A terrible story: Extras

Что было в самом начале? Кажется, я уже не могу вспомнить. Какая мысль была первой? В какой момент я начал осознавать себя? Когда впервые услышал, как жители маленькой деревушки, раскинувшейся широкими рисовыми полями на берегах неглубокой речки, просят моего совета, как они зовут меня «справедливый дух»? Это было так давно. У людей принято отмечать дни рождения, но я не могу назвать даже год. Прошло ли мое становление в тот год, когда на деревню напали, или мое сознание начало крепнуть на десятки лет раньше, когда жители из раза в раз просили у меня совета и возносили мольбы, когда приходили к грубой каменной статуе хэчи в поисках справедливого суда? Сейчас уже сложно сказать. В одном я уверен — я стал воплощением человеческой веры, без нее меня бы не существовало. Меня создали люди. Статуя хэчи появилась в деревне почти случайно — ее создал молодой заезжий мастер-камнетес в качестве платы за постой. Ее расположили на холме, под раскидистым каштановым деревом, на некотором отдалении от домов. То лето было на редкость мягким и урожайным, и жители заключили, что какому-то духу статуя полюбилась. К ней стали приходить молиться, когда природа была скупа на дожди, когда кто-то из детей заболевал, когда охота не ладилась. Но чаще всего у хэчи просили совета в решении конфликтов. «Рассуди нас, справедливый дух» — так они говорили. Если случалась драка или кража, если кто-то поступал не по совести, жители устраивали собрание, где решали, что делать с провинившимся и как он может исправить свои ошибки. В деревне была староста — пожилая и очень мудрая женщина, которую уже тогда все называли бабушка Бан. Именно она и выносила решение. И ни разу ее решение не было несправедливым. Хоть она и искала помощи духа, скорее это он внимал ей и негласно соглашался с каждым ее суждением. Шли годы, минуло почти два десятка зим, деревня процветала, а лев с головой дракона безмолвно наблюдал за мелкими человеческими страстями с вершины холма и оберегал это поселение. Менялись высокопоставленные правители, но никому не было дела до небольшой деревушки, кормящейся с рисовых полей. Но как не было с этого поселения никакого спроса, не было у него и защиты, никто не собирался вступаться за этих людей в момент нужды. Поэтому когда на деревню набрела шайка разбойников, людям пришлось защищаться самим. Какое-то время они сопротивлялись собственными силами — налетчикам удалось угнать лишь несколько голов скота и забрать немного урожая, но когда разбойники смекнули, что помощи этим людям ждать неоткуда — они осмелели и начали вламываться в дома, решив разграбить деревушку полностью. Их было меньше, поэтому они нападали ночью, отлавливали жителей поодиночке, и за несколько дней в деревне воцарился настоящий хаос. Фермеры не могли дать им отпор, а тех, кто пытался, постигла печальная кончина. Староста, которая к тому времени уже почти не ходила, все время проводила возле статуи хэчи, умоляя его вмешаться и защитить деревню. И он услышал. Я услышал. Камень потрескался и пришел в движение, обращаясь металлической сверкающей чешуей. Я сделал шаг, затем другой, оставляя на сухой земле борозды от когтей. Впервые вдохнул свежий речной воздух. Ощутил ласковое тепло солнца. Я убил их всех. Разорвал на куски каждого, кто пришел с оружием, за то, что они сделали с деревней. С моим домом. А потом вернулся на свое место, туда, где раньше стояла статуя. С этого дня все изменилось. Старушка дала мне имя — Чан, яркий. Она сказала, что выбрала его из-за моей чешуи, которая переливалась как самоцветы. Деревня понемногу восстанавливалась, жители благодарили меня, приносили еду и подарки, но я видел в их лицах что-то доселе незнакомое. Раньше их обращенные ко мне взгляды были полны надежды, теперь же люди все чаще отводили глаза. Как и прежде они проводили на холме собрания, за которыми я