Обернись

            Мы так любим дешёвые драмы                   С непродуманными диалогами

Где актёры немножечко переиграли

Со вздохами, криками, стонами...       — Федь, ну ты когда уже ремонт свой закончишь? Ну ни пройти, ни проехать, честное слово! Год уже почти ты его доделываешь, а без толку! — крик матери Санька слышит даже в собственной комнате. Надежда не на шутку разозлилась на мужа, высказывая ему собственное недовольство. Волновало ли её при этом то, что это слышат дети? Навряд ли.       Вика пыталась делать вид, что спит, а на самом деле — Санька был в этом уверен — младшая сестра тоже слышит. Слышит и потом плачет по ночам, как несколько раз уже слышал он, но притворялся, что спит.       Ему и самому было невесело, тяжко как-то на душе. Причину Санька знал наверняка, и заключалась она даже не в склоках между родителями, а в его собственном запутанном мирке. Он так пытался отстроить что-то стоящее в своей жизни после событий прошлого лета, так рвался в это чёртово взросление, что совсем не понял, когда окончательно запутался.       Пальцы сжали плеер, присланный Женькой из Германии в подарок на день рождения, который ему довелось встретить без неё осенью. Санька слушал музыку и каждый раз вспоминал уехавшую подругу, к которой прорезалась первая влюбленность.       Он не хотел, чтобы она уезжала, но понимал, что ничего не сможет с этим поделать. Не сможет отбить её от этой идеи, потому что сами глаза Женьки горели от мысли о загранице — конечно, там куда более яркая жизнь, нежели у них, в Туле, и Санька честно старался это понять.       А потом в его жизни появилась Лиля — она и раньше была, ведь они вместе учились, просто до ноября Рябинин с ней не особо пересекался, поэтому и внимания не обращал. Такая похожая на Женьку внешне, характером она была совсем другая. Тоже добрая, тоже весёлая, но…       Санька и сам не заметил, как врезалось это «но». Если бы его спросили, зачем он поцеловал её в ту новогоднюю ночь в гаражном кооперативе, он бы и сам ответить не смог. В тот момент просто что-то потянуло его к ней. А потом уже, с первым письмом Женьки в девяносто четвёртом, где было поздравление с Новым годом, и её рассказ о том, как она скучает по ребятам и по нему, породило муки совести.       Первые недели две Саньке стыдно было отвечать. Не знал он, что написать. Казалось, девчонка даже сквозь бумагу прочувствует его обман. Нет, у них не всё хорошо, но он…       Потом Вика заболела, и Санька нянчился с младшей сестрой. Гулял с Вовкой и Илюшей, с Лилей и вспоминал о письме Женьки реже, а когда доводилось — снова мучился.       В целом, он успел ей отправить уже три письма, но ни на одно так и не получил ответа.       Санька даже не думал о том, стоило ли писать ещё одно письмо, конечно же стоило, это же Женька, какие могут быть сомнения. Так было до того момента, пока домашний телефон, что стоял в коридоре не начал разрываться. Нужно было бы выйти, трубку что ли взять, но его уже опередила мать.       Стуча шариковой ручкой по черновику, до Рябинина даже не сразу дошла проскочившая в голове мысль.       Те-ле-фон.       Ну конечно, телефон!       И как он сразу же не додумался, можно же было просто Женьке позвонить и… И что? Он то с мыслями, чтобы письма отправить собирался недели две на каждое, а тут целый телефонный разговор.       Допустим, отыщет он номер, наберёт заветные цифры и что? Что он скажет?       От этой мысли почему-то сделалось дурно.       Но ещё хуже было от неизвестности. Почему она не пишет, что случилось?       Голову озарила догадка, что Женька, может, знает уже о том, что Санька с Лилей ходит. Но ведь это глупо! Рябинин попытался представить подобный расклад и понял: нет, она бы написала всё равно. Просто потому, что Женька не верит чужим языкам, а предпочитает слышать напрямую правду, какой бы та ни была.       Тогда что?       Может… может, у неё тоже кто-то появился?       Может, она так же, как и он, получая его письма теперь, не знает, что ответить, и сидит над листом, склонившись, в сомнениях?       А, может, он себя накручивает просто?       Санька глянул на календарь — семнадцатое апреля. Ровно две недели и три дня, как он отправил последнее письмо Женьке, не удостоившись ответа.       — Саша, — мать в комнату заходит, не церемонясь, без стука, обращая строгий и деловой взор на старшего сына, — Значит так, я сейчас ухожу на работу, а ты помоги отцу с ремонтом, иначе он эту перестановку никогда не закончит…       И Санька бы помог, честно. В этом ведь нет ничего плохого, просто в тот момент, когда он слышит такой приказной тон, ему ещё хуже становится.       