. а если сделает — кирилл уверует в чудо. в таком-то состоянии, наверное, и руку поднять — упражнение похуже, чем с гирей в зале. макарову кирилл кажется златой луной среди этих белых, почти что ослепляющих стен. и от собственной беспомощности становится так жутко, будто гречкин уже направил дуло пистолета на лоб леши. остаётся лишь нажать на курок пальцем, вокруг которого вьется змеей перстень. одно прикосновение — и леша коснется руки его маленькой лизоньки. а может, смерть не так уж и плоха?.. нет, леша. лиза — твой бессмертный, не тронутый грязью, ангел. ее чистый взгляд точно стремится изумрудной стрелой вверх, и нет ничего невозможного для лизы. рай принял её тёплым бризом, а тебе, сука, гореть в аду. лиза только кристальным осуждением тебя может коснуться. придурок. кирилл двигает стул ближе к кровати, и леша заметно съеживается. как крохотный котёнок, у которого сломан нос; собака скалится злобным возбуждением, а сил, чтобы мяуканьем позвать маму нет. да и мамы, если быть перед этим бэмби до конца честным, тоже нет. — ты, блять, ебанутый? — лаконично, живо, от чистого сердца. кирилл раздражённо выдыхает и сводит брови к переносице. почему, блять, он? — ты к-к... леша! — кирилл в сердцах взмахивает руками, только потом думая, что слишком эмоционален. да и слова его звучат больше как обвинение: «ты — клёша!», что бы это ни значило. — давай, трави байку, как ты себе нож словил. мне очень интересно. и живые эти слова кирилла невольно тянут лешу к себе. возвращают в нелепую реальность, даже не обжигая кинжалом ненависти. макаров делает глубокий вдох — рваный, прерываемый кашлем — и морщится. внутри будто кульбитами вращается холодное блюдо. месть — неудачная и смешная — превращается в обычную нервную тошноту. — шел-шел и упал. на улице валялся, — слабой дерзостью отвечает леша и падает на подушки. мягкие, почти как дома. хотя, наверное, не ему говорить о доме. — ты тут вообще что делаешь? — помедлив, спрашивает макаров и смотрит на гречкина слабо. кирилл в ответ усмехается. леша был сильным и смелым, пылал как закат или губы после бурной девчонки. кирилл удивлён, что макаров продолжает бороться. потому что гречкин не смог. — да так, забежал кое-кому восстановление в больнице оплатить, — кирилл слова кидает невзначай, будто в разговоре с подругой или братом за завтраком. но смотрит он на лешу красноречиво, чтобы он, мальчик неглупый, обязательно всё понял. вообще-то общаться с ним не хотелось — в груди по стенкам осела какая-то боль из недовольства и злости. гречкин и не знал даже, что леша очнулся. зашел кирилл, вообще-то, передачки оставить, раз всё равно приехал. голова гудит назойливой дрелью, так что леша не сразу понимает кирилла. но взгляд гречкина такой же болтливый, как и он сам, так что макаров мгновенно сводит концы разорванного каната. от этого осознания становится как-то противно, и думается, что лучше бы леша правда умер. но хуже всего здесь то, что благодарность сорняком тычется в стенки ребер. о̶н̶ ̶ж̶е̶ ̶м̶е̶н̶я̶ ̶̶с̶п̶а̶с̶. кирилл ставит на второй стул пакет. сквозь белый пластик просвечивают фрукты, какие-то записки и прочие вещи, на которых хватило фантазии у детдомовских детей. неиронично на дне пакета лежала «раскраска для взрослых» и даже не от гречкина — он хорошо запомнил с̶е̶к̶с̶у̶а̶л̶ь̶н̶о̶й̶ милой наружности девчонку. интересно, а могла бы она стать бесцветным силуэтом с высунутым набок язычком? кирилл невольно