Обернись

Март 94-го

      — Софа! — оклик Вити застал Мальцеву уже на выходе. Сергей, услышав тоже этот возглас, насторожился, в вопросительном жесте дёргая головой. От него, правда, только отмахнулись, мол, не время для объяснений, — Мать твою, остановиться можешь? — Павленко практически за руку её хватает, — Мы с тобой о чём договаривались? Напомнить?       — Спасибо, я провалами в памяти не страдаю, — Софа прекрасно помнит и их с Витей разговор трёхмесячной давности, в канун первой январской ночи. Зачем же афганцу одно и то же повторять? Да потому что она, по его мнению, запамятовала знатно!       — Я, кажется, говорил уже… — Витя замялся, осматриваясь по сторонам. Время нынче небезопасное было, — Что влез во все эти тёрки с Зурабом не ради того, чтоб теперь меня кидали, как лоха какого-то.       — Кто тебя кидает, объясни? — подобные предъявления били по больному, — Я разве хоть раз с тех пор послала тебя на все четыре, или отреклась? Не выноси мозг, Витя, ни себе, ни окружающим, и всё станет куда более проще. А за помощь я тебе благодарна в любом случае, — она хотела было двинуться дальше, навстречу уже поджидавшему её другому товарищу, но Витя преградил путь.       — Я не закончил, — сказал, как отрезал. И взглядом прожигает. Нешуточным. Глаза щурит и продолжает, пока Софа вздыхает, глаза возводя к небу и мысленно восклицая: «Нет, ну вот как ему не лень-то?» — Условия есть условия. И если твой дружок не просто понты гонит, то он должен тут подсуетиться, уж извини, такой уговор.       — С каких это пор, Вить?       — Помнится, слово ты своё раньше держала…       — И не отказываюсь! — правда, Софа уже порядком успела задуматься, а, может, зря она Витю о помощи попросила? Кто же знал, что у него звезда во лбу загорится такая, что не выковырять? Видать, правду люди говорят, что власть губительная вещь. Раньше-то Павленко ей другим виделся, — Но ты перегибаешь палку. Я ясно дала понять, что со всякими левыми схемами связываться не собираюсь. Против Зураба объединились, и ладно, но завод отжимать у какого-то бизнесмена — это уже чересчур! Ни я, ни Кощей в этом участия принимать не собираемся.       — С этим заводом мы на Зураба давить сможем!       — Кавказцы, конечно, выпивают, но Зураб не пьянь!       — Дело не в производстве, а в самом факте! Он нас за серьёзных людей не принимает, угрозы никакой не видит, а отожмём завод — нам и прибыль с него, и статус!       — Хватит, — Софа руку вздёргивает, останавливая его пламенную речь, которую уже слышала далеко не в первый раз, — Ты, Витя, заводом управлять не умеешь. А там, между прочим, люди работают, у них семьи и они детей поднимают, так что лучше пускай этим всем занимается тот, у кого реально это получается! А сейчас извини, но меня ждут, — отцепив руку друга от своего запястья, она направляется прямиком к Сергею.       — Я всё равно не отступлюсь! — в ответ ей бросают.       — Да на здоровье, — не так громко, но слышимо от Софы прилетает, пока она в машину садится. И дождавшийся следом, времени не теряя.       — Погрызлись? — сочувствующе.       — Что он вообще в этом заводе нашёл? Какой, к чертям собачьим, статус, если кавказцы афганцев боялись ещё летом, как огня?       — Дело, видать, в смене командира… — запоздало парень понимает, что взболтнул не то, но забирать слова поздно. Извиняющийся взгляд мимо пропускают, Софа его слова в голове крутит. И в момент, когда Кощей уже мотор заводит, события давности пары недель вспоминает.

      — Простите, я просто увидела одного человека… — Софа к порогу присматривается, в окнах силуэты несуществующие уловить пытается. Бесполезно.       — Нет здесь никого, — только и басит, прежде чем пожелать удалиться от греха подальше. А сам мысленно проклинает того, по чьей милости этот разговор неприятный происходит.       — Но я точно видела, — не сдаётся Мальцева, даже подпрыгнуть пытается.       — Вам показалось, — строже звучит голос, — Так бывает… Я здесь один живу. И никого вы видеть не могли.       Для Софы эти слова печальным диагнозом оказываются. Вся её решительность от чужого напора рассеивается, и Мальцевой развернуться приходится после холодного старческого «всего хорошего» и закрытой с щелчком двери.       Ещё с минуту она на месте топчется, не понимая, как такое могло произойти. Неужели она и вправду ошиблась? Умом тронулась, раз увидела того, кого нет? Здравый разум диктовал Софе, что надеяться нет смысла, но сердце разрывалось на части. Обида на саму себя затопила её с головой и, уже не задерживаясь, она двинулась обратно по тропинке, ведущей к кладбищу. Прибавила ходу, прогоняя ненавистные мысли из головы.