Когда-то Надежда упрекала своего покойного отца в том, что тот видит только младшего Алика, воображая героем, а о старшей дочери и думать забыл. Не гордился, не отзывался. А когда она спрашивала о нём, о Саньке? Понятно, что ему не пять лет, но всё-таки! Возраст нешуточный…       — У меня уже свои планы, я с Вовкой договорился встретиться, — и это мысль, кстати, хорошая; надо бы вправду пересечься, совета заодно спросить. Может, Вовка скажет, что Санька накручивает себя, может, пальцем у виска покрутит, но хоть что-то сделает. Иначе Рябинин скоро свихнётся в своих рассуждениях.       Взгляд матери становится строже, командирский тон повышается в громкости.       — Планы твои подождут, не волки! — Надежда за дверь выйти собирается, однако, Санька, уже вкусивший эмоций адреналина и подростковой несправедливости, в ответ бросает:       — Не собираюсь я ничего отменять! Вы сами этот ремонт захотели, а теперь из-за него ссоритесь, ещё и меня сюда впутываете. Между собой разберитесь, а то смотреть уже тошно, и не только мне, между прочим, — кивает на Вику, которая глаза так сильно закрывает, что аж морщится. Точно не спит.       В коридор вылетает, пока шокированная Надежда в себя приходит.       — Ты как с матерью разговариваешь? Взрослым себя почувствовал?!       Ответа от Саньки не последовало. Смысл? Конструктивного диалога у них с матерью никогда не выходило, а если быстро из дома не убраться, можно ведь и правда по шее схлопотать. Зато встретиться с Вовкой было не такой уж и плохой идеей, может и правда общими усилиями чего придумают.       Ключи от гаража позвякивали в кармане поношенных спортивок, как талисман мнимого спокойствия и равновесия, ведь гараж был для него местом, куда всегда можно было прийти спрятаться, переждать «бурю». Вот и сейчас его с головой накрыл тотальный раздрай.       Как до Вовкиного подъезда дошёл, он так и не понял, следовал на автопилоте заданным настройкам, пока его кто-то не тронул за локоть.       — Сань!       Рябинин вздрогнул, по спине прокатились мурашки, испугался. В себя ушёл и не заметил как в его личное пространство пыталась достучаться робкая девчонка с внутренним «но».       — Привет, прости, задумался.       — О чём, если не секрет? — Лиля улыбалась, выглядела радостной и Санька подумал, что ему ни к чему портить ей настроение своими заморочками.       Что ей сказать? Что он о Женьке думает после того, как сам Лилю поцеловал?       — С матерью повздорил, — отчасти правда, ведь так и есть, просто о другой стороне медали он умолчит.       Пока, во всяком случае, сам с собой не разберётся…       — Всего-то? — Лиле эта проблема вовсе не казалась такой уж и серьёзной, — Помиритесь! Вот увидишь! Остынет до вечера и она, и ты.       — Возможно, — хотелось добавить «если бы всё было так просто», но он бы это сказал в компании парней. А чувство, что он жалуется на свою жизнь девчонке, отнюдь не красило настроения, поэтому Санька оттолкнул грустные мысли, — А ты что здесь делаешь?       — А я к тебе шла, — Лиля улыбается снова, и почти обнажает идеально-ровные зубы. Санька вспоминает о том, что у Женьки зубы не совсем идеальные, чуть сдвинутые впереди. В детстве о качелю ударилась, отделавшись походом к стоматологу. Она даже пластину носила, как рассказывала, только до конца выровнять всё равно не получилось.       «Да перестань ты их уже сравнивать!» даже внутренний голос не выдержал, так что ему будто в ухо прокричали эту фразу. Грачёва что-то говорит и ему удается разобрать слова о дне рождении в субботу.       — А что подарить-то? — он этого приглашения, можно сказать, не ждал, поэтому от неожиданности тупит, решает напрямую спросить.       У подъезда сидят бабки какие-то, и даже на расстоянии с десяток метров он видит, как они меж собой недовольно переглядываются. Того и гляди, скажут: «Что за молодёжь пошла? Вот в наше время всё было по-другому!»       — Да не надо ничего, у меня всё есть, ты главное приходи, — для Лили это и правда будет самый лучший подарок, а даже если Санька безделушку какую подарит, хранить её будет, как самое ценное сокровище.       — Ладно, только потом чур не обижаться, если тебе вдруг подарок не понравится, хорошо? — звучит так по-детски, но Рябинин знает, это же девчонки, с ними лучше сразу всё «на берегу» прояснить и проговорить, чтобы потом не попасть впросак.       — Идёт.       На лице у Грачевой такая довольная улыбка проступает, что Саньке становится даже как-то неловко, неужели ей и правда так мало для счастья нужно?