наблюдал. Полынной горечью на языке я отчетливо чувствовал, если кто-то кривил душой. Староста обращалась ко мне, и часто мне даже не приходилось ничего говорить — она все понимала сама. Очень скоро воцарился абсолютный порядок. Не прошло и нескольких месяцев, как люди начали покидать деревню. Они уходили не в поселения покрупнее за лучшей жизнью или мечтами — они сбегали, забирая лишь часть скарба, оставляли скот и дома. Я не знал, почему так происходит, лишь наблюдал, как день ото дня деревушка редеет. И хотя природа была благосклонна, земля плодородна на урожай, а бандиты после того случая обходили поселение стороной — прошло чуть больше года, и деревня опустела. Осталась только бабушка Бан. — Почему все они ушли? Мы сидели у реки — сгорбившаяся старушка и огромный серебряный лев с головой дракона, смотрели на то, как разноцветные сухие листья опадают на черную гладь воды и уносятся прочь. Тогда я еще не понимал. — Эх, почти у каждого человека есть за душой грешок, — задумчиво ответила она, — будь то крохотное темное пятнышко на совести или жуткая черная прореха, что-то, да найдется у всех. Она подслеповато оглядела запущенные, покрытые ряской рисовые поля. Без людей деревня угасла пугающе быстро. — Совесть человека всегда говорит тихо, почти шепчет, и, если постараться, можно заглушить ее и вовсе. Но ты видишь ложь. От тебя ничего не спрятать. Такое игнорировать намного сложнее, — она поправила выбившуюся из пучка прядь седых волос и посмотрела на меня. — Ты судья. И суд твой безжалостен. — Они ушли, потому что боялись меня? — И да, и нет. Я думаю, они ушли, потому что рядом с тобой не могли забыть о некоторых вещах, о которых им хотелось забыть. Многим людям необходимо чувствовать себя хорошими куда больше, чем и правда являться таковыми. Тяжело жить в страхе и вине. — Но ты не ушла. Старушка хрипло рассмеялась. — Мне кажется, как ни убегай, от себя не скроешься. А я далеко ли уйду? — она кивнула на свои слабые закостеневшие ноги. — Я в жизни много сделала и плохого, и хорошего. Надеюсь, хорошего хоть чуточку больше. А если пришло время меня судить, то почему бы не тебе? Подул теплый ветер, и листья зашелестели, закружились в причудливом танце в потоках воздуха, побежали наперегонки по жухлой рыжей траве. — Я не знаю как. — И что ты за дух такой… Это уж тебе предстоит самому понять. Может, и не одна жизнь у тебя на это уйдет. А ошибок будет, о-о-ой, — она протянула, с досадой махнув рукой в сторону воды, — не счесть. Но ты разберешься, так или иначе. — Как я узнаю, что разобрался? Старушка посмотрела на меня долгим внимательным взглядом. — Узнаешь, когда начнешь во всем сомневаться. Тогда я, конечно, не понял, что она имела в виду. Той зимой ее не стало. Я похоронил ее на холме, под раскидистым каштановым деревом. Там, где прежде стояла статуя. Для этого мне пришлось принять человеческий облик. В нем я и остался, покидая воспоминанием замершую на берегах неглубокой речки безлюдную деревню.       Сонно моргая, Чан поднял голову. Он вырубился, сидя за столом: уснул, уткнувшись лбом в руки, прямо на плане предстоящего собрания. К огромному сожалению, у его организма оставались потребности, и несколько бессонных ночей подряд давали о себе знать. Этот сон он видел нечасто, может, раз в несколько лет. Интересно, почему именно сейчас сознание решило покопаться в прошлом настолько далеком. Было ли это связано с грядущим советом, на котором ему, вне всякого сомнения, в очередной раз придется предстать в качестве судьи? Пальцы прошлись по длинному списку духов и существ, двинулись правее, на распорядок, расписанный до минуты, потом спустились ниже и задумчиво остановились на короткой диагональной записи, которая никак не встраивалась в ровные ряды текста. Там было написано: «Чонин?» У Чана не было никаких сомнений в том, какой будет тема этого совета. Мятежные