      Ей просто показалось. Померещилось.       Чёрт!       За эти две недели Софа уже чего только себе не придумала. И что у неё крыша едет, и что в психушку пора с такими «видениями», да и вообще, нереально это всё. Одна мысль о том, что Алик жив, но не даёт о себе знать ничего, разрывала на части. Ведь это значило бы, что он самолично решил выбросить из своей жизни и её, и афганцев, и даже семью свою, но…       Заговорить с кем-то о своих предположениях было страшно. Что, если в её окружении находится тот, кто виноват в случившемся? И тут уж одно из двух: либо её упекут в психушку, либо прибьют на месте. Как нежеланную «свидетельницу». Слова, услышанные от Зураба, снова и снова всплывали в голове, но Софа не верила. Смотрела на Витю и не верила, что он мог быть замешан в убийстве Эльзы и… Алика. Они же друзья были.       Навешал ей кавказец этот лапши на уши, а она и мучится… Разве это по-дружески, подозревать в таком?!       Настроение было ни к чёрту, скатываясь плавно от «нуля» к глубоко «ниже плинтуса».       — Может, сходим куда? — внезапный вопрос, озвученный другом, застаёт врасплох. Софа взглядом его окидывает, и тот под её созерцанием аж смущается весь. Щёчки-то краснеют, хоть и едва заметно, — Ну, не так, чтоб по делу какому-то, а просто. Кафе там, или кино?       — А не боишься?       — Тебя, что ли?       — Да нет, Нинель, — произносит так, будто это самое очевидное предположение изначально. Хотя, так оно и есть, — Ты ж её принц на этом коне, а меня она, мягко говоря, не очень жалует.       Секунду Сергей просто пытался вникнуть в суть её слов.       — Какой принц, о чём ты вообще, — усмехается, причём настолько безобидно, словно и правда не понимает, как ей такое могло в голову взбрести. Но факты остаются фактами, и отрицать того, что Нинель проявляет к нему интерес, было бы ещё более глупо, чем скрывать от Софы какие-то свои интрижки прошлого.       Кто, в конце-концов, в этой жизни не ошибается?       А он ступил на эту тропу только потому, что с Софой разругался в ноябре в пух и прах. Почти полтора месяца пытался как-то выбросить её из головы, закрутив с той, что попалась под руку. По правде говоря — на него там самого вешались, как на элитную ночную бабочку, так что его вина здесь ровно наполовину.       Видя, что эта тема не особо доставляет ему удовольствия, Софа решает прекратить разговор.       На самом деле, Нинель была не такой уж и змеёй. Наверное. Во всяком случае, когда-то Мальцева помнит её нормальной девчонкой, учившейся в параллельном классе. До отъезда в Воронеж они могли иногда обменяться приветствием или просто побыть в одной компании без драк и ругани, но вот что-то существенно изменилось в тот момент, когда она вернулась в родной город. Уже тогда у Кощея был свой извилистый и незаконный путь, а Нинель каким-то образом оказалась подле, и её, в отличие от прошлых заслуг, отнюдь не устраивал расклад возникновения беглянки.       Положа руку на сердце, Софа могла поклясться, что всё это из-за ревности. Но она ведь даже необдуманная и беспричинная! Да, они много времени проводили вместе. Да, им обоим это нравилось. Да, они знают друг друга почти всю жизнь. Но что это меняет?       Для неё Кощей — друг. Лучший друг из детства. И в этом предложении всегда будет стоять точка, никаких запятых не предусмотрено.       И, если уж быть совсем честной, то ей её даже жаль. Сама побывала в шкуре тех, кого отшивают. Но если её отправили в динамо из-за реальной девушки, с которой были вполне себе реальные отношения, а не придуманные, то здесь явно другой случай, девушки у Кощея не было. По крайней мере, Софа об этом ничего не знала.       — Я могу заехать за тобой.       — Ты извини, но тусовщица из меня сегодня никакая.       В ответ она получает кивок.       Её водителю не нужно спрашивать, где тормозить.       — Спасибо.       — Да было б за что, — отмахивается. И старается не смотреть. Иначе чувствует, что так и поплыть можно.       — За то, что ты не исчез из моей жизни с концами, — для Софы эти слова и вправду имеют большое значение. Какие друзья не ссорятся? Важно то, чтобы потом мирились.       Кощей улыбается. И внутри теплее становится от её слов. «Может, лёд тронется и у меня появится шанс?» — мелькает на подкорке подсознания, когда женские губы касаются щеки.       Родители ему всегда говорили, с детства, что, если хочешь чего-то, то нужно идти к своей цели до конца и не сдаваться. Счастливыми ведь бывают только сильные.       Знала бы Софа, что именно сейчас её другу хочется сделать, не была бы столь уверена в истинно дружеских мотивах. Но Сергей ведь терпеливый, подождёт, ему не привыкать.       — Ладно, хватит телячьих нежностей, пойду я. Осторожнее на дорогах, — выйдя из машины, Софа дверцей чуть хлопает и к подъезду бежит. И он бы за ней со всех ног следом приспустил бы, если бы его уже не ждали. В этом он, конечно, не сомневался…