***

      Два дня проходит с момента, как Софа правду узнала и мир её перевернулся с ног на голову. За это время Мальцева чего только не надумала себе. Она одновременно и хотела заявиться к Вите, высказав ему в лицо всё, что знает, и не хотела пересекаться с теперь уже бывшим другом. Замкнутый круг, из которого теперь как хочешь, так и выгребай.       С Полей в общении у Софы тоже ступор наметился. Не знает она, как смотреть в глаза этой девчонке, как общаться и объяснять свою отстранённость. Не нужно карты раскидывать и гадать, что когда-то придётся расставлять всё по полочкам, но сейчас Софа слишком лишена сожаления к ничего не подозревающей подруге, чтобы бросаться в этот омут с головой.       Взамен этому предпочитает встречу с переломанным жизнью и предательством афганцем, заявившись на Лесной. Не прогадала — он и в самом деле здесь. На её просьбу ключ в замке поворачивает, но дверь так и не открывает. Шаркающие шаги доносятся — видимо, идёт в комнату обратно. Так что приходится самой.       В квартире темно. Окна завешены, двери везде закрыты. В прихожей так и вовсе, хоть глаз выколи. Софа поначалу промахивается мимо выключателя, когда пытается хоть какое-то освещение дать этому уголку. О тумбочку опирается рукой, чувствуя, как пальцы чего-то невесомого и неприятного касаются, а стоит руку убрать, как там отпечаток остаётся среди пыли.       В носу аж щекочет.

Где мы, не увлечённые ролью,

            В дурацких костюмах со скованной грацией

От бульварного прячемся шума

В обшарпанных декорациях...

