посмертный (postmortal)

Уилбур никогда не хотел возвращаться. После того, как он умер в третий раз и часть его отделилась, чтобы стать призраком, он больше не заботился об этом; не было смысла оплакивать свое существование, когда были более насущные проблемы, такие как синяя овца, синяя краска и синий, синий, синий, или, с другой стороны, тишина и бесконечная темнота и покой, вечный, мать его, покой. Однако время от времени, в редкие минуты тишины и покоя, его часть, находящуюся в лимбе, пронизывала тоска, потеря, которая прорезала его так глубоко, так чисто, что он чувствовал ее, как дыру в своем теле. Он никогда не верил в сверхъестественное, но, Прайм, часть его самого стала настоящим призраком, самым реальным, мать его, призраком. Иногда он засыпал под звуки темноты и видел сны о серых пальцах и незавершенных делах, а потом просыпался и думал, какая его часть проиграла в подбрасывании монетки, которая решала, кому идти дальше, а кому остаться. Достаточно сказать, что воскрешение ничего не изменило. Он не хотел быть здесь, вот в чем дело. Он был мертв и счастлив быть мертвым, теперь он вернулся, и они тоже не хотели его видеть, он в этом уверен. Но опустошение, от которого он проснулся, доказывало обратное — он открыл глаза на восход солнца, на кратер в земле, а затем на две фигуры, находящиеся рядом. Уилбур открыл рот, чтобы заговорить, но его взгляд устремился вниз и остановился на теле, которое прижимал к себе Таббо. До него не сразу дошло, пока он не заметил боль в глазах Таббо, и то, как Ранбу поставил одну ногу перед другой и сгорбился, защищая своего друга. Потом он увидел кровь, заляпавшую золотистые волосы, слипшиеся пряди, и он понял, он понял, он понял, и ему стало больно, и он… Уилбур не был чудовищем. Уилбур не был святым. Уилбур не был многим — когда он был жив, по-настоящему жив, у него было больше имен: музыкант, генерал, предатель, — но теперь, когда он вернулся, единственное, кем, как он думал, он должен был быть, но не был, был брат. Он был человеком, болезненным напоминанием обо всем, во что он не смог превратиться, и все началось именно так: Уилбур упал на колени. Он протянул руку к Таббо, кончики его пальцев дрожали. Лицо Таббо ожесточилось, он крепче обхватил тело руками, но шагнул вперед, оторвавшись от Ранбу, и продолжал шагать вперед, пока не оказался лицом к лицу с Уилбуром. Он медленно протянул руку, провел дрожащей рукой по золотистым волосам, и ему показалось, что вокруг его тела намотана нить, которая тянется к его костям, медленно разматывается, дюйм за дюймом. Часть его тела, залитая синевой и окруженная черной пустотой, больше не была одинока. Остальная его часть свободно рассыпалась, окутанная пустотой, которая давила отовсюду сразу, с каждой стороны, бесконечно вдавливаясь внутрь, и он ломался, но прежде всего он не хотел быть здесь. И Уилбур сломался, он рыдал, он кричал: — Томми, — и на его руках была кровь, — очнись, очнись!.. Таббо обнял тело еще крепче.

***

— Ты серьезно намекаешь, что я не смогу вырастить ребенка в одиночку? — Я ни на что не намекаю, идиот, — ответил Томми. — На самом деле ты слишком зациклен на этом. — Это не называется «вчитываться»*, если ты говоришь это буквально, — Уилбур распахнул дверь каравана и вышел наружу. Томми последовал за ним и постарался мягко закрыть дверь. — Ладно, семантика, неважно, но что, черт возьми, ты пытаешься мне сказать? (*в оригинале используется слова «reading», которое в зависимости от контекста переводится по-разному) — Я пытаюсь сказать тебе, что ты не сможешь вырастить ребенка в одиночку, — огрызнулся Томми. Ночной воздух давил на него со всех сторон. Уилбур задыхался от звука цикад и журчания воды, пока шел от своего каравана к реке. Когда идти стало некуда, он засунул руки в карманы своей куртки и обернулся, чтобы посмотреть на Томми. — Ты даже не знаешь, где его мать — и ты серьезно не трахал лосося, не пытайся мне это втюхать, — продолжал Томми, скрестив руки и нахмурившись. — А потом ты притащил его сюда, в Дрим СМП. В гребаный Дрим СМП! Ты что, спятил? Ты живешь в дурацком фургоне с наркотиками, Уилбур, а меня вчера опять арестовали, потому что я пытался прикрыть тебя и твоего ребенка! Какого хрена ты делаешь со своей жизнью? — Я не знаю! — крикнул Уилбур, вскидывая руки вверх. Томми напрягся, взгляд метнулся назад к каравану, и Уилбур тут же понизил голос. — Я не знаю, Томми, я ни хрена не знаю, что я делаю, ясно? Он отступил назад, чтобы лучше рассмотреть Томми. Каблук его ботинка проломил берег реки и ударил по воде. — Слушай, мне жаль, что я втянул тебя в это, ладно? — сказал он. — Ты не обязан оставаться рядом со мной и Фанди, если не хочешь, Томми. Я не прошу тебя делать то, чего ты не хочешь, так что ты можешь отвалить, если мне так важно, и… Уилбур остановил себя. Он провел рукой по лицу и вздохнул в разочаровании. — Мне жаль, — сказал он. — Слушай. Я не это имел в виду, я… я сожалею, — Его дыхание стало учащаться, было прерывистым, а в горле запершило. Его голос был хриплым. — Ты можешь уйти, если хочешь, парень, все в порядке. Томми усмехнулся, но его глаза смягчились. — Пошел ты, — сказал он. — Я никуда не уйду. Ты не можешь меня заставить. Уилбур покачал головой. Томми было не оторвать от него — они оба были высечены в камне в тот момент, когда Уилбур решил, что этот ребенок — его ребенок. Его сердце наполнилось нежностью, и он выдохнул свое разочарование в ночной воздух. Томми не заслуживал его дерьма. — Давай вернемся в дом, — сказал он, и Томми последовал за ним обратно в караван.