***

      — Гриш! Ты дома? — надежда на то, чтобы застать друга в четырёх стенах оправдалась, когда Софа увидела куртку, висящую на вешалке. Пройдя на кухню, Мальцева вдруг остановилась, поняв, что в коридоре стоят ещё и женские сапоги. Сапоги, которых у неё никогда не было, — Простите, что помешала, — взору её предстал друг, сидящий на кухне за столом.       — Соф, а ты чего так рано?       — Да так сложилось… — неловкость, накрывшая с головой, перерастала в такое же неловкое молчание, — А у тебя гостья?       — Знакомься, это Оля, — и вправду, гостья. Миловидная блондинка острым взглядом впивается в Мальцеву, пока она кивает, чувствуя себя неловко, — Оль, это Софа, моя подруга и по совместительству соседка.       — Очень приятно.       — Взаимно, — откликается Соколова, а секунду спустя уже со своего места поднимается, — Ладно, я пойду, мне уже пора.       — Я провожу, — Гриша даже не предлагает, а утверждает. Соколова проходит мимо Софы, успевая проронить на прощание короткое «До свидания».       — Не переживай, недалеко, дойду сама. А ты с подругой оставайся, — и вот как на эти слова реагировать, Софа не знает, потому что звучат они несколько странно. Так, точно бы её появлению здесь явно не были рады.       — Прости, — произносит она, когда друг снова появляется на кухне. Но Гриша только отмахивается, мол, всё нормально, — Ты ей не говорил?..       — У тебя что-то случилось? — мимо ушей пропустив её вопрос, он свой задаёт. Видимо, уловил нотки беспокойства в её вопросе, когда Софа только-только порог квартиры переступила, — С Витей повздорили?       — Немного.       — Дай угадаю: завод? Не переживай, отойдёт, перебесится.       — Сомневаюсь, — уж слишком сильно Павленко завладела эта мысль, и ни Мальцева, ни Терентьев, к сожалению, пока не имели сил воздействовать достаточно против этого, — Гриш, мне, на самом деле, совет твой нужен…       Софа юлит. Не любит этого, но не знает, как начать разговор. За столом сидит, руки в замок сложив, и на соседа своего смотрит, пока тот, сообразив, что стоит присесть, не оказывается на соседнем табурете.       «Значит, и вправду что-то стряслось» — проносится в мужском сознании.       — Только ты не думай, что я с ума сошла, ладно?       — Интересное начало, — Мальцева только вздыхает. И пятерню в волосы запускает, — Привидение увидела, что ли? — пошутить пытается и не подозревает, что в самую точку попал, пока не видит, как губы девичьи в грустной усмешке подрагивают, — Соф?..       — Похоже на то, — отвечает.       И на кухне тишина воцаряется. До тех пор, пока свист чайника не прерывает их. Гриша же воду поставил вскипятить, ещё когда Оля в квартире была. Он поднимается, чтобы выключить его, и в кружки чаю разлить, предполагая, что так, возможно, беседа быстрее с мёртвой точки сдвинется. Вот только рука мужская не шибко рассчитана на новость, которую ему услышать предстоит, и кипяток переполняет одну из посудин, когда Софа решительно выдвигает одно-единственное имя:       — Алика.       Не сразу сообразив, Гриша только спустя пару секунд полотенце хватает, когда кипяток уже ему на ногу стекает. Столешницу насухо протирает и молчит, пока Мальцева его затылок взглядом буравит, вердикта ожидая.       Афганец же оторопевает конкретно, не спеша что-то произносить. Только когда стол, кажется, уже до дыр затёрт, разворачивается, две кружки на скатерть перенося и одну из них ближе к Софе пододвигая.       Сидят они в молчании ещё с минуту и тишина обоим по ушам режет, пока мужчина наконец не произносит, прочистив горло:       — И где… — слова застревают. Не знает, как спрашивать. «Где ты его видела?» «Где он тебе привиделся?»       — Недалеко от кладбища. Там дом есть один…       — Ты уверена?       — Думаешь, я сошла с ума, да? — Софа вдавливает подушечки пальцев в стенки кружки, чувствуя, как те прямо-таки припекать в кожу начинают из-за горячей воды.       Гриша молчит. Ему это, по правде, нереальным кажется. Абсурдом каким-то. Алик ведь погиб. Тело его, конечно, не нашли, но Витя же подтвердил смерть их командира, а, будь это неправдой, он бы объявился.       — Может, просто из-за стресса… Нервы там, все дела…       — Гриш…       Софа смотрит на него взглядом маленькой запуганной девочки, и Грише её жаль становится. Понимает он, что это такое, но не может иначе. Не может он её теорию подтвердить. Знает он, что бывает. Сам видел призраков прошлого после Афгана не раз, да и там, на войне… А Софа, конечно, не воевала, но она ведь, какой бы ни была, остаётся девчонкой всё равно. Женская психика, хоть и мощнее, но вкупе с тем, что пришлось Мальцевой пережить…       В общем, и выходит, что молчит он. Не знает, что говорить, и приговор выносить какой-то не хочет.       — Я, правда, видела его. Да, не вблизи, но мне кажется, что это был он…       — Соф…       — Знаю, когда кажется — креститься надо! Ладно, забудь, проехали, — может, зря она эту тему подняла? И вправду же, будь Алик жив, объявился бы.       Но Софу сомнения одолевали последние два месяца и жить с ними дольше она бы не смогла в одиночку, а разговаривать об этом с Кощеем было не совсем уместно. Знала, что друг её в этом вопросе не поддержит, а с Витей неполадки, поэтому и открылась Грише. Но, раз уж и он ей не верит…       — Извини, — теперь уже черёд афганца произносить эти слова.       Гриша уходит, так и не притронувшись к своему чаю. Расхотелось.       Софа взглядом его провожает, не зная, что и думать.       Вот и поговорили…