наверняка затеяли все это, чтобы припереть его к стене и официально потребовать выдачи преступника. Преступника. Чан поморщился. Это слово не подходило Чонину. Оно не имело к нему никакого отношения. Все, что произошло тогда на трассе, не подходило. Это вообще не должно было случиться. Хуже всего было то, что ситуация оставалась совершенно патовой. Отказ от его выдачи — прямое попрание законов, которые Круг защищает, тогда как его выдача… Об этом он даже думать не хотел. Если смотреть на происходящее цинично — мятежные стремились сделать все, чтобы окончательно дестабилизировать законных, и ничто не могло дать им более разрушительного эффекта, чем казнь члена Круга. Без Минхо и Джисона. Без Чонина… Сжав челюсти, он потер уставшие глаза. Казалось бы, как мог он вот так спокойно рассуждать о потенциальной трагедии? Он не был спокоен, ничего подобного. Огромное количество усилий уходило на то, чтобы держать себя в руках. Если бы он хоть на секунду расслабился — ужас и отчаяние поглотили бы его, сожрали бы его живьем. Он не знал, что делать. До рокового часа было меньше суток, а он все еще не нашел решения. Все текущие варианты лежали в плоскости «плохое решение или решение еще хуже». В выдаче преступника нельзя было прямо отказать, потому что давление возложенных на Чана обязательств было слишком велико. Круг представлял закон и не мог сам же его проигнорировать: это привело бы к полной потере доверия и, как следствие, — к хаосу. Поэтому Чан рассматривал варианты более… неочевидные. Побег, сокрытие, даже фальсификация — он детально изучил каждую опцию, и все они подвергали опасности либо Чонина, либо Круг, либо и его, и их. Кроме того, если он не ошибался насчет целей мятежных, то они планировали вцепиться в Чонина мертвой хваткой и не разжимать пасть, пока не получат так называемую расплату. Пока не прольется кровь. Речь не шла ни о каком правосудии. Дело было не в справедливости. И не в Чонине. Он по стечению обстоятельств стал разменной монетой. Было жутко осознавать это, но у Чана не было морального права на страх, слишком многие рассчитывали на него. Поэтому он снова и снова проверял список групп, которые получили уведомление о совете и выразили желание участвовать, изучал имена представителей и просматривал информацию о них, сверял маршруты и время. Была уже глубокая ночь, когда до его слуха донесся робкий стук. — Да? — его взгляд поднялся. Из-за колонны показался Чонин, неуверенно теребящий рукав объемного свитера. Он ничего не сказал, стоял у входа в этот импровизированный кабинет, немного ссутулившись, и не мигая смотрел на Чана. Его лицо заметно осунулось, под глазами были круги от недосыпа, а может, от слез. Даже сейчас он выглядел как угловатый подросток, ребенок. Только вот никаким ребенком он уже давно не являлся. Чану стоило бы понять это раньше и, возможно, всего этого бы не произошло. — Пройдешь? Чонин не ответил, но молча двинулся навстречу, бросив мимолетный взгляд в сторону балкона. Он подошел к столу, с сомнением посмотрел на ветхое кресло напротив и сел на подлокотник, не поднимая головы. Чуть подвернул рукав и принялся тревожно разминать длинные бледные пальцы. — Уже очень поздно. Почему ты не спишь? — спросил Чан, отодвигая в сторону стопки бумаг. — Серьезно? — ломко бросил он в ответ, даже не взглянув. Неровный звук его голоса резанул слух. Чан задержал на нем долгий взгляд, уже чувствуя, как детали его внешнего вида и поведения, рассказывающие слишком много о его текущем состоянии, продавливают фасад собранности и самообладания, который он с таким трудом поддерживал. — Чонин, я… — Я пришел, — он перебил и заговорил чуть громче, — потому что хотел сказать кое-что… Я очень сожалею, что так подвел Круг. И что подвел тебя. Я знаю, что нарушил закон, и готов понести наказание. Чан смотрел на своего подопечного и не мог произнести ни слова, как будто