viraha

      Олег лепит дурацкие пластыри на лицо Серёжи: специально купил какие-то детские, цветастые, на упаковке был не то клоун, не то целый цирк, — и это настолько как в детстве, настолько как раньше, что Серёжа — или Птица? или кто у него там в башке рулит — даже не возмущается, а только тихонько шипит от боли, но терпит, и Олег немного подтаивает. О как. Детдомовская шпана, лучший из отряда смертников, гениальный стратег, — как его ещё называли? Он столько всего уже повидал, а продолжает таять, когда Серёжа покорно подставляется ранами под пальцы Олега.       — В следующий раз, — криво улыбается Олег, разглядывая заживающие раны и яркие пластыри. А глаза-то… синие. Вот так: не голубые, не серые, нет. Синие. Красивые. — Никаких твоих планов.       Щёки у Серёжи краснеют, контрастируя с синевой радужки.       — Это не мой план был, — бурчит он.       — Да одна фигня. Просто без этого. Тебя вытаскивать затрахаешься, а теперь ещё и выхаживать дольше, чем наблюдать падение Римской империи.       — Вот это сравнения, Олеж… в школе ты, кажется, историю не особо любил.       Олег кивает.       — В школе я ничего не любил.       — И никого?       Вот дурень.       — А тот, кого любил, закатил детскую истерику, когда я ушёл в армию, — ставит точку Олег.       Ему сейчас не до этого: они кое-как выбрались из той ебаной студии, Олег не помнит, куда они слиняли так, чтобы их не засекли, — уж с Серёжиной дыркой в груди тяжко было, но ничего, будет знать, как пытаться стрелять в Олега, заслужил; печально то, что ждать, пока дырка хоть немного затянется, долговато как-то, а времени у них в обрез.       Олег говорит себе, что, если их убежище найдут, он не раздумывая бросит Серёжу — и сам же понимает, что безбожно врёт.       Касается пустоты на месте отстреленной мочки и вздыхает.       — Я думал, что ты умер, Олеж, — губу так выпячивает несчастно. И опять олежкает.       Олег поначалу не понимал, почему это Серёжа так часто его по имени называет, а затем вдруг пришло осознание: он ведь долгие годы не обращался к нему, к настоящему нему, поэтому и пытается наверстать упущенное. Псих? Возможно. Несчастное создание, скучавшее по любви? Определённо.       — Ну так не умер же. Всё, ложись спать. Быстрее восстановишься, — Олег хочет выйти из тесной комнатушки старой квартиры одной из заброшек, поскорее развидеть сломанный нос, который пришлось вправлять самому, и ссадины под… да везде, но Серёжа цепляется за его руку. — Что ещё?       — Не уходи, а. Останься. Мне так спокойнее.       Олег не должен соглашаться. Мало ему было, что ли? Привязанность к Серёже — вирус, от которого он страдает из раза в раз.       И поэтому…       — Хорошо, но только до тех пор, пока не уснёшь.