***

      Нина ждала его. Волнительно посматривала на часы, надеясь, что приедет и даже испытала долю облегчения, когда услышала дверной звонок. Две секунды — ровно столько, чтобы добраться до прихожей и повернуть ключ в замке, впуская внутрь желанного гостя.       Всё по заранее спланированному сценарию: поцелуй с порога, прямо в губы, так, что Кощевский и сообразить не успевает, затем курточку с него стягивает и на крючок заботливо вешает, убегая на кухню да приговаривая, что всё уже готово, что следует подкрепиться.       — Нин… Поговорить надо…       — Ты хоть поешь сначала, — она суетится, разогревает, потому что наверняка всё остыло. Из чайника кипяток в чашку наливает, чай заваривая.       Помнит, что Серёжа любит чёрный, крепкий и без сахара. Горьковато, конечно, сама-то Нинель любит подсластить себе, но ради него и она от сладкого отказывается. Да и для фигуры, в конце-концов, полезно.       — Так, у меня там ещё колбаска есть…       — Нин…       — Ты огурчики будешь? Или помидоры? Сама солила, — дверцу холодильника открывает, на две банки пялится, и тут же обе и вытаскивает. Какую скажет, такую и откроет.       Суетится вокруг него, а Кощею вовсе и не до еды, хоть и благодарен он ей за подобную заботу, но разве можно вечно разговоры на потом откладывать? Так и недолго козлом себя прочувствовать вовсю. Да, он ничего не обещал ей, но ведь было же! А теперь приходится толковать, что к чему, да на больное давить.       Рад бы Сергей ответить тем, что от него ждут, но не может.       …Софа!       Знает всё прекрасно. Но сейчас чувствует, что шанс маячит на горизонте, а не воспользоваться им не может. Хоть и мысли добивают, прояснить ситуацию хочется во всех направлениях, чтобы потом не тешить себя иллюзиями и кого бы то ни было вокруг.       — Сядь, — он эти банки у неё из рук забирает, отставляя в сторону. И Нине замереть приходиться, в глаза его глядя. Наверное, именно так смотрят жертвы на убийцу перед самым страшным. Потому что в глубине души догадывается уже, о чём пойдёт речь, но услышать боится.       Секунды тикают, перетекая в минуты. Пока он говорит, у неё перед глазами карточный домик стоит. Поначалу отстраивается, как мечты её, надежды и планы, а затем, с последним словом кто-то карту с нижнего ряда вынимает и всё рушится в одно мгновенье.       Наверное, прав был классик.       Чем меньше женщину мы любим — тем легче нравимся мы ей!       Эта теорема как нельзя кстати подходила под них. И своими словами Кощевский приводил жестокий, но справедливый приговор в исполнение. У каждой правды две стороны медали, а он хотел быть честным. Просто потому что Нинель тоже ведь счастья своего заслуживает, а не прозябания в пустых и напрасных надеждах. Он, может, и рад бы стать героем её романа, но не может. Нереально это. Вины его в том нет, но вот поговорить, пожалуй, стоило бы раньше…       — Ты её любишь? — вопреки своим же собственным ожиданиям голос подаёт. Знает, что ответ заранее уготован, осознаёт, что услышать его ей будет неприятно и больно. Но всё-таки в лоб спрашивает.       — Да, — без колебания. Ни единой секунды на размышления, никакой чёртовой паузы. Сразу же выдаёт, будто и сам ждал. И будто этот ответ окончательную точку ставит, — Я её люблю.       — Вот только она тебя не любит, Серёж, — вторит, — Не любит, слышишь? — и в глазах у Нины вся надежда скапливается, когда она переубедить его пытается, отказываясь понимать, что бесполезно это, — И никогда она твоей не согласится быть, а я ради тебя на всё согласна! Неужели ты не понимаешь этого?       — Нин, — он в глаза ей смотрит. И в одних этих омутах уже прописная истина. Неизменная.       Кощей с места поднимается, давая понять, что намерен закончить. Тихое «прости» роняет, оставляя после себя запах одеколона и хлопок двери, пока в глазах у Нинель вся жгучая ненависть к Софке Мальцевой скапливается, а затем разбивается ручьём из слёз, как и фарфоровая чашка, в стену от безысходности и досады запущенная.       «Он об этом обязательно ещё пожалеет» — себя успокаивает. И голову руками обхватывает, пытаясь стереть из головы его голос.       — Я её люблю.       Люблю, люблю, люблю — эхом отдаётся. Нинель уши сильнее зажимает и сама себе обещает, что пожалеет.       Оба пожалеют. И Сергей, что променял её на эту выскочку, и Софа, которая дорогу осмелилась ей перейти.       А сейчас ей нужно просто успокоиться, чтобы снова мыслить здраво и трезво. Если это, конечно, в такой ситуации возможно…

***

      Каждый шаг начинает даваться тяжелее обычного, когда он пересекает вход на кладбище. Кожей чувствует, как здесь, среди сотен захоронённых людей, кипит какая-то своя жизнь. Витя с детства не любил это место, его передёргивало, но сегодня он впервые заявился сюда, потому что иначе уже не мог. Так было нужно — в первую очередь ему самому, чтобы хоть как-то… Вину искупить? Глупо. Никто его не простит. Потому что мертвецы не склонны к тому, чтобы услышать живых. И от тех, кто лежит в земле, бессмысленно ждать милосердия. Он-то уж точно его не заслуживает со своим клеймом предателя.       Витя в молчаливую тень превращается и уже около десяти минут стоит рядом с крестом, на котором табличка с фамилией, именем и датами жизни выведена. Взгляд его к фотографии, впрочем, прикован, с которой Эльза на него глядит с всё такой же привычной улыбкой, так что кажется, будто сейчас изображение оживёт и он услышит какую-то шутку или звонкий, девичий смех.       Две красные розы Павленко осторожно кладёт на яму.