      Сбросив кроссовки, она в комнату заходит, подняв по пути с пола плед, брошенный Волковым. Взглядом помещение обводит, чувствуя затхлый воздух. Сквозь шторы дневной свет едва-едва пробивается, и в этой темноте, если бы не горевшая до сих пор в коридоре лампочка, было бы ещё тяжелее рассмотреть сложенные на полу подушки и одеяло, на которых афганец себе специфический приют устроил. Софа взгляд бросает на матрац, одиноко лежащий в углу около шкафа.       — Чё, соскучилась? — Алик знал, что Софа придёт, хоть и в глубине души ставил на обратное.       Издержки самопожертвования, мать вашу.       Мальцева смотрит на него в ответ. Долго думала, что скажет, оказавшись здесь, и как поступит. Но слова теряются, заставляя выронить только:       — Ну и склеп ты тут развёл. Прибраться не мешало бы.       — Зачем?       — Вдруг гости нагрянут.       — Некому нагрянуть. Я не жду никого, — равнодушно. И смотрит на неё в ответ так, словно сквозь пытается, пробирая до самых органов. Софе этот взгляд в душу западает, заставляя участиться сердцебиение.       — Ну, а я пришла.       — Зря.       Алик на Мальцеву больше не смотрит, достает из помятой пачки «Самца» то ли сигарету, то ли самокрутку, прикуривает. По хорошему, надо бы хотя бы на лестничную клетку выйти, балкона ведь на первом этаже нет, или в форточку на кухне высунуться, а может и вовсе в туалете закурить, там хоть вентиляция есть, но он даже не рыпается. Этой квартире всё равно, а Волкову так тем более.       — Так и будешь молчать? — Софа ногой цепляет ножку старого советского стула, к себе притягивает, чтобы сесть аккурат напротив него. Алика, от которого осталось лишь одно название.       — А что говорить? Ты сама сюда пришла, я тебя сюда не звал.       Софа краешком губ усмехается. Ну, конечно, она не ждала, что он примет её разлюбезно с помпой, с частушками и баяном наперевес, пританцовывая чечётку, но увидеть живое подобие призрака было больно.       В её памяти он был совсем другим. Она подумала сказать об этом, но смолчала. Много воды утекло и предательство Вити, потянувшее за собой смерть Эльзы, изменило Волкова. Нельзя было это отрицать.       Когда Алик затягивается в третий раз, Софа спросить решается, боясь ответ услышать:       — Я так понимаю, у тебя грандиозные планы затухнуть в этой квартире и сдохнуть в один прекрасный день в одиночестве?       Алик дым выдыхает, наблюдая за тем, как тонкая струйка колечками испаряется. Научился таки. И глаза не болят, к темноте привык.       — У тебя есть идеи получше? — в ответ спрашивает.       — Есть, — тут же отвечает Софа. На самокрутку, тлеющую в руке, кивает, негласно спрашивая разрешения. Алик уступает, и Мальцева тоже затягивается. Лёгкие прожигает вместе с горлом, но она выдыхает, не закашлявшись, лишь слегка поморщившись, — Крепче стали, — отмечает, пересаживаясь со стула на одеяло. Рядом с ним о стену спиной опирается, ноги поджимая в коленях, — Например, чтоб ты хандру свою бросил. К семье сходил в гости, проведать, что ли.       Алик смеётся хрипло и коротко.       — Только меня там и ждали.       Софа к нему поворачивается лицом, когда он самокрутку из её пальцев забирает, последние тяги докуривая. И в свете крошечного огонька улавливает мужской взгляд на себе.       В этот раз глаза в глаза.       — Представь себе, ждали и ждут до сих пор. Пока ты тут свои штаны протираешь и в великомученика играешь.       Софкины слова бьют по больному, в самое сердце, которое, черт возьми, так и не затянулось после всего, как и не затягивались раны. Зажило кое-как и спасибо. Алик хмыкает, взгляд отводит первым, щурится, то ли от фантомной боли, то ли от настоящей.       — Ты зачем сюда припёрлась? — то, как меняется его тон, Софу даже пугает. Злость застёгивает его с такой силой, что ей кажется, будто она только что выдернула из него чеку. Ещё немножко и вот-вот взорвётся.       — Алик… — она теряется.       Ну вот, что тут скажешь?       «Я пришла, чтобы убедиться, что ты и правда живой, а не я сумасшедшая.»       «Я соскучилась по тебе.»       «Ты мне нужен, Алик Волков!»       Каждую из этих фраз она бы сказала ему здесь и сейчас не задумываясь, но вместо этого в догонку ей летит следующее:       — Уходи. Уходи отсюда и больше никогда не возвращайся, забудь! Забудь всех и вся, поняла меня? А ещё лучше уезжай, Софа, уезжай отсюда нахуй! У тебя, в отличие от меня, есть шанс, жить нормальной жизнью, не проеби его.       Глаза Мальцевой округляются, а лицо застывает в немом ужасе.       Что?       Что он только что ей сказал?       — Ты серьёзно сейчас? — только спрашивает в ответ.       Он, что, издевается?       — Нет, блять, мне шутить только, больше нефиг делать, — Алик на полном серьёзе с ней разговаривает, так, как ни с кем и никогда кажется, — Или ты забыла, что с Элей случилось? Такую же участь себе хочешь?       Алик взгляд на неё не поднимает, в пол смотрит. И Софа сидит рядом, как на минном поле, пошевелиться боится, обдумывая.       Хотя, чё тут думать вообще?       — Вот как ты заговорил…       — А ты ожидала от меня другое услышать? Так разочаруйся, я ж не против! Мне терять-то нечего.       Софа не думала, что сделает это когда-нибудь, но сейчас выхода другого не видела. Вспомнила книжки по психологии, которые её мать читала в своё время, практикуя на домочадцах. Кажется, там было сказано, что человека в истерике нужно успокоить грубо? Ладно!       Нет проблем!..       Именно поэтому она залепляет Волкову пощёчину. Не такую уж сильную, надо сказать, но действенную. Голова Алика в сторону дёргается больше от неожиданности, чем от силы удара, и мелькает одна секунда, в которой афганец в шоке смотрит на девушку.       — Терять тебе нечего, говоришь? А ты знаешь вообще, что такое, когда по-настоящему нечего терять?! — Софа чувствует, что сейчас она не сдержится, всю тираду ему вывалит. И пускай он посчитает её психованой, но пора бы ему уже за ум взяться, в себя придти, иначе так недолго им обоим с ума сойти.       Алик ей ничего так и не ответил, потому что и правда знал. Да и она была не лучше, из всей семьи одна осталась, уж Софа-то не хуже него знала, каково это, поставить на кон всё, быть никому не нужной и принадлежать только себе.       У Волкова, в отличие от неё, была хотя бы какая-никакая, но семья, которая надеялась, что он жив, он скоро вернётся. Софе возвращаться было некуда и не к кому. Может, отчасти Алик и прав, стоило бы начать новую жизнь, но она не героиня какой нибудь заграничной игры на консоле и даже не кошка, у которых по девять жизней имелось.             Сцены ревности, сцены разлуки –