***

Только чудом ни Таббо, ни Ранбу не отвергнули его; за спиной у него был меч, сделанный из незерита и полыхающий чарующей магией, но он не впился в него, и когда он последовал за ними с развалин своей страны, они не протестовали. Путь до «Сноучестера» был долгим, петляющим, и они упорно избегали Путь Прайма. Уилбуру не нужно было задавать вопрос — на перекрестке, мимо которого они должны были пройти, стоял дом, скамейка и маленькая ферма, примостившаяся на склоне холма, дом, двери которого вечно оставались полуоткрытыми, — поэтому он последовал за ними, не обращая внимания на меч за спиной. Вид Сноучестера заставил его вспомнить, как много он пропустил, будучи мертвым в течение тринадцати лет. Это была покрытая снегом деревня, отделенная от Большого Дрим СМП полосой из моря, и Уилбур обнаружил, что обнимает и растирает собственные руки, хотя и не может сказать, был ли холод настолько физическим, насколько ему хотелось бы. Впереди показался особняк, возвышающийся над елями, растущими из белой земли, и стена — потому что, конечно, она должна быть, видимо, Таббо усвоил урок о стенах и самообороне — полуразрушенная, местами отсутствующая, но все же стена. Все остальное было сделано из ели и кирпича, и все дома были обращены в сторону от Большого Дрим СМП. Таббо остановился на перекрестке возле особняка, лицо его было мрачным. — Нам нужно похоронить его, — сказал он. — Хорошо, — сказал Уилбур. Его горло болело, когда он говорил. — Где? Таббо повернулся к нему, как будто только осознав, что за ним следят. Его выражение лица потемнело от презрения. — Нам нужно похоронить его, — выплюнул он, — без тебя. А ты, ты должен… ты должен… отвалить. Я не знаю, — Он отступил назад, прижимая тело ближе к груди. Никто из них не осмеливался посмотреть на Томми или на его лицо. — У нас поблизости есть пара гостевых домов. Иди… иди, отвали, оставь нас в покое. Уилбур чувствовал себя больным до мозга костей. — Но это же… — он остановил себя. — Это… Томми, это мой брат, ты не можешь, он мой брат… — И тебя там не было! — Таббо обхватил голову Томми рукой, сжимая его волосы, в то время как по его собственному лицу текли слезы и сопли. — Тебя… тебя там не было, тебя никогда не было рядом с ним, ты ни хрена не понимаешь, ты больше не можешь так говорить!.. — Он мой брат, — слабо сказал Уилбур, — мне нужно быть с ним сейчас… — Это не имеет значения, Уилбур! — крикнул Таббо. — Все это, все это не имеет никакого значения! Теперь не имеет! Он мертв, а тебя… тебя там не было! Таббо остановился, чтобы отдышаться, его лицо раскраснелось. Уилбур отпрянул от него; он не мог винить парня. Он не мог винить его, он не мог двигаться, он не мог дышать. Он… он не мог… ничего… — Это твоих рук дело, — прорычал Таббо. — Я убью тебя. Я прикончу тебя нахрен, — Из него вырвался всхлип. Его губы дрожали. Он отвернулся, спиной к Уилбуру, опустив голову, и снова заговорил. — Ранбу, пожалуйста, проводи Уилбура Сута в гостевой дом и держи его там. Если я увижу его сегодня на улице, у тебя есть мое полное разрешение выследить его и убить до окончательной смерти. Снова. Кончик меча ткнулся ему в спину, и Уилбур вздрогнул всем телом. Он бросил последний тоскливый взгляд на спину Таббо, после чего неохотно направился по тропинке к резиденции Сноучестера. Ранбу привел его к дому — пустому, возможно, заброшенному, подумал он, судя по пыли, осевшей на внешних подоконниках, и неосвещенному интерьеру. Приподнятый балкон выходил на море, и Уилбур остановился бы, чтобы оценить эту красоту, если бы не… если бы… если бы ситуация не была такой тяжелой, как сейчас. — Ты можешь остаться здесь, — сказал ему Ранбу, отпирая входную дверь и открывая фойе. Его несовпадающие жутковатые глаза были устремлены в пол, в них была глубокая усталость. — Это должен быть дом Томми, но… Ранбу неуклюже жестикулировал. Там был дом, примостившийся на склоне холма, немного в стороне от Сноучестера. Все они знали об этом. Но никто из них не осмелился сказать об этом. — И… и ты просто оставишь меня в покое? — Да, — ответил Ранбу после паузы. Он навис над дверью, одной рукой держась за ручку, а другой обхватив меч. — Ты слышал, что сказал Таббо. Я собираюсь запереть дверь снаружи, и если ты попытаешься причинить вред кому-то из нас, мы тебя убьем. — Я не буду, — пробормотал Уилбур, засовывая руки в карманы пальто, — никого не трону, я имею в виду. Прости меня, Ранбу. Я никому не причиню вреда, я… я даже не знаю, что происходит, почему я здесь, что я должен делать и… — он моргнул, быстро и сильно, — и я не буду ничего пытаться. Мне жаль, — Он не знал, почему он извинился. Он пожалел, что в доме для гостей нет камина. — Запри дверь. Я останусь здесь. Ранбу кивнул. Он отступил назад, все еще отказываясь смотреть на Уилбура. Он открыл рот, похоже, хотел что-то сказать — может быть, угрозу, вопрос, может быть, он хотел бы сказать Уилбуру, чтобы тот возвращался в тот ад, откуда пришел, но потом он покачал головой и закрыл дверь. Раздалась серия щелчков, замки задвинулись на место, а затем шаги удалились от дома.