улыбается своим мыслям. леша же бросает медленный и почти равнодушный взгляд на пакеты. вот здесь и кроется то, чего макаров не терпит более всего. лицемерие есть самый страшный грех, и убить за него мало. у него нет близких друзей в детском доме, и подобные подарки только заставляли натянуто улыбнуться воспитательнице. — разбирай подарки от поклонников, а я пошёл. — гречкин немного медлит, достаёт по-хозяйски из пакета апельсин, подбрасывает его в руке и идёт к двери. — кирилл, погоди, — слова, кажется, сами слетают с сухих губ, и леша не сразу их замечает. внутри что-то ухает; макаров не знает, что говорить дальше. сердце загнанным зверем бьется так, будто скоро кометой сломает хрупкое тело. чужой взгляд хуже огня прожигает лешу. надо что-то сказать. — спасибо... — леша отводит взгляд в сторону, хватаясь пальцами за больничное покрывало, — спасибо за все, — макаров резко поворачивает голову, теперь смотря гречкину прямо в глаза. — я деньги верну. обещаю. вот теперь точно не послышалось. кирилл усмехается. оборачивается, возвращается к стулу и складывает руки на спинку. такой гордый, такой уверенный, безбоязный леша где-то внутри кирилла поднимает волну уважения. совсем маленькую, не способную опрокинуть даже лодку со всем великодушием гречкина — а его ещё нужно было поискать — но волну ведь! — это всё, конечно, оч мило-приятно, лёх, — кирилл смотрит в глаза напротив, — но не нужно обещать того, чего не сможешь выполнить. оставаться здесь кириллу хочется меньше всего. больницы он ненавидит, хотя, наверное, правильнее будет сказать, что он их боится. звуков, запахов и в особенности — палат. но бегство позорно даже наедине с тенью, что уж говорить о тихом дыхании леши. кирилл готов на что угодно, лишь бы не пошатнуть своё раздутое до размеров вселенной эго. — я смогу, — говорит леша, только вот робкое сознание дергает его за язык. такие деньги макаров сможет отдать годам к семидесяти, если не больше. можно, конечно, пойти на панель или барыжить — вернуть долг теперь дело наглого принципа, но тогда нельзя быть уверенным, что не понадобится второй такой операции. боже, о чем он думает? какая, нахуй, панель? леша, тебе точно вкачали морфий. — у тебя что-то ещё? — кирилл выжидающе взглядом касается каждого миллиметра леши. — я... — леша замолкает и кусает задумчиво губу. ярость все еще в нём не утихла, но какой-то детский страх бушует сильнее той взрослой дамы. это глупо, и макаров себя за это корит — нельзя быть другом тому, кто убил твою сестру. — почему ты мне помогаешь? — срывается вопрос, перепачканный в девственной крови. леша надеется, что у него просто нет сил, и потому голос звучит мягко и даже жалобно. кирилл стоит, почти лениво осматривая стены палаты. хочется уйти, и он может уйти, но сдавленный голос; знойный писк дорогущей машины, отслеживающей пульс и странная, словно капля дешёвого самодельного яда в стакане дорогого виски, с которым гречкин делит вечера, тоска принуждали его быть здесь и сейчас, будто это могло изменить прошлое. он молчит, надеясь, что вопрос раствориться в воздухе и никто о нём не вспомнит. но леша старательно помнит — по глазам видно, что помнит — и ждет ответа. ну и как на это отвечать? я не хочу повторять ошибок прошлого я не хочу, чтобы ты закончил, как я мне стыдно враньё. наглое, пропитанное детской обидой, смердящее и разлагающееся в собственном соку из желчи враньё, которое кирилл закапывает всё глубже. чтобы