«А»

      Кабинет или, точнее сказать, приёмная комнатка маггловского психотерапевта близ Вестминстера, специализирующегося на расстройстве личности, — источала приятный аромат кубинского табака и едва уловимого парфюма, напоминающего стерильную, морозную прачечную; этот запах принадлежал новому пациенту, бывавшему в кабинете у доктора Хьюбетта — владельца этой маленькой клиники, человека средних лет с красивыми, яркими чертами лица, — теперь каждый четверг с начала прошлой недели.       Он был здесь всего второй раз, зная очень хорошо, что, наверняка, лишь напрасно тратит время. Тем не менее, за месяц до отчаянного шага, что заставил его подписать все необходимые бумажки на ресепшен психушки, как он сам звал это место, помогающей, как было известно из рекламных листовок, избавиться от страха жизни, он ощутил маниакальную, совершенно непреодолимую нужду в помощи. Помощи извне. И первый кабинет этой помощи - медицинской и психологической вовремя и удобно оказался ближайшим пристанищем для потерянного, истерзанного чувством вины мужчины, что сидел сейчас в кожаном оранжевом кресле в маленькой мрачной комнатке напротив маггловского доктора, должного каким-то образом исцелить больного от бессонницы и, если удастся, от угрызений совести.       Больному недавно исполнилось 48. Вот уже несколько лет он жил и вел частный прием в центре Лондона в красивых, роскошных апартаментах, что принадлежали его семье едва ли не самого начала правления Королевы Виктории. У него было блестящее образование и разбитое сердце, приправленное амбициями и неизлечимой, сокрушающей страстью к утраченному, печальному прошлому, не дающему жизни в настоящем. Однако к постороннему женскому, а порой и мужскому счастью, несмотря на возраст, страдания, пережитые и разумом, и сердцем, его лица и тела почти не коснулось время. Состоявший без малого из двух метров чистой красоты, он воплощал собой ещё одного мраморного прославителя Микеланджело; кудрявые, безумные волосы, не тронутые сединой, покрывали темно-каштановыми переливами умудрённую науками голову, небрежно, совершенно очаровательно спадая на красивый лоб. Он был очень хорош собой, а годы жизни, подтверждённые редкими знаниями и датой рождения в маггловском и магическом паспортах отражались лишь редкими морщинами на лбу, в уголках глаз и контрастной сединой щетины, если он ленился и не брался за лезвие дольше одного дня. Тестостерон был на пике, а сила мышц, поддерживаемая регулярной дикой охотой, помогала оставаться ему крепким, выносливым мужчиной, которому сложно было дать больше 36 лет. Но глаза. Темно-зелёные, похожие цветом на садовый, запущенный прудик у большого родного поместья, оставленного его предками еще в Российской Империи, выдавали в нем пресыщенного опытом, болью и страданиями мудреца. Жёсткий, злой взгляд из под длинных каштановых ресниц в обрамлении прямых, вечно болезненно-сексуально нахмуренных бровей, прожигал любого своим огнём или холодом, кто осмеливался на нечаянную, непроизвольную дерзость зрительного затяжного контакта.       Темно-зелёный, почти чёрный костюм из дорогой шерстяной ткани выгодно сковывал его в нужных местах, подчеркивая крепкую грудь и руки; накрахмаленная белая рубашка, туго застегнутая под самое горло, плотная жилетка на тон светлее такого же теплого пиджака, скрывающего во внутренних карманах нелюбимые роговые очки от пустяковой близорукости, жесткую волшебную палочку, и прямых брюк выдавали в нем потомка аристократов, традиционно отдающих предпочтение изысканной классике. Таким он был, когда в 19:00, закончив частные приемы, второй четверг подряд подходил к передней, оставляя кружку с английским чаем на хайборде из красного дуба, на котором всё время стояла склянка с оборотным зельем, подписанная именем чужого тела, вместе с ключами от квартиры и маленькой колдографией, сделанной в Венгрии, давно почивших родителей. Перед уходом он обязательно выпивал оборотное, сделанное из волоса одного из своих личных пациентов, прятал в массивную тумбу фамильные наручные часы, сделанные из чистой платины и когда-то доставшиеся ему от отца, с гербом Долоховых и превращался в низкорослого, полноватого мужчину с ясными голубыми глазами.       