***

Фанди крепко спал под звуки споров Уилбура и Томми, уютно устроившись под одеялом своей кроватки. Из его русых волос торчали уши, и на секунду Уилбура охватила ностальгия, вековая тоска по морю, потому что его малыш был так похож на мать, что иногда было больно даже смотреть на его лицо. Томми был прав — Уилбур не знал, что делает, воспитывая ребенка в одиночку. Он был слишком молод, чтобы заниматься всем этим, и ему следовало бы отправиться буквально в любое другое место во Вселенной, но правда заключалась в том, что когда у него никого не осталось, остался только один человек, на поддержку которого он мог рассчитывать. Уилбур сел рядом с кроваткой и посмотрел на своего сына — своего прекрасного, прекрасного сына — и его внезапно охватил огонь, говоривший о такой яркой и яростной любви, что он не знал бы, как его потушить, даже если бы захотел. — Я должен защитить его, — прошептал он. — И мне нужно защитить тебя, — Она была постоянной, его постоянной, доброй и верной, как море, и он никогда не любил бы ничего так сильно, как сейчас, глядя на брата и сына. — Возможно, я не знаю, что делаю, Томми, но я должен быть достаточно сильным, чтобы защитить вас обоих. Томми вздохнул и протянул руку к Фанди, чтобы смахнуть прядь волос с его лица. Сердце Уилбура сжалось. — Уил, Уилбур, ты уже это делаешь, — сказал он. — И ты… ты… — он жестикулировал, скривив лицо, — ты сделал достаточно. Тебя хватит, или, черт возьми, что-то в этом роде. Уилбур кивнул, но его мысли были в другом месте. Томми не был родителем — он не понимал, что Уилбур чувствовал, как у него сводит живот при мысли о том, что Дрим, или Сапнап, или кто-то еще, кому он не вполне доверял, войдет в его караван и найдет его сына одиноким и беззащитным, или решит, что шестнадцать — достаточно взрослый возраст для Томми, чтобы умереть. Он не мог этого вынести. Томми не понимал, Томми никогда не поймет. Томми был молод, наивен, искроглаз, силен и полон надежд, и его оптимизм передался Уилбуру, укоренился в нем и начал расцветать в видениях величия. Он должен был защитить их. Он собирался защитить их, и он был достаточно силен, чтобы сделать это. Он должен был это сделать. На следующий же день Уилбур создал нацию.

***

В Сноучестере было одиноко. Был Таббо, был Ранбу, были стуки, доносившиеся с чердака их дома рядом с домом Уилбура, а потом не было ничего, кроме снега. Пустота тоже была одинокой. (Он был один, и ему было одиноко, но с ним всегда был кто-то, кто-то с космосом, нарисованным на ее коже, и со смертью под ее шагами, и она пыталась прижать его к себе, но он был ненавистным, он был горьким, и он сторонился даже прикосновения Вселенной). Иногда он спал часами, днями, неделями, месяцами, а потом открывал глаза — темнота, еще темнее, звезды слишком далеки, чтобы до них дотянуться, а воспоминания ускользают из пальцев, как песок. По большей части одиночество его вполне устраивало, хотя он не стал бы отрицать, что скучал по людям, которые были ему дороги — но смерть, мир, тишина, все это того стоило. Тишина. Через некоторое время тишина начала его беспокоить. (Вот что он говорил себе: когда-то давно он был музыкантом. Он был музыкантом, до взрывов, наций, войн и даже детей, он был мальчиком, сделанным из музыки и красного дерева, его голос был голосом сирены, а уши были настроены на мелодии мира. Когда-то он был музыкантом, а теперь не мог жить без шума в ушах). Белый шум не мог заменить музыку. Он целую вечность слушал звук собственного голоса, смешанный со статикой пустоты, гудением вселенной, но звуки в его воспоминаниях уходили первыми. Прошло два года после смерти, и вдруг он проснулся и понял, что забыл звуки голосов своих друзей. Два года блаженства, а затем одиннадцать лет тоски по чему-то, что он уже смирился с тем, что никогда не вернет. И когда он стоял в пустом доме, он не мог не думать о том, что снег — идеальный гаситель звуков. Так что да, именно тишина беспокоила его больше всего. Уилбур порылся в сундуках, построил печь с нуля, пошарил по дому и занял себя делом — все это только для того, чтобы заглушить пустоту в ушах, пустоту, которую Томми заполнял постоянной счастливой болтовней, когда они еще могли смотреть друг другу в глаза и не вздрагивать. Он осмотрел гостевой дом и все записал. Дом был относительно небольшим, хотя и гораздо просторнее, чем в Погтопии; в нем было фойе, лестница, ведущая в небольшой подвал, и лестница на второй этаж. Наверху находилась спальня, которая выглядела так, словно была построена как чердак: кровать, которая была слишком коротка для его роста, и окно с хорошей точкой обзора, из которого открывался вид на весь Сноучестер с приличной высоты. Он посмотрел наружу, на снег, покрывавший ландшафт, и его взгляд наткнулся на две фигуры, собравшиеся возле башни на небольшом холме: одна стояла на коленях над ямой, а другая просто рядом. Он отвернулся. Это было то, что ему не разрешалось видеть. В лимбо ему понадобилось два года, чтобы понять, что он забыл звуки голосов своих друзей. А теперь ему потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, что он больше никогда не услышит голос Томми. Уилбур лег на кровать и закрыл глаза. В уголках его глаз не было слез, слезы не текли по щекам лица, их не было вообще, потому что он вытер лицо, и его руки не были мокрыми. Да и не могло быть. Тишина вернулась.