никто не узнал. все ответы, что приходят в голову, звучат нелепо и настолько наивно, что кирилла почти выворачивает. он перебирает всё, что приходит ему на ум, вплоть до абсурдных отмазок, построенных на пошлых каламбурах. ситуация вообще не смешная, и от этого кириллу хочется задыхаться от смеха. — а почему ты мне пишешь? — спрашивает гречкин, и в голос пробивается смех неуместный, соскальзывающий с губ без спроса, без разрешения. кирилл облизывает губы и снова смотрит леше в глаза. лучшая защита — это нападение, так ведь? тишина оказывается хуже ножа под сердцем. леша умел молчать только с лизонькой; с остальными не выходило. другие наполняли воздух той дрожащей неловкостью, которая действовала на нервы. другие — не лиза, они не умеют болтать без слов, одним лишь дыханием. так что леша безмерно рад, стоит кириллу открыть рот. а потом макарову вновь становится страшно. его кусает за кончик сердца то черное золото, которое кровью струится по венам. хороший вопрос, леша. зачем ты пишешь ему? зачем ты просишь о помощи у того, кого поклялся убить? ты просто жалок, признай; ты глаголишь о двуличии, а самому не чуждо прибегнуть к грязной руке. твой шрам на ребре сшит из десятков тысяч кровавых денег. ты ничем не лучше его. — я... — леша выдавливаат из себя слово только потому, что тишина скоро вскроет тонкую шейку, — потому что... — он хватает ртом воздух, будто пуля протыкает легкие, — я безвольная скотина, — соскальзывает быстрой листвой с сухих бледных губ. макаров сам удивлен, и он поспешно смеётся над невидимой шуткой. — потому что этого бы не было, если бы не ты, — громче, будто пытаясь заклеить прошлое признание, говорит леша, а сам чувствует поганую ложь в горле. «какая же ты безвольная скотина, алёша,» — воспоминания непрошенными вспышками затуманивают разум, не позволяя мыслить здраво, чётко, правильно, — «кто ты без папенькиных денег и маменькиной юбки, а? ты зависим от них, признайся, тупое ты бесхребетное создание». собственная жестокость встаёт в горле рыбной костью, которую ни выплюнуть, ни проглотить не получается; она колет изнутри, грозясь проткнуть пищевод. или, как в детских сказках, угрожает попасть в кровь: добравшись до сердца, убить беспощадно, незамедлительно и б̶е̶з̶болезненно. кирилл знает, что кость внутри; что скоро, совсем скоро она доберётся до груди, и ожидание становится невыносимее всех предсмертных мук и агоний. кирилл смотрит на лешу странно: со смесью снисходительности и злой насмешки, потому что как макаров вообще смеет его в чём-то упрекать? он ведь нихуя не знает! максимум — вырезки из жёлтой прессы и слухи грязные, создатели которых пытаются каждый раз друг друга переплюнуть. ткнуть в шрам побольнее; расковырять старые, почти затянувшиеся раны; оставить их кровоточить и уйти с оглушительным смехом, потому что какая, блять, разница? кирилл ведь обычный мажор, каких у нас в рашке до пизды; он скинет бабок куда-нибудь обездоленным и будет дальше ебать всех без разбору со спокойной душой. а в ранах гной, и он вытекает каждый раз и пахнет разложением и больницами. запах всегда одинаково тошнотворный; такой, что в горло не лезет ничего, кроме ствола отцовского пистолета, который обязательно прежде стоит протереть чистым спиртом. кириллу же не похуй на своё здоровье. — знаешь, — гречкин тянет слова, пробуя их на вкус — все одинаковые, со вкусом металла, — если бы кто-то испортил мне жизнь, я бы пытался от него избавиться. о̶т̶ ̶с̶е̶б̶я̶. а у леши внутри горечь разливается мутной водой. болото разрастается золотыми тряпками, в нитях которых навечно застряла грязь. не развидеть той смертельной тарантеллы падшего сердца; не разрушить каменного берега королевства кривых зеркал. яло плачет в подушку, и её не спасет милая оля — она не потеряла ключи, и бабушке незачем громко ворчать. — а тебе когда-нибудь её портили? — леша спрашивает резко и рвано, потому что аккуратность пала белым ферзем от удара гнусного короля. эта загробная песнь льется серебряным призраком, и макаров, признаться честно, сейчас больше всего хочет схватить кирилла за руку и дотронуться пальцами до его нервно дрожащей губы. — ты почему-то удивительно свято веришь, что деньги решают абсолютно все проблемы, — кирилл говорит без возмущения, констатирует факт будничным тоном, и язык во рту вьётся, как змея. потому что жизнь кирилла была испорчена ещё до его рождения, и судьбой ему было предначертано забыть свои детские мечты и стать драконом: мерзким, тем, кого все боятся, потому что в спектакле жизни роль прекрасного героя занял алёша. кирилл мечтал, но потом ему доходчиво — кулаками и криком — объяснили, что эта роль занята; придётся либо отыгрывать оставшееся, либо выметаться из театра к собачьим чертям. алёша был великолепен в своей гордости и широкодушии. кирилл был. просто был. и когда алёша возвращался домой с очередной спасённой принцессой, на голову ему надевался лавровый венок. и листья гнили в его волосах, пахли потом и спермой, потому что он только с виду был таким правильным. кирилл это понял раньше всех. и ему стало плевать. он сдавался без боя, потому что они спектакль этот длился чёртову вечность, а конец всё оставался неизменным. кланяйтесь, дураки, лоб расшибая, кланяйся, герда, молись за кая. — кирилл, а я ведь хотел тебя убить, — леше удивительно, как легко сходят слова с языка. но ещё более смешно то, что больше он и правда не хочет вонзить гречкину нож прямо в сердце. может, разбить его милое личико — но не больше. он х̶о̶ч̶е̶т̶ ̶с̶т̶а̶т̶ь̶ ̶̶д̶р̶у̶г̶о̶м̶? — наверное, моё убийство было бы правильной местью, — кирилл говорит без вопроса — спокойно. потому что все силы ушли на игнорирование своих демонов, которые разбирают душу, как пазл, а самое красивое и блестящее тащат в пещеру — разбойники. кирилл не знает пароля, потому что он — глух, разбойники — немы, а атаман — слеп. и ему только остаётся таскать хворост, безвкусный, застревающий в памяти днём сурка; кидать на землю разобранные на крошки воспоминания, надеясь найти их потом и собрать вместе. но внутри кирилла жили птицы. — подойди сюда, — только просит леша и тянет левую руку. ту самую, куда капает морфий. убожество. как какой-нибудь валера, который сидит на хмуром; как какая-нибудь лера, которая сидит у валеры на бедрах; как, уже совершенно конкретная валенька валерьевна, которую лера рожает в шестнадцать. а ведь лера даже в шоу сняться не успела; а ведь валера умер от передоза на седьмом месяце. какая досада: поплакать бы, да слёз нет. гречкин без вопросов подходит. ему на самом деле всё равно: он хочет уйти и остаться одновременно; послать лешу подальше, заблокировать его и сжечь своим пламенем. разрушить, размазать по белоснежным стенам палаты красной краской, написать кровью «я живой» и заставить всех посмотреть, может, так они поймут? х̶о̶ч̶е̶т̶с̶я̶ ̶п̶р̶е̶д̶с̶т̶а̶в̶и̶т̶ь̶ ̶л̶е̶ш̶у̶ ̶с̶о̶б̶о̶й̶ ̶и̶ ̶д̶а̶т̶ь̶ ̶е̶м̶у̶ ̶в̶с̶ё̶ ̶т̶е̶п̶л̶о̶,̶ ̶н̶а̶ ̶к̶а̶к̶о̶е̶ ̶к̶и̶р̶и̶л̶л̶ ̶т̶о̶л̶ь̶к̶о̶ ̶с̶п̶о̶с̶о̶б̶е̶н̶,̶ ̶п̶о̶т̶о̶м̶у̶ ̶ч̶т̶о̶ ̶к̶о̶г̶д̶а̶ ̶о̶н̶ ̶в̶ ̶н̶ё̶м̶ ̶н̶у̶ж̶д̶а̶л̶с̶я̶,̶ ̶в̶с̶е̶м̶ ̶б̶ы̶л̶о̶ ̶п̶л̶е̶в̶а̶т̶ь̶,̶ ̶и̶ ̶в̶о̶ ̶ч̶т̶о̶ ̶э̶т̶о̶ ̶в̶ы̶л̶и̶л̶о̶с̶ь̶?