Тихомирова Елизавета Владимировна 17.03.1971 — 26.08.1993

      Сегодня ей бы двадцать три исполнилось. Не срослось.       Воспоминания о том ужасном вечере прошлого лета слишком свежи, чтобы оставаться спокойным или забыть всё, как страшный сон. У Павленко не получалось — и порой он видел во сне Эльзу. Она смотрела на него враждебно, зияя напоказ дырой от пули во лбу и протягивала руки, стремясь сомкнуть пальцы на его шее. Убить и отомстить. Но призраки не умеют воплощаться в реальности, и всё, что давали эти сны — это подпорченные нервы и ускоренное сердцебиение с гулом в ушах вперемешку.       Выговориться было некому.       Постепенно это добивало.       Витя помнил, какой Эльза была. Жизнерадостной, весёлой, упрямой. Под стать Волкову. И Мальцева частенько ему Тихомирову напоминала, хотя между ними и была колоссальная разница. Софа всё же больше боец по своей натуре, ёж: ершистая, на язычок острая и бесстрашная в какой-то степени, будто бессмертная. И если Эльза в упор смотрела на Витю, не в силах поверить, что случилось и не сопротивлялась, когда охранник Зураба всадил ей пулю в лоб — может, вовсе и не заметила его? — то Софа была другой.       Она к Зурабу в ресторан ворвалась и закатила там такое шоу, что у Вити душа в пятки ушла от одного представления, какие мысли могли зародиться в голове у подруги. А вдруг, догадалась? Но постепенно ему стало спокойнее: нет, не знает. Иначе сама бы уже ствол к его виску приставила. Софа не из тех, кто молчать станет. На месте бы его четвертовать попыталась бы. И, скорее всего, добилась бы своего — терять её как подругу Вите не хотелось.       Волнение снова подступило к горлу, когда Гриша «обнадёжил»: Софе Алик померещился. И Павленко от этой мысли едва скрылся, как и из базы, приехав сюда. Это не могло быть правдой.       Тела не нашли.       Но Волков бы и вправду не отсиживался в стороне.       Витя по правде не хотел его убивать. Просто выбора другого не было, обстоятельства в угол загнали. Не стрелял специально ни в сердце, ни в голову, но надеялся, что убил. На части разрывался, потому что и хотел, чтоб это было правдой, и винил себя. Предателем чувствовал. Особенно сегодня, опять, когда с Гришаней пообщался. Представив, что встреча бы состоялась реально и оказалась явью, новоиспечённому командиру становилось плохо. В глазах темнело. И в голове упорно стучало по вискам, выбивая в ритм одно и то же.       Пора платить по счетам, Виктор Константинович.       И когда-то он уж точно заплатит…                         Я клянусь, я отдам до последнего дни мои, все тебе                         Только верни меня, на то самое фото, где все в счастье.

Туда где снова молодыми станут мать с отцом, Там где от войны за горизонт,

Нет беглецов, молю, скажи, что все мы спим И много лет один и тот же видим сон…

***

      Синие обои.       Он этот рисунок незамысловатый помнит, с полосочками. И облупившийся подоконник, на котором горшок стоит с цветком, который уже давно сгинул за те месяцы, что его не поливали. Эльза этим занималась. А теперь Эльзы нет, и он здесь сегодня впервые с того самого трагического дня объявляется. Подмечая, что всё осталось так же, как и в последний раз — разве что сумки нет, в которую его Бельчонок вещи свои складывала, готовясь к их совместному отъезду в новую жизнь.