***

— Позволь мне перефразировать, хорошо, нет, не смотри на меня с таким лицом… — Ты несносный, ты раздражаешь, ты тупой и неправильный, и ты мне не нравишься… — …нет, хэй… отвали, чувак, ты буквально… ты только что умер, тебя подстрелили и ты буквально только что умер, кто из нас тупее… — …мемемемеме меня зовут Уилбур Сут, и я ненавижу людей, которые выглядят не так, как я… — …Не надо, не надо, блядь, так говорить! Томми! Ты… оставайся, блядь, на месте… Томми вскрикнул, когда Уилбур потянул за концы его бинтов. Он проклинал родословную Уилбура, но, по крайней мере, перестал двигаться. Через некоторое время его проклятия стихли и он сердито замолчал, а Уилбур продолжал обматывать его туловище марлей. — Это было так трудно, Томми? Неужели это было так трудно? — сказал Уилбур, закрепив конец повязки и отрезав лишнее. Он достал бутылочку с целебным зельем и вложил ее в руки Томми. — Да, — отмахнулся Томми. Он понюхал зелье, лицо его исказилось в гримасе, затем он опрокинул бутылку в рот и выпил ее содержимое за три секунды. — За тебя, Уил-бах, — сказал он, а затем громко и бесстыдно отрыгнул. — Ты на самом деле отвратителен, — сказал Уилбур, сморщив нос. Он встал, чтобы открыть окно, пока Томми натягивал рубашку. Снаружи Фанди и Таббо препирались над чертежом плана восстановления Л’манберга, стоя слишком близко к все еще открытому кратеру. Фанди поймал его взгляд уголком глаза и повернулся к Уилбуру, чтобы улыбнуться и помахать рукой, на что Уилбур ответил тем же. Война, наконец, закончилась. Она отняла слишком много сил у л’манбергцев, слишком много сил у Уилбура, но она закончилась. Он не мог выносить вида черного камня и запаха пороха, но они были свободны, и не стоило зацикливаться на прошлом. Он думал о своем отце, о своих друзьях и, о Прайм, о том, что Ники, возможно, будет рада увидеть Л’манберг, возможно, она будет рада увидеть его, потому что он тоже будет рад ее видеть, возможно, он сможет попросить Дрима впустить ее в мирное время. Уилбур вздохнул. Он почти поверил, что все будет хорошо. Но кого-то не хватало, как всегда было и всегда будет. На секунду он почувствовал грусть в сердце по поводу того, что в их народе не хватает кого-то, но затем эта грусть была подавлена темной яростью, с синяками и рычанием, оскаленными зубами и когтями для удара. Была трусость, было предательство, а еще было пособничество в убийстве своих друзей ради пустого титула «короля». Но как бы Уилбур ни злился, он не мог отрицать ценные уроки, которые преподал ему Эрет и Дрим. Потому что их попытки дипломатии были встречены смертью, предательством, уничтожением их нации, и только благодаря смерти Дрим позволил им стать независимыми. Сервер был жесток, понял Уилбур, а Л’манберг был создан для того, чтобы быть добрым. Им нужно было научиться быть жестокими, если не им, то их лидеру, человеку, который должен был быть достаточно сильным для них, иначе вся страна могла бы сгореть в огне… — Ты опять об этом думаешь, — сказал Томми. Уилбур повернулся и встретил взгляд брата с легкой улыбкой. — Думаю о чем, прости? — спросил он. — О смерти. Уилбур запнулся. — Это не так, — тихо сказал он. — Не надо… не говори так… так. Я не… все не так, и ты это знаешь. — О чем же ты тогда думаешь? — спросил Томми, приподняв бровь. — И ответ — ни о чем, потому что я знаю тебя, знаю, когда ты становишься таким… задумчивым и все такое, — Он сделал паузу и прищурился, смотря на Уилбура. — Я здесь, ты знаешь. Тебе не нужно быть таким загадочным, закрытым и все такое. Я вижу все твои бредни насквозь, придурок. Уилбур не был загадочным. Уилбур не был замкнутым. Он был… осторожен, вот и все, а Томми сделал много предположений, слишком много для комфорта, и некоторые из них попали в маленькое зыбкое яблочко Уилбура. — Ты умер, Томми, — тихо сказал он. — Ты умер, и мне пришлось смотреть, как ты умираешь. Дважды. Ты умер дважды, и у меня осталось два шанса, но ты… ты… — он закрыл рот. — А у меня нет, — закончил за него Томми, так же мрачно. Дышать стало трудно. Внезапно он обнаружил, что больше не может выносить взгляд Томми. Несмотря на то, что Томми был наивным и идеалистичным ребенком, он был не глуп, когда дело касалось других людей. Его глаза, яркие и умные, сверлили прямо под кожу и стены Уилбура, и, конечно же, он был достаточно умен, чтобы понять отрицание, когда видит его. — А что я буду делать, если… если я переживу тебя? — спросил Уилбур. — Что я буду делать, если тоже переживу тебя? — ответил Томми. Это было не то, что казалось сухим и понятным, как ему хотелось. Смерть была постоянной, но она приходила в самые неподходящие моменты, и Уилбур ненавидел непредсказуемость больше, чем самого себя. Он чувствовал свою единственную пропавшую жизнь как открытую рану в сердце, и ему никогда не понять, что чувствовал Томми с двумя. Томми пожал плечами, откинувшись на спинку кресла. — Я не знаю, Уил, никто из нас не может ответить на такие вопросы, — продолжал он. Его глаза потускнели, когда он отвел взгляд. — Я не думаю, что кто-то может.