голос предал его. В Чонине не было страха, больше нет, в нем осталось только смирение. Хуже всего было то, что в этих словах не было ни капли лукавства — он полностью верил в то, что говорил. А Минхо ведь предупреждал, говорил, что нельзя оставлять его наедине с самим собой, но Чан был настолько поглощен поиском решения, так занят, пытаясь удержать все под контролем, что упустил самое важное. Может, все было даже хуже: он избегал Чонина почти намеренно, потому что боялся посмотреть ему в глаза и открыто признать — «я не уверен, что смогу спасти тебя». — В общем… это все. Мне правда очень жаль, — так и не взглянув, он развернулся и пошел к выходу. В груди засвербило хорошо знакомое чувство сожаления. Сейчас было уже слишком поздно, но еще тогда нужно было успокоить его, сказать, что они со всем разберутся, чтобы у него была надежда и опора, чтобы он не нес это бремя сам и не дошел до такого состояния. Оградить его… Как ребенка?.. Взгляд следил за вытянутой хрупкой фигуркой в мешковатом свитере. Пора было признать, что в качестве опекуна Чан облажался по всем фронтам. Ничего не получалось. Абсолютно все шло наперекосяк. Какой был смысл пытаться сохранить лицо, если тот, кто доверился ему, чувствовал себя настолько разбитым? — Я не знаю, что делать, — произнес Чан негромко. — До совета осталось всего девять часов, а я до сих пор не знаю, чем буду отвечать на обвинения, — он изо всех сил сжал ладони в кулаки, а потом расслабил, глядя на трясущиеся от нервов пальцы. — Мне страшно, что я не смогу тебя защитить. Чонин остановился, а потом медленно обернулся. — Что? — его полный недоверия взгляд уперся в Чана. — Я не понимаю, за что ты извинялся, ведь если бы я лучше справлялся со своими прямыми обязанностями всего этого бы не произошло. Это я должен просить у тебя прощения, хоть и знаю, что не заслуживаю его, — Чан смотрел на него даже не пытаясь скрыть боль и усталость в глазах. Стена, которой он отгородился от своих эмоций, трещала по швам. — Ты же не можешь серьезно… — Чонин пролепетал почти неслышно. — Последнее, чего мне хотелось, чтобы ты видел меня вот таким. Я должен быть собран, надежен и внушать уверенность тем, кто доверился мне. Но откровенность в обмен на откровенность, Чонин, — он посмотрел пристально, откинувшись на спинку стула. — Ты говоришь, что готов принять наказание, и, видимо, смерть тебя не пугает, но… меня даже шанс твоей смерти пугает так сильно, что я готов завтра занять твое место… Договорить он не успел, потому что Чонин буквально подлетел к нему и с силой толкнул в плечо, нависая над ним. В его глазах стояли слезы. — Я, — он коснулся своей груди, — я убил тех, кто был в машине. Я. Не ты. Мне и отвечать за все. Чан смотрел в его бездонные синие глаза и видел растерзанную виной душу. Но его взгляд не потух, а, напротив, горел решимостью. Почему-то раньше он не отдавал себе отчета, как много в нем скрытой силы. Очень жаль, что потребовалось довести все до крайности, чтобы это понять. — Ты можешь сколько угодно заниматься самобичеванием, убеждая себя самого, что ты дерьмовый лидер, — Чонин отчеканил, — но я знаю, что это неправда. Никто бы на твоем месте не смог сделать чуда. Я на это и не рассчитываю. По его щеке прокатилась слеза и упала Чану на худи, мгновенно впитываясь в темную ткань. Чонин торопливо утер щеку и отвернулся. Острые плечи напряженно дрожали; до слуха доносилось частое неровное дыхание. Сердце ныло так сильно, что это невозможно было игнорировать, но Чан фиксировал это будто со стороны, не позволяя себе по-настоящему почувствовать. — Я ведь… — Чонин тихо всхлипнул, — я заслуживаю наказания. Именно эта фраза стала контрольной. Тело среагировало быстрее мозга: Чан поднялся на ноги, развернул его к себе и крепко обнял, накрывая его голову ладонью. Стоило ему сделать это, и в Чонине будто сломалась последняя опора. Он зарыдал