Мы готовы, мы с текстом сверились!

            Мы как будто не знали друг друга

Мы как будто

случайно встретились...

      Мальцева оседает, Волкова глазами прожигает. Вот и кончился концерт.       — Знаешь, а не пошел бы ты нахуй, Алик!       Спокойно и без эмоций. Вот и кончилась Софка.       — Чё?       — В очё! Не уйду я никуда, понял?       Алик сам не замечает, как его пыл утихает. На кого он нарваться пытался, кому корни обрубить? Софа против танка попрёт, не остановится, что ей переломанный жизнью афганец?       В голове воспоминание почему-то мелькает, как при первой встрече она ему мячом прям в голову зарядила, аккурат по носу прошлась.       Боевая…       — И чё ты, тут торчать будешь?       — А вот и буду!       — Собеседник из меня так себе, — предупреждает.       Софа на это только хмыкнуть может.       — Человек тоже. Как будто я не понимаю!       Она поднимается, отстраняясь. Алику теперь приходится на неё снизу вверх смотреть.       — Раз уж ты сам свою жопу не поднимешь, то, так и быть, я здесь порядок наведу, — констатирует. Куртку свою кожаную стягивает, на спинку стульчика стоявшего около стола вешает.       Алик понимает, что ему на это даже возразить нечем.       Толку-то?       Один хрен — Софа непробиваемая сегодня…