***

      Раны затягиваются непозволительно медленно.       Настолько медленно, что Олег начинает заново доверять: поначалу остаётся с Серёжей только до тех пор, пока он не уснёт, затем — наблюдает, чтобы сон был крепкий и без кошмаров, помогает, когда надо, а уж после этого не остаётся ничего, кроме как… принять, наверное. Когда рана чуть заживает, Олег начинает ложиться в одну койку с Серёжей.       Временами замечает, как его глаза рыжеют, — в тон волосам. В такие моменты Серёжа — или уж скорее Сергей — становится заметно смелее: лезет обниматься, нашёптывает в ухо сладости, хотя и не извиняется, зато извиняется потом тот, другой Серёжа, который с синюшными глазами, а Олег обоих Разумовских любит, — рыжий-бесстыжий побуждает внутреннее безумие, которое в Олеге теплилось с самого детства и которое он умело скрывал под маской флегматичности, а рыжий-очень-даже-стыжий каким-то чудным образом смягчает углы, годами заострявшиеся то детдомом, то армией, то работой наёмником.       Странно это всё. Ненормально как-то.       Олег в очередной раз вздыхает, едва сдерживая желание обнять Серёжу крепче, прижать ближе, но эта рана… сущее наказание — не только для Серёжи.       — Олег.       — М-м?       — Я уснуть не могу, — голос не смущённый. Смелый даже. Ну, погнали.       — Круто. Я что сделать могу?       — Развлеки меня, — продолжает канючить Сергей.       — Ты сам себя отлично развлёк. И весь Питер заодно.       — Но это ты мне помогал!       Сергей резко разворачивается в кровати; старый матрас, провалившийся вглубь, натужно скрипит, бьёт по ушам своим визгом, но успокаивается, когда этот рыжий идиот оказывается лицом к нему. Глаза в темноте горят. Не синим. Олег не знает, насколько это хорошо.       — Ты такая истеричка, Разумовский, — Олег невольно улыбается, накручивая прядку чужих волос, — а помнишь, как ты вдруг заревел и начал говорить, что тебя обязательно полюбят? Фантастика.       — Хватит напоминать, — обиженно просит Сергей.       — А то что? Опять выстрелишь? Так ты либо с предохранителя снять забудешь, либо не попадёшь, мазила.       Сергей утыкается лицом ему в грудь и сопит почти по-злому, а злой Сергей — это опасно, проходили, знаем, так что Олег гладит его по макушке, чмокает туда же пару раз и позволяет притереться поближе. Даже делает вид, что не замечает, как его нагло нюхают, прямо-таки вдыхают. Что за странные фетиши.       Как-то слишком уж незаметно нога Сергея вклинивается между бёдер Олега.       — Знаешь, а мы скучали. Оба.       — Так скучали, что сначала пол-Питера под костёр загнали, а потом заодно и подорвать вздумали?       Сергей смеётся. Немного обрывисто и хрипло, тихо, но смеётся. А ещё безумно.       — Он всегда представлял тебя, — продолжает шептать Сергей, — всегда. Каждый день, каждый час, каждую минуту. Когда ему было тревожно, он представлял, как ты его обнимаешь и успокаиваешь. Когда он был возбужден…       Олег затыкает Сергея: кладёт ладонь на сухие израненные губы и смотрит с улыбкой в глазах, мол, попробуй теперь продолжить, но Сергей вдруг больно — реально больно! — кусается. Олег, конечно, даже не дёргается, хотя первым желанием было именно отстраниться. Рефлексы.       Сергей мягко отводит руку от своего рта, но не отпускает её.       — А мне тоже нравилось. Я-то не тревожусь, зато возбуждаюсь на раз-два. Вот как сейчас, когда ты меня заткнул. А тебе это нравится?       Чем бы дитя ни тешилось… Или как там говорят.       Олег не отвечает, только кладёт ладонь на исхудавший бок, где вместо прямой линии мальчишеской талии теперь настоящий изгиб, потому что от тех таблеток, которыми пичкал его добрый дядя доктор, вес сбрасывается только так, а времени нормально откормить бедного птенчика не было. Ничего. Вот выходит Олег этого дурня — тогда и поедут в Мексику, на отпуск. Денег у Разумовского пруд пруди, на официальных счетах он хранил самый минимум, а на тех, что созданы искусственно как раз для таких случаев, всё остальное. Хорошо всё-таки, что Серёжа додумался. Или это был чёрт рыжий? Неважно. Опять же. Снова. В который раз.       А действительно… Олег всё думает: неважно-неважно-неважно, но что, если всё-таки важно?       — Мысли оставь на нытика, — просит Сергей.       — Это кто ещё нытик, Сергей-меня-снова-полюбят-Разумовский?       За очередное напоминание получает укус в шею. Опасный момент — они оба сейчас сидят (или лежат… да, больше лежат) на пороховой бочке, а Сергей своими действиями будто разливает вокруг керосин, чтоб горело как в последний раз, но Олег не хочет, чтобы это был последний раз. Олег хочет надолго — навсегда. По возможности. Пожалуйста?       — Не стану я ебаться с тобой, отцепись, — строго наказывает Олег, — слишком много физических нагрузок будет. Заживать дольше — тут задерживаться дольше, а ты и так мне все мозги пропилил тем, что это, видите ли, не хоромы. Уж извини, Серый, но с этим у нас трудности, сам должен понимать.       Сергей тоже тяжко вздыхает, ой ли, королева драмы.       — Хотя бы один поцелуйчик? Пожалуйста?       Олег думает, взвешивает, снова думает…       Целует в конце концов — не в губы, конечно, он же не дурак, чтобы так резко начинать их личную игру с самого начала, зато нежно мажет по щеке, и Сергей прикрывает глаза от удовольствия, стискивая ночную футболку Олега в руках.       — Спасибо, — шепчет он и открывает глаза.       Синие. Серёжа — его Серёжа.       Олег касается большим пальцем щёки.       — Спи, Серёж, я никуда не денусь.

***

      На Питер опускаются тёмные тучи как раз в тот день, когда Олег подумывает, что уже время валить; не то чтобы это удивительно: Питер всё-таки, тут дожди регулярно, — но обидно как-то. Приходится задержаться на денёк. Серёжа подходит сзади и кладёт голову ему на плечо, заглядывая в разбитое окно, а потом и руки устраивает, как будто обнимает, но у Олега ощущение, что это не объятия вовсе, а крепкие тиски, из которых не выбраться. Но что самое худшее? Олегу не хочется выбираться.       — Извини, — Серёжа касается сухими губами остатка мочки.       — Бывало и похуже, — хмыкает Олег, позволяя целовать себя в шею.       А у самого внутри всё поджимается. Хорошо — это когда рядом с Серёжей. Или Сергеем.       — Олеж, я люблю тебя, — признаётся он тихо-тихо, прикрыв веки и крепче стиснув руки на груди Олега, — очень-очень.       Не такая уж большая разница между Птицей и Серёжей, если честно.       — Знаю.       Не говорит в ответ того же, надеясь, что Серёжа поймёт без слов: ну стал бы Олег с ним нянчиться, если бы не любил? Очень-очень, сильно-сильно — или как там. Вслух ещё страшно такое озвучивать. Забавно, что Олег Волков, который не боится ничего и никого, в ужасе перед собственным желанием сказать «я тебя люблю» Серёже.       — Можно?..       Олег сглатывает.       — Нужно, — и сам чуть поворачивает голову, чтобы поцеловать Серёжу.       Не впервые ведь.