навзрыд, уткнувшись в плечо и отчаянно цепляясь руками за худи на спине. Все его тело содрогалось от разрушительных эмоций, которые он так долго подавлял в себе. — Что… — он говорил с трудом, почти задыхаясь от слез, — что я наделал, Чан? Как я мог… убить их… Зажмурившись, Чан только обнимал его крепче. Вся рационализация полетела к чертям, чувства нахлынули безжалостно — боль, страх и отчаянное желание уберечь его. Он плакал так горько, что каждый всхлип словно зазубренное лезвие оставлял кровоточащую рану глубоко внутри. Когда они встретились впервые, Чан уже тогда понял, что Чонин, такой любознательный и непокорный, обезоруживающе честный, больше всего стремится сохранять жизнь. Он был лекарем в своей человеческой ипостаси и после становления вновь вернулся к этому. Он любил мир, природу во всех ее проявлениях, он всегда верил в лучшее в людях. Любил саму жизнь. Поэтому то, что произошло, было особенно ужасным — это ударило по нему сильнее всех. Чонин никогда не должен был пережить подобного опыта, это противоречило самой его сути. И его горе сейчас было таким безутешным, потому что он очень хорошо понимал, что сделал. — Что я н-наделал… — он плакал и сбивчиво повторял одно и то же из раза в раз, а Чан смотрел в пространство над его плечом и ничего перед собой не видел. Если бы он только мог забрать его вину и его боль, он бы забрал все до капли. Если бы он мог опять вернуться в тот день и все исправить, он бы заплатил любую цену. Все слова утешения казались пустыми, потому что Чан точно знал: ни тот факт, что Феликс погиб на их глазах, ни то, что он был в состоянии шока и не совсем понимал, что делает, ни то, что он не был способен даже примерно оценить последствия своего поступка — не спишет вины, которая терзает его сердце. — Почему я не остановился, — плечо толстовки было мокрым от слез, но он все еще жался к груди в кольце оберегающих рук, — если бы я только… остановил их машину, но я просто… потерял контроль… я такой слабый. Погладив его по спине, Чан тихо произнес: — В том, как ты плачешь сейчас, принимая свою вину, куда больше силы, чем в моих попытках выглядеть непоколебимым. Из-за этих слов он зарыдал еще сильнее, и Чан горько усмехнулся, обнимая его дрожащие плечи. Зачем Чонину переживать все это? Говорят, что не убивает — делает сильнее, но это же полная чушь. Что не убивает — травмирует и причиняет страдания. Почему его путь не может быть легким и приятным? Чан прикрыл глаза, концентрируясь на хрупком тепле. Разве просить покоя, это так много? — О ч… чем т-ты думаешь? — тоненько спросил Чонин сбиваясь. — Да… просто подумал, что некоторые не предназначены для всего этого. Столько насилия… Подняв голову, Чонин неожиданно серьезно взглянул в глаза Чану. — Никто не предназначен, — он покачал головой и, тихо всхлипнув, продолжил, — просто вы уже искалечены настолько, что сами не чувствуете. От неожиданности Чан даже не нашелся, что ответить. Он никогда не думал об этом в таком ключе. Перестали ли ребята из Круга реагировать на смерть так, как стоило на самом деле, потому что пережили слишком много за сотни лет? Минхо, Феликс, Хенджин, все они… видели слишком многое. Кроме, разве что, Джисона. Он был в чем-то похож на Чонина, и, наверное, реагировал бы на убийство так же. Он тоже был светлым и чистым, пока не потерял душу. Означало ли это, что Чан подвел каждого из них? Да. Плач потихоньку затихал, только тихое дыхание Чонина оставалось прерывистым и сбитым. Он снова положил голову на плечо, прижимаясь щекой, и Чан неожиданно осознал, что тот не хочет разрывать объятие, а потому успокаивающе обнял его, укрывая руками спину и плечи. Он будет обнимать его так долго, как тот захочет. — Мое наказание… — неуверенно начал Чонин, — тебе никогда не казалось, что принцип смерть за смерть не может привести ни к чему хорошему? Задумавшись над его словами, Чан