      — Ну всё тогда, я полетел, — Алику ещё заехать нужно на базу, с ребятами попрощаться. Негоже как-то уезжать из Тулы, не расставив точки над «и». Не привык он убегать по-английски, да и командир всё-таки, пусть и бывший, пример надо подавать (хотя, тошно оттого, что крысой себя чувствует, с корабля сбегающей), но иначе не может. Обещал же Эльзе, и слово теперь своё сдержать должен. Отец так учил.       Девичьи руки вокруг его шеи обвиваются, в объятье захватывая. Эльза к нему прижимается, как кошка довольная и едва не мурчит.       — Надеюсь, ты недолго?       — Да не, быстро, я ж на машине, — бензином заправился, так что, на благое дело не жалко чуточку и потратиться.       Короткий поцелуй в губы и объятье разжимается. Волков к двери устремляется, на ходу бросив, чтобы Эльза пока оставшиеся вещи упаковала в сумку, о которую он едва не споткнулся у входа в комнату.       — Алик, — женский голосок его окликает и афганец оборачивается, встречаясь взглядом с карими омутами. В них беспокойство плещется, и немое молчание, выдержанное несколькими секундами, намёком пропитывается. По одному взгляду можно прочесть волнующий её вопрос, — Мы ведь уже решили всё… Правда? — так по-детски и робко интересуется. Потому что боится, что Волков передумать может, увидев своих парней или ту, о которой Эльза вслух упоминать не решается.       — Сто пудов решили, — Алик плечами пожимает. И усмешку из себя выдавливает, бодрый голос включая, чтобы тоску прогнать, — Ну всё, Бельчонок, я погнал, — сентиментальности не для него, но на всякий случай ещё раз губами прижимается уже к виску девичьему, чтобы последние её опасения и страхи прогнать, а заодно и свои. Из квартиры выбегает, ступеньки в раз преодолевает несколькими прыжками, как в детстве, и из подъезда выходит, где его машина дожидается.       Прежде чем в салон сесть и педаль газа в пол вдавить, в последний раз взглядом местность обводит, на окнах их квартиры останавливаясь. Силуэт Эльзы улавливает. Машет ему ручкой, точно прощается, а он в ответ подмигивает, мол, намекая, что скоро, скоро свидятся и уже не расстанутся. В руль вцепляется и со двора выезжает, мысли дурные прочь всё так же отгоняя. Предчувствие дурное ведь никогда не подводит…

      Горшок Алик не выбрасывает. Рука не поднимается, так что этот памятник погибшего цветка так и остаётся на подоконнике, когда он опирается на него своей пятой точкой, роясь в кармане рубахи, чтобы пачку сигарет достать и зажигалку. Последнюю, правда, не находит — видимо, посеял у Демида где-то, но зато спички на кухне обнаруживает в тумбочке. Новенький коробок, долго пылившийся здесь, огоньку с первого раза поддаёт.       Вот и пригодились, часа своего дождались. Как и квартира эта, хозяина своего, хотя теперешний Алик Волков на того мало чем смахивает. Разве что очертаниями лица, а всё остальное — переделано и перекроено, и вместо мужественного афганца в эти стены инвалид дряхлый возвращается теперь, которого воспоминания на каждом углу давят и преследуют.       Угораздило же припереться, чёрт возьми…       Взгляд падает на холодильник.

      — А чё, нет ничё уже? Сожрала всё, что ли? — усмехается и дверцу захлопывает, на Эльзу косясь.

      На кухне Алик подолгу не задерживается, в комнату возвращается, вот только и там легче не становится. Новая порция ностальгии в голову ударяет.

      — Не ожидал? — Софа сама улавливает то, что на лбу у него написано, доиграв последние аккорды. Пока Волков с будучи несвойственным себе шокированным выражением на лице продолжает сидеть, подперев колени и обхватив их рукой. Но ответа от него не дожидаются и спустя несколько секунд Мальцева грустно усмехается, раскладывая инструмент на коленях и подушечкой указательного пальца по струнам проходится. Те отдаются лёгким звоном.       — Круто, чё, — да уж. Лучше бы вообще молчал, чем вот так. А у Мальцевой, оказывается, ресницы дрожат. — Мне понравилось, правда.       Чёртова темнота очень даже вовремя. Алик даже сам себе признаваться не станет, что краснеет, как первоклашка.       — Да ничё, — Софа плечами пожимает, — Ни-че-го. Не осталось. Играть не для кого. Ты у меня первый слушатель.

      Гитара-то всё так же в углу стоит. Видимо, её Эльза не посчитала нужным брать с собой. Ну, она ведь никогда не любила этот инструмент. Или, может, просто завозилась, забыла, а потом выскочила. Может, хотела Алику сказать, чтоб он сам поднялся и забрал, да не успела.       Нынешний Волков, вобрав сигарету в рот, на пол садится и гитару себе на коленях устраивает.

      — Ладно, афганец, не тужи. Пойду я, пора мне, — и от того, что это не он, а она такой выбор делает, Алик из ступора выходит. Поднимается следом, вот только его осаживают, — Не провожай, не мелкая, где выход — знаю.

      Когда тонкие пальцы по струнам проходятся, получается совсем какая-то незамысловатая, но красивая мелодия. Спустя мгновение пальцы расслабляются и музыка прекращается, оставляя Алика в тишине. Он только голову в ладони зарывает и сидит так, пока не замечает, что пепел между струн падает. Окурок тушит и подле себя в банку консервную скидывает.       Старые привычки остались и, вроде, всё как прежде, но теперь совсем иначе.                   Мне снится старый двор и вот уже,                   Который год уже ужасно тихо тут:

И даже птицы, стая воронов, слетая в хорах, не издал ни крика — До сих пор молчит всё…

И теперь это битому, вечно скорбит по забытому, И не дано тишину разрубить эту, никогда, и никому!