***

Спустя несколько часов он проснулся от яростного стука. Уилбур разлепил глаза, встал, вертя головой и пошатываясь от боли в спине — он заснул у стены, а не на кровати, — и, спотыкаясь, спустился вниз по лестнице, где на щелчок открылась входная дверь, и появился Таббо. А Таббо выглядел изможденным. Его глаза были налитыми кровью с серыми мешками под ними, лицо раскраснелось, а волосы были в беспорядке. Он стоял, покачиваясь на своих копытных ногах, и казалось, что он опрокинется при малейшем толчке. На его одежде все еще была кровь. Кровь Томми, понял Уилбур. Он быстро моргнул. Но Таббо не выглядел так, будто собирался совершить убийство. Он ничуть не выглядел злым, просто уставшим. И Уилбур не боялся его, просто устал. Он не был уверен, какая альтернатива лучше. — Эй, здоровяк, — сказал Таббо. Его голос был грубым. Грубым, но гораздо добрее, чем раньше. — Таббо, — отрывисто поприветствовал Уилбур. Его собственный голос был не лучше, утробный хрип, смешанный с тринадцатью годами непривычки. — Слушай, я буду откровенен — мне не следовало срываться на тебе, — Его руки были стиснуты по бокам. — Мы… мы явно начали не с того, так что я пришел сюда, чтобы… немного разрядить обстановку. — Хорошо, — сказал Уилбур. — Все в порядке. Я не должен был… вмешиваться. Таббо кивнул ему. — Верно, — Они погрузились в неловкое молчание. Таббо прочистил горло, затем сказал: — Как тебе живется? — Не знаю, — честно ответил Уилбур. (Рога Туббо отросли, понял Уилбур. Он подумал, что, может быть, ему следует с отвращением отпрянуть от того, как они закручиваются вокруг его головы, за ушами, напоминая другого гибрида барана, с которым он был бы рад никогда больше не встречаться. Но здесь, сейчас, глядя на то, как поникли плечи Таббо, как он настороженно и с надеждой смотрит на Уилбура, он не чувствовал ничего, кроме все того же полного изнеможения). Быть живым было… больно. Лимб был темным, да, и лимб был одиноким, скучным, был ничем иным, как долгим ожиданием, которое ни к чему не привело. Но это давало ему отдых, которого он хотел. Лимб был пустотой, которая разъедала его неровные края, чтобы сгладить их. Она вцепилась пальцами в его огненные воспоминания, она очистила его голову на тринадцать долгих лет, и она обняла его, как мать обнимает своего ребенка. Это был дом, на который он неожиданно наткнулся — здесь ему не нужно было принадлежать, нужно было только быть, и через некоторое время ему даже не нужно было быть никем, кроме как спящей частицей вселенной. Уилбур поморщился и решил: — Холодно. Как бы в подтверждение его слов, его тело задрожало. — Я принесу тебе толстую одежду, — предложил Таббо. Судя по тому, как он тоже дрожал, Уилбур не был уверен, что толстая одежда вообще поможет. Он наполовину ожидал, что, взглянув вниз, увидит, как обморожение разъедает кончики пальцев. — На ферме есть общая ванная — можно освежиться, постирать одежду, может быть, принять душ. Ты, э-э, выглядишь так, будто тебе это нужно. Уилбур кивнул. — Спасибо, Таббо, но… я в порядке. Таббо посмотрел на него на мгновение. Его глаза чуть сузились, а рот сжался в линию. — На ферме есть общая ванная комната, — повторил он, и Уилбур сразу понял, о чем идет речь, — ты постираешь свою одежду и примешь душ. Под этим они оба слышали: ты не будешь растрачивать себя впустую, как когда-то. И непроизнесенное, которого они не слышали: он бы этого не хотел. Глаза Таббо были прикованы к рукам Уилбура — рукам Уилбура, которые тоже были испачканы кровью. Кровь Томми, вспомнил он. Его голова закружилась. — Хорошо, — сказал он. Таббо кивнул и начал отворачиваться. — Подожди, — пробурчал Уилбур, потому что он еще чего-то не понимал, — почему ты мне доверяешь? Таббо остановился. Тени под его глазами были темными, глубокими, зеркально отражались под глазами самого Уилбура. И там снова был этот глубокий гнойный гнев; черты его лица исказились в смеси отвращения и дискомфорта, и он выглядел так, словно предпочел бы быть где-нибудь в другом месте. Уилбур не винил его и на этот раз, похоже, он так действует на людей. — Я не верю, — сказал Таббо. — Я не верю, что ты не причинишь вреда ни мне, ни Ранбу, ни… — Он сделал паузу. — И я не верю, что ты не будешь эгоистичным куском дерьма, которым ты был. И правда заключалась в том, что он заслужил это. Он заслужил это, и он знал, и признание не причиняло ему боли, как игла не причиняет боли горящему человеку. Он знал, что они не хотели его возвращения, и это было единственное подтверждение, в котором он нуждался, чтобы убедиться в этом факте. Они не хотели видеть его здесь, и он тоже, но он все равно был жив, несмотря ни на что — он был жив, а Томми — нет. Томми хотел жить, Томми был лучшим человеком, чем тот, которым может быть Уилбур, но факт оставался фактом: он был жив, а его брат — нет, и Уилбур не видел его слишком долго и никогда больше не увидит. Но было что-то еще… что-то еще, что не давало его дыханию застыть в груди, чувство, сдерживаемое разрывом, который они прорыли между собой. Это что-то было похоже на огонь; это была старая, изможденная храбрость, которая формировала для него слова и устилала шипами его горло до самой диафрагмы. И Уилбур чувствовал себя уставшим, несмотря на все свои усилия, уставшим и уязвленным в слишком многих местах одновременно. Он уже давно понял, что, несмотря на все усилия, он не силен, по крайней мере, не настолько силен, чтобы выдержать всю эту боль. Поэтому он кивнул. — Я убью тебя, — прошептал Таббо. — Если ты попытаешься причинить вред мне или Ранбу, если ты покинешь Сноучестер без кого-либо из нас, если мы даже заподозрим, что ты пытался что-то сделать, — Он сделал паузу. Его ресницы были мокрыми, слипшимися, на глаза налипли кусочки инея. — Я потерял… Я видел достаточно смертей на сегодня. Уилбур ждал. Это было что-то другое, скрытое далеко под слоями кожи и горя. — Не надо… не заставляй меня убивать тебя, — сказал Таббо. Между ними не было никаких фасадов, никакого прикрытия, которое нужно было бы поддерживать, когда их обоих уже тысячу раз испепеляли. Таббо был честным человеком, и сейчас он слишком устал, чтобы лгать; вот в чем дело: Уилбур тоже. — Доверишься ли ты мне, — спросил Уилбур, его голос был гораздо тверже, чем он сам чувствовал себя, — после такого количества боли? Давным-давно Таббо тоже был его братом. Когда-то давно безусловное доверие было похоже на безусловную любовь, и Уилбуру было гораздо легче притворяться, будто он всегда был ненавистным человеком. Давным-давно Таббо без колебаний сказал бы «да». Теперь он колебался. Теперь он смотрел Уилбуру в глаза, зеркало на зеркало, тень на тень, непростительно человечный в том, как он дрожал. В его глазах была убежденность, изучающая и ищущая, шестеренки заржавели и напряглись, чтобы повернуться. В каком-то смысле он был единственным человеком, который мог понять Уилбура, единственным человеком, которого мог понять Уилбур. Они оба знали это. — Через несколько дней я пойду к нему домой и разберу его вещи, — сказал Таббо после долгого, напряженного момента. Это было не «нет», но и не «да». Уилбур прочел между строк: это было приглашение. Таббо мог не доверять ему, но Уилбур знал, что он доверяет тому факту, что потеря — это язык, на котором им обоим нужно говорить. Таббо тяжело сглотнул, и Уилбур принял приглашение, как зверь, которого оставили голодать на несколько недель. — Я хочу, чтобы ты пошел со мной.