рассеянно перебирал его мягкие волосы. Этот закон был одним из старейших правил Совета: во времена, когда его приняли, царили совсем другие нравы. Между семьями — так тогда назывались группы сверхъестественных существ — часто вспыхивала ужасная в своей жестокости кровная вражда, и если это не пресекалось на корню, это могло привести к истреблению целых поселений. — Конечно, нелепо, наверное, слышать такое от того, кто почти приговорен. Не слишком-то непредвзятое суждение, — тяжело усмехнулся Чонин. — Совсем не нелепо, — он помедлил, задумчиво блуждая взглядом по пестрому своду храма. — А если бы Феликса тогда убили окончательно, разве тебе не хотелось бы расплаты? Казалось, он серьезно задумался. — Не думаю, что тут речь обо мне. Да и, — он слегка качнул головой, — как мы оба знаем, я оказался не слишком милосерден в тот момент. Но я был напуган и зол. А если бы я смотрел на произошедшее с холодным сердцем какое-то время спустя, хотел бы я убить того, кто лишил жизни близкого мне человека? Просто сделать так, чтобы он перестал жить? Не думаю. Чан слегка повернул голову к нему — в его словах снова не было ни капли горькой полынной примеси, они были чистыми. Честными. — И дело тут совсем не во всепрощении. Просто убийство это уже горе. Совершить еще одно убийство в качестве ответа — это помножить горе на два. Разве это сделает что-то лучше? Это ничего не исправит, — он вздохнул, обдавая шею теплым воздухом. — Отмщение не воскресит погибших, не прибавит в мире добра. Исправить может жизнь, но не смерть. — В некоторых случаях это может предотвратить последующие убийства, — заметил Чан. — Конечно, это так. Я не хочу обобщать, ведь я не слишком в этом разбираюсь. Каждый случай уникален. Просто мне кажется, что наличие такого закона в качестве основного лишает нас возможности построить что-то получше. Что-то… светлее. Эти слова заставили Чана надолго замолчать, рассеянно вслушиваясь в ровное биение чужого сердца. Его мысли и взгляд на мир были… красивыми. Построить что-то получше… Казалось, они пытались все это время, но пока что не слишком преуспели. — Если что, — Чонин хмыкнул, — я не предлагаю отменять закон завтра. Я знаю, что это нельзя сделать так быстро. Но, может, когда-нибудь, через несколько лет ты вспомнишь меня… Его голос стал нарочито трагическим, и Чан сердито фыркнул, потрепав его по волосам. — Замолчи. Не говори такого. — Да я так, — он тихо рассмеялся, но в этом смехе отчетливо проступила грусть, — просто шучу. Они помолчали. Чонин присел на столешницу и как-то обессиленно уткнулся лбом Чану в грудь. Руки почти машинально легли на его шею и голову, укрывая его от внешнего мира, пряча его от угроз. Если бы только все было так легко. Время текло и — Чан ненавидел себя за эти мысли — неумолимо приближалось к началу совета. Сколько часов у них осталось? Это ощущалось так обреченно. — Неужели ты совсем не боишься? — почти шепотом проговорил Чан. В это сложно было поверить, потому что его самого почти потряхивало от осознания, что время не остановить, от раздражающего звука тикающих где-то в комнате часов. Где эта маленькая рыбка черпала силы?.. И как можно было стать хотя бы вполовину таким же стойким… — Я… — он слегка пожал плечами, — не боюсь, но… Его голос неожиданно сломался: — Я не хочу умирать. Это было так резко, так больно, что Чан не смог даже сделать вдох, только поднял лицо к потолку, упрямо сжав губы и стараясь удержать стоящие в глазах слезы. Что он, черт возьми, должен сделать, чтобы все это просто прекратилось? Хоть что-нибудь должно быть. — Ты не умрешь, — произнес он неожиданно твердо даже для самого себя, наполняясь решимостью. — Не умрешь. — Ты не знаешь, — тихо проговорил Чонин, — но это ничего, я и не прошу обещаний. Я только… Можно я останусь тут до утра? С тобой. Он закончил совсем неуверенно, и Чан обнял его крепко-крепко. — Конечно.