***

      Погода сегодня хмурая. Прямо под стать настроению Саньки. Поэтому, когда он со школы выходит за компанию с Вовкой и Ильёй, Рябинин на тучи смотрит, не замечая косых взглядов друзей. Те, собственно, тоже заметили его отстранённость, которая последние дни явно преследует товарища, если не сказать, что недели. Пытались заговорить, но без толку — отмахивался, волком настоящим смотрел, соответствуя девичьей фамилии матери.       Догадки, конечно, имелись, но заговаривать о них было рискованно. Того и гляди, что на мину нарвёшься и подорвётся ниточка спокойствия, пусть и оно было мнимым, а аргумент о беспокойстве не прокатил бы.       Не все темы можно обсудить с друзьями, а если захочет — найдёт, выговорится. В этом ему никто не откажет…       — Ну чё, погнали в гараж? Может, на моцике прокатимся? — спрашивает Вовка с надеждой. Вот только та разбивается о непреклонный отрицательный Рябининский кивок.       — Не сегодня, — и добавляет, факт констатируя, прежде чем на пару ступенек вниз податься, — Погода не ахти.       Вовка с Ильёй переглядывается, точно поддержки у него найти пытается, но тот только плечами передёргивает, давая понять, что пускай. Успеют ещё, тем более, по прогнозам и вправду дождь передавали, а промокнуть и заболеть не охота.       Отойти далеко они не успевают, потому что двери в следующую секунду распахиваются и в компании школьников, радующихся окончанию последнего урока, две девчонки мелькают. Полина сразу же к Вовке и Илье направляется, пока спутница её, с которой они обменялись короткими прощальными взглядами, окликнуть спешит:       — Сань, постой!       Рябинин оборачивается и Грачёва почти сразу подле него оказывается, сверкая улыбкой. Волнительной такой. Будто сказать ему что-то хочет, да не торопится.       — Проводишь? — на небо смотрит, — Тучи вон собираются, а я без зонтика, — уточняет. С такой детско-наивной интонацией и немалой надеждой. И вот тут тоже отказаться надо бы, но им же всё равно в одну сторону. Как-то некрасиво это, да и дед Саньку когда-то учил, что негоже девчонок одних бросать в беде. Тем более, что он как раз упакован по всем параметрам погоды.       Будто заранее подготовился…       Хотя и не думал. Просто утром мать зонт ему в руки впихнула перед выходом и всё. Заботливая Надежда, однако. Пускай и разногласия случаются, и разные мысли в голове витают. Видит Санька, что у родителей не клеится, и что Виталик этот, таракан рыжий, клинья свои подбивает не туда, куда стоило бы, но что ему сетовать и советы раздавать, когда сам разобраться не может и тоже с грешком? Оттого и задумчивый ходит, черней тучи.       — Ладно, пошли, — разворачивается, уходя к воротам подальше, и даже с ребятами не прощается. Те, впрочем, их взглядами провожают, пока они за углом не скрываются. И Лиля его под руку берёт, чтобы все видели. Парни из параллели это подмечают, раскуривая одну сигаретку на четверых, даже присвистывают, но Санька предпочитает это мимо ушей пропустить.       В общем-то, нельзя сказать, чтобы Лиля ему совсем не нравилась. Хорошая девчонка, весёлая, и схватывала всё на лету, когда он с ней занимался, помогая к лабораторной по физике готовиться. Жаль только, что ему никто не мог помочь разрешить ту проблему, которая в голове выстроилась и кипой неразрешённых вопросов давила уже третий месяц.       С Женей у Саньки совсем как-то всё неоднозначно. Переписывались сухо, а на последние два письма он от неё вообще ответа не получил. Писать третий раз не собирался, да и угрызения совести его мучили — когда она уезжала, между ними что-то теплилось, нечто такое, что можно было бы назвать симпатией или даже влюблённостью, но теперь, когда в его жизни Лиля появилась, Рябинин запутался.       Даже внешностью очень похожи, и характером, но вот почему-то образ уехавшей в Германию подруги продолжал преследовать.       Было чувство, что Санька просто предал её. И ведь по-глупому как-то так закрутилось, что и сам не ожидал. Время проводил с Грачёвой весело, а потом на Новый год взяли и поцеловались. И с тех пор неразбериха конкретная, потому что вроде и с ней они не встречаются, и с Женькой определённости нет.       Отчего же всё так непросто? Или это очередной квест, часть взросления? Если так, то Саньке в детство вернуться хочется, где всё гораздо проще было, и единственные проблемы сводились к тому, чтобы мультики посмотреть да с пацанами мяч во дворе погонять после выполненного домашнего задания.       — …а я, представляешь, говорю ей: «ну какой огород, мы же не в семнадцатом веке живём, чтобы пахать!», так нет же, отправить меня вздумала, — Лиля жалуется, ожидая поддержки, но вместо этого только затуманенный взор замечает, — Сань! — пальцами щёлкает перед носом, из раздумий на раз выводя, — Ты меня не слушаешь, да?       — Слушаю, конечно, — Рябинин вокруг оглядывается, подмечая, что ноги уже довели их до нужного дома и подъезд Лилин в десяти шагах оказывается, — Ты про огород рассказывала. На дачу собираетесь?       — Ну почти. Мои предки агитируют на лето съездить на родину бабки, хозяйство завести.       — Хорошая мысль.       Лиля фыркает только, пренебрежительно выдавая:       — Мне так не кажется, — и шаг вперёд делает, расстояние между ними сокращая, так что Санька, в землю смотревший, вместо травы из-под почвы пробивающейся её подбородок улавливает и подушечки девичьих пальцев на плече своём ощущает, — Мы бы с тобой там не виделись… — голос её затихает на последних словах и последние миллиметры между лицами стираются, когда пухлые губы к его собственным прижимаются на короткое мгновение.       Санька думает о том, что у Женьки губы совсем другие. Они не целовались, но, наверное, с ней было бы удобнее, потому что губы Грачёвой слишком большие. И напряжение с ног до головы окатывает, прежде чем он отстраняется.       — Может, зайдёшь? — Лиля не прочь бы Саньку в гости к себе позвать. Со своими познакомить.       — Сегодня не могу, — отвечает и на немой вопрос в глазах добавляет, — Мама дома просила помочь.       Да, отмазка, конечно, на уровне первоклассника, если не ниже. Такими темпами о нём могут подумать, что он маменькин сынок, но Саньке как-то всё равно. Или ему просто плевать, что о нём думает Лиля Грачёва? Впрочем, на этот вопрос у Рябинина ответ внутри не положительный — зацепило его что-то. Словно на беду.       — Жаль… — в глазах у Лили явная печаль проскакивает, губы поджимает. И этим жестом снова о другой напоминает, — Ну, я пойду тогда, — хотя и у самой в подсознании обрывок разговора вспыхивает, не более, чем полчаса назад случившегося.