***

— Ну, — начал Томми, — это была чертова неразбериха. Уилбур сжал бюллетень в руках, костяшки пальцев побелели от силы его хватки. Они начали с одной партии, своей партии, и Уилбур был глуп, потому что, конечно же, был глуп — он совершил ошибку, и он думал, что это сойдет ему с рук, и теперь он расплачивался за это — и теперь у него был не один, а три конкурента. — Я чувствую, что «неразбериха» — это мягко сказано, Томми, — сказал он. Он выдохнул и закрыл глаза, потирая переносицу двумя пальцами. — Не могу поверить, Квакити и его… и… и теперь еще и Шлатт, как мы собираемся… — Ники и Фанди, Уилбур, — пробормотал Томми. — Они тоже баллотируются против тебя. Уилбур открыл рот, затем закрыл его. За стенами он слышал, как Фанди и Ники смеялись и праздновали вместе с Квакити. Его сердце заколотилось в груди, и он сжал рот в тонкую линию. Ему было страшно, да, но больше всего он помнил, как Фанди выглядел на сцене с подбородком, вздернутым к небу, и глазами, сверкающими вызовом, и он не мог сказать своему сыну «нет», когда Фанди был таким же диким существом с озорством в костях и амбициями в оскаленных зубах. Он смотрел на Ники, в ней горел праведный огонь, стремление все изменить, стремление сделать лучше, сделать хорошо, и он любил ее, потому что она была его лучшим другом, его ровней — он не посмел бы запретить ей мечтать. — Так и есть, — сказал Уилбур, — и это прекрасно — все равно, они… Фанди и Ники могут принимать собственные решения, Томми. «Гордость» была недосягаемой, а «одобрение» — скудным: что бы он ни чувствовал по отношению к этой паре, он ощущал это вместе с болью, разгорающейся в его груди. За Фанди, за Ники, за свой народ, и пока он был жив, за все. — Но что нам делать, Уил? — спросил Томми. Он стоял спиной к входу в Л’манберг. Он не мог видеть радость на лицах конкурентов по поводу перспективы отнять у него его нацию. Уилбур мог. — Все будет хорошо, — сказал он, растягивая губы в улыбке. — Я имею в виду, что люди, как и ты, Томми, будут голосовать за нас. Мы построили это место, верно, мы ни о чем не беспокоимся, приятель. — А что насчет тебя? — спросил Томми, подняв бровь. Уилбур пожал плечами. Его щеки начинали болеть, а руки тряслись. — Я их президент, — сказал он легко, потому что это была правда, и это объясняло все, что он не хотел признавать. — Послушай, все будет хорошо, правда, Томми? Ты ведь доверяешь мне, правда? — Конечно, доверяю, — сказал Томми. — А ты? Уилбур втянул воздух. — В тебя? — спросил он вместо этого. — Конечно. Всегда.