***

      Поля места себе не находит. Сидит на кухне, пьёт чай и варится в мыслях, не дающих покоя. А всё почему? Да потому что Софа явно морозится от неё. Отталкивает, отстраняется и держится холодно, так, словно Павленко ей дорогу где-то перешла. Поля в голове моменты перебирает, пытаясь понять, что и где она сделала не так, но в мыслях ничего путного не проскакивает.       Софа как будто просто решила в один момент перечеркнуть былую дружбу, не пожелав даже оставить объяснений. Поначалу она думала, что Мальцева просто устала, что ей нужно отдохнуть, побыть наедине — ведь на неё столько всего навалилось, неудивительно, что маска бойкой девушки дрогнула, обнажая истинную эмоцию боли. Для Поли Софа ведь всегда была кем-то вроде стойкого оловянного солдатика, которое не может подкосить ничто, но известие о смерти отца, похоже, Софку как огнём опалила.        А оловянный солдатик слаб против жарких языков пламени, это она помнила ещё с детства, когда ей эту сказку папа читал.        Поля тоже потеряла отца, но, с учётом того, что они уже давно не общались и не виделись, боль пережить было легче. А Софа ведь видела своего родителя, надеялась вытащить из западни, да только не смогла. Себя винила в случившемся.        Поля никогда не говорила с Софой о том, что было в её жизни раньше, но, единожды разузнав об ужасных кончинах Алексея и Антонины, могла с уверенностью сказать, что ей жаль. Она и вполовину не смеет понять, какие чувства бушуют сейчас в сердце Софки — ведь та потеряла последнего человека из своей некогда счастливой семьи.        Осталась одна…?        Нет! Поля не хотела, чтоб подруга думала, что теперь будет в одиночестве. Старалась поддержать и ей казалось, что, пускай с переменным успехом, пускай криво, косо, но у неё это получилось.        Так в чём же дело?        Почему Софа с ней в кошки-мышки вздумала играть, избегая прежних устоев?        — Чего киснешь, Полька? — из раздумий её вырывает голос брата. Витя зашёл на кухню, видимо, тоже чайком побаловаться. На улице недавно начался противный моросящий дождь, словно сама погода чувствовала её состояние и спрятала радостное согревающее солнце куда подальше, заслонив его тучами.        Поля молчит.        Может, с Витей и вправду стоит посоветоваться? Он ведь тоже друг Софы, может, она ему что-то говорила?        Витя тем временем стул берёт и спинкой разворачивает, садясь и опираясь на неё перед столом. В полуметре от сестры, взглядом её прожигая. Волнуется. Докопаться до проблемы хочет.        Не чужие ж! Хоть и когда-то Поля не представляла себе, что будет сидеть вот так с кем-то родным и пить чай.        А теперь, вот, сидит. Мир перевернулся, и в новом его течении у неё есть старший брат. Человек, который защитит, поймёт и поможет.        Витя уже доказал, что она может на него рассчитывать…        — Чё, опять с матерью траблы? Объявиться надумала, да? — он легонько руки касается. Той самой, которую Поле когда-то дядь Гена сломал, а потом ещё одноклассницы добавили. В голове мелькнуло «Хоть бы сейчас уже без переломов обойтись».        Воспоминание всплывает, как Софа её в травмпункт возила тогда. А потом они в киношку ходили.        Всё ведь было хорошо!        — Поля, бля, ты молчать так и будешь или скажешь? Я уже заводиться начинаю, — Вите не по нраву все эти секреты и тайны, которые на лице родственницы крупными буквами прописаны. Притворства здесь точно не помогут.        — Вить, — и всё-таки Поля решает сказать, — Ты с Софой давно виделся?        Витёк хмурится, недоумевая от такого вопроса.        — Где-то с неделю назад, а чё?        — Ничего.        — Поля, чё стряслось? В последний раз спрашиваю, или мне к Софе ехать разбираться?        