̶ кирпичи больницы напоминают бруски для игры в дженгу. только вот леша не чувствует от них того веселья, которое расстилалось черным пламенем в игровой. та милая печаль расходится устьем в море у долины нелепой трагедии, и леша больше не чувствует былой злобы. будто кто-то выключил плиту, забыв повернуть ручку подачи газа обратно, и теперь все кругом взорвется. только вот, это не кажется страхом. леше не боязно, леше не противно и леше не больно. дышать, правда, трудно — но это ничего, бывает и хуже. — ты странный, — леша склоняет голову к плечу и берёт гречкина за руку. чуть сжимает ладонь бессильными пальцами, а потом проводит по запястью, пытаясь нащупать чужой пульс. хочется убедиться, что не показалось; что у гречкина правда есть сердце. р̶у̶к̶и̶ ̶т̶е̶п̶л̶ы̶е̶ ̶и̶ ̶м̶я̶г̶к̶и̶е̶.̶ ̶к̶а̶к̶ ̶у̶ ̶̶л̶и̶з̶ы̶. — я тебя больше не ненавижу, — внезапно говорит леша и смотрит кириллу в глаза. изучает голубые пятна у почему-то расширенных зрачков, а потом медленно тянет чужую руку к себе. леша прикасается щекой к ладони гречкина и закрывает глаза. чисто. так только лиза умела. — я тебя за это не могу простить, — медленно, будто тянущимся струёй гуталином, говорит леша, не открывая глаз, — но лиза бы тебя простила. ради неё я не буду злиться, — он открывает глаза и снова смотрит на кирилла. ни слова более о прощении. — у тебя рука дрожит. — какое благородство! — гречкин одёргивает руку и встряхивает, говорит с неприязнью, даже хмурится. — я всё понимаю, лёх, гормоны и всё такое, но держи себя при себе. щеки макарова покрываются болезненным румянцем. хочется огрызнуться, колко окликнуть и как-то задеть, но леша только поджимает губы. кирилл опошлил то чистое и светлое признание, которым макаров дал негласную клятву. может, правда, гречкин просто не хочет к̶а̶с̶а̶т̶ь̶с̶я̶ ̶с̶т̶а̶р̶о̶г̶о̶ ̶г̶р̶о̶б̶а̶ ̶у̶т̶р̶а̶т̶ы̶ . того святого единения, которое предложил ему леша. что ж, дело его. макаров не станет пугать его разум ветхой библией. не сейчас. а кирилл правда дрожал. мелко, незаметно, если не приглядываться и не касаться. дрожал от ожидания смерти от рыбной кости или капли яда, от пули в глотке, от тысячи ножевых по всему телу, от тяжёлого меча богатыря, от огня и неудачной операции.от безразличия близких и себя самого. или от а̶-леши — маленького слепого котёнка без коготков, на жалобное пищание которого обязательно придёт мама-кошка в обличии самой ужасающей смерти. она будет по ниткам кирилла разбирать и хохотать жутко. столько опасностей и один кирилл. всегда один. кирилл отходит за стул, поднимает уроненный (когда?) апельсин и обтирает его об рубашку. смотрит на лёшу жалостливо, закусывает изнутри щёку. леша провожает гречкина пустым взглядом. смотрит на з̶а̶в̶о̶д̶н̶о̶й̶ апельсин, у которого, почему-то, нет ножек — только плаксивый сок, обволакивающий мякоть; смотрит на мятую рубашку гречкина — у неё нити точно позолоченные, и бирка не пришита наискось, чтоб показаться богатым. — отдыхай, леш. макаров провожает закрывшуюся дверь устало — так смотрят на старую, но родную собаку — и закрывает глаза. он устал, и ему хочется забыться. морфий беглецом ударяет куда-то в затылок, и леша засыпает. жаль, что не навсегда.