***

Несколько дней превратились в неделю, и за эту неделю Уилбур научился жить заново. В первый раз, когда он собрался принять душ, он слишком долго стоял под водой и не вылезал, пока подушечки его пальцев не сморщились, а спина не онемела. Он постирал свою одежду, как велел ему Таббо, надел более толстый плащ и толстые штаны и почувствовал себя лишь немного теплее. Он работал на Таббо и Ранбу. Каждый день Ранбу непременно появлялся у его двери и давал ему задание на день — он должен был добыть камень для стены, или нарубить дерева для особняка, или собрать урожай на ферме, а иногда Таббо находил его и просил помочь им построить стену или дать совет по декору. В обмен они разрешали ему бродить по Сноучестеру сколько душе угодно, лишь бы он никогда не выходил за его пределы. Он часто бывал на побережье, купался в волнах и позволял ледяной воде плескаться у его ног, чтобы приковать его к реальности. Но он избегал могилы рядом с башней на небольшом холме, держался от нее подальше, словно одна мысль о том, что она находится поблизости, была для него как яд, стекающий в грудь и прожигающий его до самого желудка. Все, что ему требовалось для еды, инструментов и блоков, они позволяли брать и из своих ресурсов, если только он ежедневно предоставлял им установленную норму. И как ни тяжело было каждый день вставать и заниматься физическим трудом, он обнаружил, что получает удовольствие от повторения, от усилий, направленных на то, чтобы снова научиться работать мелкой моторикой. Его тело забыло, как быть живым, и он тоже, но ни у кого из них не было выбора в этом вопросе. Когда его руки оказывались не в состоянии сотрудничать, на помощь приходил Ранбу. Гибрид всегда был рядом, краем глаза делая вид, что не следит за каждым движением Уилбура. К его боку всегда был пристегнут меч, все еще сделанный из незерита и все еще наполненный магией, но он никогда не доставал его, чтобы использовать против Уилбура. Вместо этого он спускался в каменоломню и помогал Уилбуру переносить тяжесть груд камней, когда тот слишком сильно трясся, пронизываемый дрожью, идущей от самого сердца. Так Ранбу перестал быть для него воспоминанием и стал реальностью. (Компаньон. Он не осмелился сказать «друг»). Прежде всего, Ранбу было восемнадцать. Он был ребенком, и под глазами у него были шрамы, а по щекам тянулись линии, похожие на следы от слез. Он был гибридом эндермена, что объясняло шрамы, и он нравился всем на сервере, что не нравилось. Он был женат на Таббо, и они оба пытались выучить пиглин. Уилбур задумался о грохочущих звуках, доносившихся с их чердака, и в порыве храбрости предложил Ранбу обучить его основам языка. Он ни в коем случае не владел им, тем более свободно, но, судя по тому, как подергивались губы Ранбу в знак искренней благодарности, он был уверен, что сделал правильный выбор. Самое главное, Ранбу был хорошим ребенком. Он был человеком осторожным, осторожным в своих словах и осторожным в том, как он держал себя с другими людьми. Он говорил с Уилбуром по-доброму; несомненно, он знал, что за человек Уилбур, но Ранбу никогда не осуждал его за то, как он относится к людям. Его глаза сияли, когда Уилбур начинал благодарить его за помощь, и как ни страшны были его угрозы, Уилбур замечал, что они всегда начинались со слов «Если ты кого-нибудь здесь обидишь». Таббо повезло с ним, подумал Уилбур. В мире должно быть больше хороших людей.

***

— День расплаты, здоровяк. Ты в восторге? Томми мрачно посмотрел на аудиторию. — Скорее, безумно напуган, — проворчал он, — но ты не слышал этого от меня. — Ничего не слышал, — усмехнулся Уилбур. Он встретил взгляд Таббо в аудитории и помахал ему рукой, как президент в чистом костюме и с очаровательной улыбкой. За своей спиной он держал бюллетень в жестких руках с дрожащими пальцами; он все еще чувствовал дорожки слез по щекам от прошедшей ночи, подсчета голосов и ощущения, что его сердце упало к ногам. Он посмотрел вокруг себя на другие партии — на Шлатта и рога, закручивающиеся вокруг его ушей, на Квакити и Джорджа, ухмыляющихся ему в ответ, на Фанди и Ники и решимость на их лицах — а затем он посмотрел на аудиторию, на свой народ, на своих доверенных, преданных людей. В нем кипел гнев, вспыхнувший несколько месяцев назад, когда он умер в комнате с черным камнем, и как он ни старался сдержать его, он не мог игнорировать ядовитые испарения, которые они посылали в его легкие. Л’манберг принадлежал ему и только ему — его ценность, которую он должен был отстаивать, его фундамент, на котором он должен был строить, его люди, которых он должен был защищать, их амбиции, которые он должен был удовлетворять, их страхи, которые он должен был подавлять, их бремя, которое он должен был нести, его и только его — потому что он поклялся, всем и вся, и он был единственным, кто осознавал это, кто был достаточно силен, чтобы осознать это. И все же он держал в руках результаты выборов. Он чувствовал, как бьется сердце нации рядом с его сердцем. Он знал, чем закончится сегодняшний вечер, и народ хотел того, чего хотел народ, поэтому он даст ему все, что нужно. — У нас все будет хорошо, — сказал он, протягивая руку, чтобы сжать плечо Томми. — Немного верь в меня, большой парень. Что бы ни случилось сегодня, Томми, ты и я — мы оба в этом вместе, ясно? Мы всегда прикроем друг друга, да? Томми кивнул и выпрямил спину. Он выпятил грудь и сияюще смотрел на Уилбура — глаза Уилбура не могли не скользнуть вниз, к краю шрама, выпирающего из ключицы Томми. — Хороший парень, — сказал Уилбур и поднялся на трибуну. Он посмотрел на своих людей и подарил им свою лучшую улыбку. Уилбур открыл конверт, и история была запечатана.