Сумасшедший. Обезумевший. Запутавшийся. Он сидел в кресле и не мог понять, когда именно его жизнь приняла тот роковой оборот, который и привёл его в это ужасное, недостойное его имени и изощрений с оборотным зельем место, пока доктор, которого он из всех сил своего академического образования старался уважать, перебирал бумаги, записи, что остались с прошлого сеанса, чтобы начать отслеживать динамику лечения. - Когда все началось, господин...простите, Толли-де-Барклай? - А? — Антонин вопросительно, раздраженно бросил взгляд на доктора. — Что? - Когда все началось, господин Толли-де-Барклай? — увереннее спросил мистер Хьюбетт, имеющий трудности с произношением иностранных фамилий. - Давно, — улыбнувшись своей выдуманной фамилии, ответил Долохов. — ...нужно вспомнить…и, прошу вас, зовите меня А... — чуть запнувшись, вспоминая заполненные бланки с фальшивым именем, он кивнул самому себе. — ...Адамс! - Хорошо! — обрадовался мистер Хьюбетт. — Господин Адамс, попытайтесь вспомнить. Для полноты картины анамнеза нам нужно выяснить, что послужило причиной тех страхов, что вас преследуют. - Женщина. — холодно, чуть задумавшись, ответил пациент. — Причина, по которой я нахожусь здесь — женщина. - Женщина? — док удивлённо вскинул брови и что-то уверенно записал себе в тетрадь. — Что за женщина? - Жестокая, бессовестная, беспощадная…мне продолжать? — пряча раздражительность за ухмылкой, Долохов не мог до конца поверить в то, что собирался поведать маггловскому доктору, которому не было веры ни в чем, кроме происхождения.       Порой, забываясь в работе, а после - падая на холодную белоснежную подушку, он думал о том, что все, что с ним произошло, все, что она ему причинила - послужило бы отличным сценарием для какой-нибудь постановки, нацеленной пробудить в зрителе, явно одержимым страданиями, маниакальную тягу к русской душе, или, точнее сказать, тягу к клишейной русской душе, иронично, в свою очередь, тяготеющей к мукам.       Та женщина, она — действительно была первопричиной этого перманентного состояния Долохова, заключенного в его неустанной умственной работе с людьми днем и самокопании ночью, в котором он проживал свою одинокую зрелость тогда, когда временами, совершенно впадая в безумие, забывая про прием пищи, он не мог вспомнить или разобрать: действительно ли то, что с ним случилось — было по правде? И действительно ли она была женщиной в принципе? Ведь некоторые люди, по мнению нового пациента мистера Хьюбетта, совершая невероятную гадость, перейдя некую черту, могут раз и навсегда лишиться идентифицирующей формулировки "homo", "женщина" или "мужчина". Потому, прокручивая эпизоды своего прошлого, Антонин иногда впадал в крайность, всерьез отождествляя ее со злом в человеческом обличье, но сейчас в эти формулировки и гипотезы, выставляя себя более сумасшедшим, он вдаваться не хотел. - "Женщина. Пусть лишь внешне, но женщина. — решил он. - Как вы с ней познакомились? Когда это произошло? - Я учился вместе с ней. Познакомились в детстве. Общий пансион для обучения одаренных детей. — Долохов улыбнулся своей метафоре, а воспоминания вновь больно резанули сердце. - Школа, в которой учат правильно закупоривать смерть, мистер Хьюбетт. — усмехнувшись, подумал он. - В чем заключалась одаренность этой женщины? Пансионат, полагаю, был элитным? — доктор снова что-то записал себе в тетрадь. - Порой мне кажется, что ни в чем, но на самом деле это не так, ведь мои мутабельные сомнения в ней — это ничто иное, как звонкий голос обиды, когда-то нанесённой мне ею. Здесь с вами я официально признаю, мистер Хьюбетт, что она была самым одаренным человеком, которого я когда-либо знал. Этого не объяснить и не изменить. Такой ответ вас устроит?       