Нет уж, если Витя заявится с разборками, то тогда исход для Поли совсем непонятен. Софка ведь и психануть может, послать на три весёлых буквы.        — Тебя там только ей не хватало…        — Рассказывай, чего хмурая. Из-за неё что-ли? Поссорились?        И Поля, желая не допустить лишних разборок, как на духу вываливает. Рассказывает про то, как приходила Софу поддержать; про Кощея этого, который с Мальцевой сидел и намеревался Павленко отпугнуть; и про то, как Поля потом Софу под подъездом ждала, а получила отворот-поворот, жестковатый и нелюдимый.        В конце про молчанку добавляет, длящуюся уже третий день.        Витя слушает молча, не перебивая; в голове его мысли в пазл не складываются. Сам он к Софке не ездил всё это время только потому, что думал, что ей одной побыть нужно. После похорон позвонил, поддержал, получив твёрдый ответ: Софа сама даст о себе знать, когда придёт в норму. Далее потому и лезть не стал.        Друзья ведь нужны не только для того, чтоб рядом быть, когда всё сложно, но и чтоб вовремя в стороне остаться, дать самому расставить по полочкам в голове то, что теперь реальность диктовала.        Но Витя видит, что Поле эта реальность с ожиданием начинает нервы мотать.        И вместе с тем понимает, что ничего более сделать не может, кроме как обнадёжить:        — Поль, я думаю, Софе одной побыть надо. Сама подумай, раз такие дела пошли, отца похоронила.        — Но ведь я её поддержать хочу, я не хочу, чтоб она замыкалась в себе, понимаешь?        Поля ведь знает, какой это тотальный и моральный разъёб, когда рядом нужен кто-то, для поддержки, а ты в одиночестве. И потому она не хотела, чтоб Софа в себя ныряла. Если человек привыкает к такому состоянию, то выплыть потом очень трудно. По себе знает, что практически нереально.        — Я понимаю, — Витя кивает, принимая правду сестры. Но у каждой ситуации есть две стороны медали, а у людей — у каждого — своя правда. И, как бы там ни было, Софа ведь не Поля. Они тоже между собой отличаются, хоть и сдружились, — Но есть люди, которые хотят пережить в одиночку свою боль. Софа из таких. И если сейчас полезть к ней со своей помощью, с поддержкой, то можно только дров наломать, слышишь? — Витя говорит уверенно, и это заставляет задуматься, пересмотреть ситуацию, — Я думаю, она обязательно сама выйдет на связь с тобой. Дай ей время. Чтоб сейчас не наговорить друг другу лишнего, и тогда уже точно будет трындец.        — Наверное, ты прав, — неохотно признаёт. Выхода другого, пожалуй, нет.        — Ну вот, — Витёк усмехается, бодрее уже разговаривая с ней, — И не кисни! Вон, лучше, с друзьями встреться своими. Им же тоже время уделить надо.        — Так дождь ведь, — Поля в сторону окна кивает, где по подоконнику в ритм капли падают, отбивая мелодию.        — Закончился уж почти твой дождь. Собирайся, я, если чё, подброшу. Самому на базу заехать надо.        И Поля улыбается. Впервые искренне за последние дни.        Даже если с Софой у них сейчас напряг и непонятно ни черта, с Витей ей повезло!        — Я мигом, — «Вовке нужно набрать!»        — Давай, одна нога здесь, другая уже в машине, — Витя её взглядом провожает, а потом, вздохнув, понимает, что сейчас ему придётся обойтись без чая.        Ну ничего, зато на душе полегчало! А то смотреть на хмурость сестры в последние дни ему вовсе не нравилось. Тревожные мысли отступили и Павленко, поднявшись со стула, направился в прихожую, обуваясь в кожаные туфли.        — Поль, я на улице жду! — крикнул в глубину квартиры.        — Хорошо!        Прихватил с тумбочки сигареты с зажигалкой, выудил одну, а остальное в карман толстовки засунул и вышел, прикрыв за собой дверь.