***

После почти двух недель избегания, Таббо появился на пороге его дома и велел ему очистить инвентарь от всего. Он нес трезубец и носил сапоги из незерита, сверкавшие чарами, а по его челюсти Уилбур догадался, что у него, вероятно, целый набор оружия — либо для защиты от мира, либо для защиты мира от Уилбура. Тем не менее, он подчинился и взял с собой только одежду. Таббо привел его к водяному туннелю и велел крепко держаться, делая упор на крепко. Уилбур обхватил Таббо руками за торс и для верности переплел пальцы. Таббо опустил свой трезубец в воду, и… …на секунду Уилбур не мог дышать… …потом они упали на твердую землю, и Уилбур поел грязи, когда инерция отбросила его от Таббо. Он приподнялся на локтях и секунду дышал — выкачивал воду из легких и сглатывал жжение в нижней части трахеи. — Ты в порядке? — спросил Таббо, уже поднимаясь на ноги. — Надо было предупредить тебя, извини. — Я был трупом две недели назад, Таббо, — ответил Уилбур. Он поднялся на ноги. Сколько бы он ни вдыхал, ему казалось, что он не может полностью заполнить свои легкие. — Я все еще не совсем привык к тому, что я жив. Таббо кивнул ему. Его лицо скривилось. — Верно, — Пауза. — Пойдем. Он вывел Уилбура на Путь Прайма, и это было похоже на возвращение домой. Как будто мир встал на место, как будто мир обернулся вокруг него, как будто он был картонной вырезкой сервера, и только сейчас, когда он ступил на знакомые дубовые доски, он почувствовал, что СМП приветствует его как одного из своих. (В конце концов, СМП был домом, а его члены — семьей. Семьей, да, но разбитой семьей, семьей, которая ненавидела друг друга и не раз лишала друг друга жизни. В том, чтобы держаться за семью и никогда не сдаваться, была своя польза, но была и польза в том, чтобы понять, когда ты проиграл борьбу за добро. Таббо и Ранбу расширяли стены Сноучестера. Уилбур распознал потребность в одиночестве, когда увидел ее). В смерти было нечто большее, чем просто горе. Это пустота, просыпание утром в тишине, взгляд направо, чтобы никого не обнаружить, ожидание, что кто-то закончит его фразы. Была рутина, ритуалы уборки тела и его захоронения, похороны того, кто даже не присутствовал на них, восхваления и некрологи, разложение чужой жизни на чернила и бумагу. Было предвкушение, и Уилбур ощутил его больше всего, когда переступил порог дома Томми и приготовился ждать окрика или крика, но ничто, никто не встретил его. Перед ним дышал Таббо, руки его были белыми и сжимали трезубец. — Осмотри его… подвал, — пробормотал Таббо. — Я осмотрю сундуки здесь. И содержимое его эндер сундука тоже, — Его голова была отвернута от Уилбура, глаза устремлены в пол. Он сделал паузу, а затем добавил: — У меня есть к нему доступ. Уилбур кивнул. — Хорошо, — слабо сказал он, — что именно мы ищем? Таббо издал странный гортанный звук, и сделал неуклюжий жест рукой. — Просто, знаешь, — сказал он, — все, что могло… не знаю, что-то значить. Его плечи были напряжены, ноги жестко стояли на земле, и Уилбур понял, что ему не хватает слов, потому что не было слов, чтобы описать ритуал, кроме того, что мы должны это сделать. Он все равно кивнул и оставил Таббо дрожать у входной двери Томми. Как только он проник в подвал, температура опасно упала. Уилбур не знал, сколько из этого было в его голове. Он задрожал, плотнее натянул на себя пальто Сноучестера и шагнул дальше в комнату. Он долго стоял, упершись глазами в пол, представляя, что Томми здесь, Томми жив, Томми сортирует хлам в сундуках, прежде чем заставить свои конечности действовать. Первый сундук не дал ничего, кроме блоков грязи, дерева и камня. Второй был сундуком с инструментами, ни один из которых не был назван или заколдован, или выглядел достаточно знакомым, чтобы чувствовать себя сентиментальным. Третий был заполнен строительными блоками и несколькими пустыми бутылками из-под зелий. Последний сундук был полон булыжника. Он позволил себе на мгновение погрустить, глядя на самый любимый блок Томми в мире, а затем вздохнул. Его дыхание вырвалось с трудом. Не может быть, чтобы в подвале было так холодно, особенно учитывая теплый биом, в котором Томми построил свой дом. (Только если с ним здесь не было чего-то еще. В сознание закрались воспоминания о серой коже, плавающих мыслях и ощущении ледяного холода, куда бы он ни пошел.) Он сжал губы в тонкую линию, сделал глубокий вдох и закрыл сундук. Здесь ничего не было. В этих сундуках не было ничего, что могло бы что-то значить, и его инвентарь оставался пустым, и весь он тоже чувствовал себя пустым. Уилбур зарылся головой в руки, потер уголки глаз до боли, а затем медленно провел руками по лицу. Он посмотрел вверх. Сундук был открыт. Часть его упала на дно. Он сжал кулаки — ладони были чертовски ледяными — и сосчитал в обратном порядке от десяти. Он закрыл сундук с решительной законченностью и для верности отошел подальше. Сундук со щелчком открылся, и Уилбур почувствовал приближающийся обморок. — Что за черт, — тихо сказал он. Он уставился на булыжник, сложенный в сундуке, уставился на все воспоминания о том, как Томми строил из этого материала свои надоедливые маленькие башни, а они смотрели на него в ответ. Он закрыл глаза, когда его горло сжалось. Вслепую он протянул руку вперед и захлопнул крышку, навалившись на нее всем весом своего тела. На предплечья надавило холодное чувство, и Уилбур вздрогнул, услышав, как сундук снова со скрипом открывается. Он попятился назад, сглатывая что-то кислое и истеричное, поднявшееся в горле. — Нет, — пробормотал он, дико тряся головой. Он ударился спиной о стену и сполз по ней вниз, пока не оказался в сидячем положении, сжимая в руках волосы и сильно дрожа от холода, от страха, от тонущего знания, которое так отчаянно пыталось зацепиться за него. — Уилбур, — прошептал знакомый голос, слишком далекий и слишком близкий для его ушей. Он вскрикнул. Что-то стояло прямо над ним, пара сапог, которые мелькали в поле зрения, серые, слишком прозрачные, чтобы выглядеть правильно, и волосы на затылке Уилбура встали дыбом. — Уил-бах, — снова произнес голос, легкий и насмешливый, почти пропел для него его имя, — Уилбур! — Пошел ты, — задыхался Уилбур, — отвали, — прежде чем ему перестало хватать воздуха, и он потерял сознание.