      Звонок раздался внезапно и троица друзей испарилась до того, как Лиля успела собрать свои вещи. Впопыхах забросив в рюкзак тетрадку с учебником и ручку, Грачёва хотела покинуть кабинет прежде, чем она окончательно отстанет от одноклассников, но математичка сориентировалась быстрее. И разговор насчёт спорной оценки за четверть между тройкой и четвёркой перевешивает в пользу ученицы, вот только украл то необходимое время, чтобы догнать нужных людей.       Удача, правда, не до конца отворачивается и на подоконнике у лестницы Лиля фигуру замечает, сидящую спиной к одну и вполоборота наблюдающую за тем, как ребятня из продлёнки во внутреннем дворе резвится. Видно, детство вспоминает.       — Эй! Ты Саньку Рябинина не видела? — Лиля голос подаёт, шаг ускоряя.       — Вообще-то, у меня имя есть, — Полине не по нраву, что к ней обращаются подобным образом, да и в принципе эта девчонка ей по вкусу не приходится. Скользкая какая-то, кузину напоминает, с которой у Павленко отношения никогда дружественными не были, — И я секретарём не нанималась, так что передо мной о своём местоположении никто не отчитывается.       — Знаю, ты же Полина? — риторически, — Спросить уже ничего нельзя…       — Можно, если осторожно, — парирует, — Тем более, что сегодня тебе повезло.       — И в чём же? — саркастическая интонация заинтересовывает не менее, чем отстранённое безразличие, и Лиля на подоконник в полуметре опирается, выжидая ответа.       — У меня к тебе тоже вопрос есть. Не мне, конечно, по хорошему спрашивать бы, но любопытство берёт вверх, — Павленко глаза щурит, взгляд переводя на Грачёву, — Твоя задача только ответить максимально честно и откровенно.       — Ну, — руки на груди складывает и бровь выгибает.       — Пословицу про третьего лишнего слышала?       — Допустим.       — Роль свою в отношениях с Рябининым сопоставить, надеюсь, не составит труда? — лукаво усмехается. Лиля прищуривается, ответную улыбку растягивая, — Не думаю, что от твоего любопытного личика ускользнуло то, что у Саньки девушка есть. Так что лучше тебе уйти в сторону, пока не поздно.       — Не думаю, что тебя это должно волновать. Это наше с ним дело.

      — Пока, — Санька кивает и как только Грачёва в подъезд заходит, со всех ног приспускает, ускоряясь. Подальше уносится, вот только вся резвость пропадает, когда он в соседнем дворе оказывается. И камешек какой-то, ни в чём неповинный, носком ботинка отпихивает так, что тот метра на три улетает прочь.       Домой идти совсем не хочется. Так что он на крыше оказывается, благополучно свой этаж миновав. Они с парнями не были здесь ни разу за последние месяцы, зимой особо не побегаешь, мороз, да и больше как-то в гараже уже зависают, но с этим местом у Рябинина воспоминания нешуточные и, кажется, побыть здесь наедине с собой — то, что ему сейчас нужно.       Старенький столик, на котором только-только растаял последний снег, выглядит не очень, как и небольшие два стульчика, на которых Санька с Женькой когда-то пиво распивали и за закатом наблюдали. Рябинин помнил, что тогда едва от неловкости сквозь землю не провалился, пощупав девичью грудь, на которой его руку собственноручно она же и разместила. В качестве то ли благодарности, то ли ещё чёрт знает чего. И улыбкой сверкнула, какой-то окрылённой и радостной, с долей насмешки. С того-то вечера он и понял, что что-то щёлкнуло в нём.       Какая-то тряпка лежала под навесом в подобии шатра, который они выстраивали тут с парнями и, забрав её, Санька место себе устилает, садясь на стул. Холодные капли на подлокотниках, отпечатывающиеся на курточке, не сильно заботят, как и ветер, усиливающийся всегда на высоте птичьего полёта.       Идеальное место, чтобы подумать…                   Листья всё падали, падали высоко.                         И помахав, будто крыльями нам,                   Они улетали вдаль —                         В свой новый дом.

            Листья всё поняли, падая на глубину веков.                   Если бы знал я когда-то давно,             Что они — календарные,                   Не срывал бы их вновь.