***

      — Ты меня прям до двери провожаешь, боишься, что украдут?        — Неудивительно, но пускай попробуют! Я б сам тебя украл.        — Рыцарь и джентльмен?        — Афганский…        Грише нравится провожать Олю после работы. Встречать со смены, выслушивать о том, как её пациенты гоняли и грозиться если что явиться в отделение и навести там порядки.        А Оле нравится, что он её слушает, с таким неподдельным упоением расспрашивает обо всём и привносит что-то светлое своим присутствием в её жизнь. Удивительно, что она смогла его к себе подпустить, но раны прошлого даже не болели, когда рядом был Терентьев.        — Пришли, — Оля кивает в сторону. Они остановились между четвёртым и пятым этажами, ещё одна лестница и будет её квартира. Родители, наверное, уже спят, потому что часы перевалили за полночь.        Оля никогда не могла подумать, что после дневной смены согласится на прогулку!        Усталость с Гришей исчезала в никуда.        Терентьеву отпускать её совсем не хотелось, хоть он прекрасно и понимал, что рассчитывать на продолжение вечера было бы глупо, по крайней мере сейчас.        — Прости, на чай и кофе не приглашаю, — мнётся девушка, сжимая в руках ремешок от сумки. На самом деле, она была бы совсем не против продолжить, но…        — Да я ж не тупой, не напрашиваюсь.        — Гриш, спасибо тебе.        Олю окутал какой-то секундный порыв, не сдержалась.        — За что, Ольк?        — За прогулку, что вытащил меня и вообще…        На неё это было совсем не похоже, то ли переизбыток чувств, то ли трогательность момента давала свои плоды, но Гриша был парнем смышлёным, сориентировался быстро, притягивая девушку к себе, сгребая в медвежьи объятия.        Оля ответила на поцелуй. Вообще, она уже давно ни с кем не целовалась, отвыкла от чьих-то ухаживаний, а тут как в голову что-то ударило и щёлкнуло. Захотелось почувствовать себя снова той влюблённой и окрылённой, молодой, вспомнить, что прежде всего она — женщина, а уже потом всё остальное.        Оля запустила пальцы в волосы Гриши, необдуманно взлохмачивая их. Он прижал её ближе, углубляя поцелуй.        Сверху раздалось чьё-то покашливание. Оля отпрянула и почувствовала, как щёки вспыхнули румянцем. Наверху, у двери квартиры, стоял её отец.        «И как только открыл так бесшумно?» — проскочила мысль, но вслух Оля не успела поинтересоваться ни о чём.        — А мы-то с матерью думаем, где ты задержалась, ночь на дворе, — Андрей Фёдорович смотрит сурово, почти что с опаской, так, что Гриша под его взором чувствует себя нашкодившим пионером, — А оно вот как. Познакомишь со своим провожатым?        — Это Гриша, — Оля снова вспомнила, как дышать, отбросив неловкость ситуации, — Гриш, а это мой папа, познакомься. Андрей Фёдорович.        К моменту этих слов они уже лестницу преодолевают, ровно на пятом останавливаясь.        — Очень приятно, Гриша, — Терентьев руку протягивает, взаимности ожидая.        — Подполковник Соколов.        — Пап…        Мужчина всё-таки пожал руку Грише под пристальным взором дочери.        — С радостью бы поболтал ещё, и узнал бы о вас, но, боюсь, время позднее, вам ведь ещё домой добираться.        — В другой раз, — согласился Гриша, чувствуя, что как-то его не восприняли дружелюбно.        — Иди, я сейчас приду, — Оле не хочется уходить, не объяснившись. Глупо как-то получилось, это знакомство было совсем не к месту.        Андрей Фёдорович уходит, оставив их наедине и, едва за отцом прикрывается дверь, Соколова оборачивается, глядя в глаза Терентьева.        — Прости, он… не совсем, что ли, правильно себя повёл…        — Да ладно тебе, — Гриша улыбается, добродушно так, и Олина неловкость с чувством неудобства растворяется, — Он же твой отец, волнуется, как тут не понять? С такой дочкой-красавицей любой голову потеряет.        — Я думала, он уже десятый сон смотрит… Гриш, ты точно не в обиде?        — Перестань, не говори ерунды, — Гриша прямой, он, если вдруг что, и вправду сказал бы, как есть.        От этого становится легче и на губах Оли тоже зажигается улыбка.        — Я пойду.        — Давай, маме привет, — мимолётная фраза вызывает короткий смешок.        — Думаю, папа передаст.        — До скорого.        — Пока…        Соколова скрывается за дверью, поворачивая ключ в замке. Гриша, обернувшись, спускается по лестнице вниз. Полу-темный подъезд не вызывает ни опасения, ни страха. Знакомство с отцом Оли вряд ли можно назвать прошедшим на «ура», но ничего.        Гриша уверен, что ещё сможет что-то исправить и в следующий раз не выглядеть так глупо.        Потому уходил домой, выйдя из подъезда. Дышал апрельским воздухом, и думал о том, что он, неожиданно для себя самого, походил со стороны на школьника, наверное.        «Влюбился?» — думает Андрей Фёдорович, высунувшись в окно с сигаретой. Чёрт подери, снова какой-то ухажёр…        — Пап, ты опять куришь? — Оля, застав отца на кухне за этим занятием, явно недовольна, — Тебе нельзя, забыл?        — Ты лучше расскажи отцу, с кем это там обжималась.        — Это Гриша, я же вас познакомила. А ты, кстати, мог бы и не подсматривать, — и когда это кончится? Наверное, никогда, вот только её такой расклад не устраивает. Оле двадцать пять лет, неужели так сложно оставить её и её личную жизнь в покое?        — Делать мне больше нечего, — Андрей Фёдорович кривится от таких подозрений, — Соседи болтают, что у тебя какой-то провожатый завёлся, должен же я знать, кто.        — А у меня спросить — не вариант, значит?        — Как будто ты бы нам с матерью всё, как на духу выложила, — припечатывает.        — Пап, ты же знаешь, что у меня никого нет уже очень долгое время, — Оля пытается отца переубедить, — А Гриша хороший. Зря ты так с ним, — нет, видимо, не получится разговора. Андрей Фёдорович в пол смотрит, не отвечая, и Оля разворачивается, чтобы уйти.        Вдогонку бросается только:        — Хороший… А ещё я знаю, чем это всё в прошлый раз закончилось. Или ты забыла?        Но на это ему ответом служит закрывшаяся дверь в ванную. Оля хочет поскорее залезть в душ и спать, потому что отец сейчас явно не расположен к беседе.        Смотрит в своё отражение в зеркале, различая тонкую полоску шрама на животе.        Нет, она не забыла, и не забудет, чем это закончилось всё в прошлый раз, но неужели теперь у неё совсем нет шанса быть с Гришей?        Быть счастливой?…             Честно, плачут лишь те, кто ломает и строит

Я прошу, ведь сценарий писали вы, –

      Пообещайте, что наши герои

В конце останутся счастливы!