Вновь вспыхнувшие в сознании воспоминания об их последней встрече заставили Долохова нервно поежиться на низком кресле в то время, как док, заслушавшись похвалой незнакомки, мечтательно послал господину Адамсу искрящийся задором взгляд, наполненный вульгарным интересом. Предвкушая работу с прелюбопытнейшим случаем в своей практике, док едва ли не облизнулся. - Простите, господин Адамс, — выдержав паузу, начал Хьюбетт вновь мимолетно улыбнувшись этому новому, легкому обращению к пациенту. — ...была? - Она погибла. — холодно, пропустив мимолетную вспышку ненависти к Хьюбетту и опустив взгляд, ответил Долохов. — Давно. - Прошу прощения. — печально заключил доктор и что-то вновь записал в тетрадь. — Вы были дружны? Как долго? - Можно и так сказать. — мечтательно коснувшись своей-чужой рыжей щетины, Антонин помедлил. — Достаточно долго, чтобы я помнил обо всем, что она сделала и...оставила мне.       Доктор Хьюбетт не удержался и, закусив губу, нервно вскинул брови. - Как захватывающе! — решил он про себя. - Господин Адамс, как бы вы описали тремя словами то, что она сделала и оставила вам? - Нож в спину. Нож в сердце. Нож, отданный в руки. — вдруг вспыхнул названный господин Адамс, но произнес лишь... — Предательство. Подарок. Мучения. - Понятно. — как-то странно весело выдохнул доктор, нервно поправив очки на горбинке носа и бегло продолжив делать записи. — Как долго ее нет в вашей жизни? - 17 лет будет в ноябре.       Казалось, что эту дату он помнил даже лучше, чем собственную дату рождения. 17 лет назад, 9 ноября 1982 года эту женщину убили в соседнем переулке от его дома, в котором сегодня он проживал и вел частный прием, как венеролог, также специализирующийся и в хирургии.       Ее убили через несколько минут после того, как она, 17 лет назад, придя к нему на порог, попросила помощи и убежища от людей человека, за которого когда-то, вопреки многочисленным обещаниям - сохранить себя, со спокойным сердцем вышла замуж. - Хорошо. — удивлённо заключил доктор. — Вы сказали, что она сделала или, полагаю, уместнее сказать - оставила вам «подарок». Не сочтите за грубость, господин Адамс, но что это? Какой-то предмет, украшение на память? - Какое это имеет отношение к делу? — раздраженно спросил Долохов, бросив взгляд на запонки из платины, которые всегда принимался крутить в моменты, когда чувствовал себя особенно уязвимым. То был некий отвлекающий манёвр, граничащий с нервным тиком, в мире магглов, который он подсмотрел в каком-то кино, чтобы всякий раз не хвататься за палочку во внутреннем кармане пиджака со злым намерением. - Полагаю этот предмет является ментальным якорем, с которым вы не смеете расстаться из-за доброй, возможно, нежной памяти к усопшей. Полагаю, что именно он заставляет вас каждый раз припоминать о некой болезненности прошлых, пережитых событий. Поймите меня правильно, господин Адамс, эта деталь - удивительно любопытна для меня, как для доктора, но также...она необходима для более глубоко исследования вашей проблемы. - Предмет…нет, — мечтательно, устремив злые глаза прямо на Хьюбетта, начал Долохов. — я бы назвал это драгоценностью, на которую я не имею никаких прав. Ее нет подле меня, она далеко, в надежном месте, но, вы правы, это болезненно, потому что...я не могу забыть об этом…подарке. - Ах, так подарок не с вами… — печально заключил доктор, что-то вновь дописав в тетрадь. — Могли бы вы его описать?       Сердце Долохова отдало болью. Пальцы же правой руки, прикованные к ручке оранжевого кресла, начали покалывать немотой, словно пред инсультом, когда он, вспыхнув краской, почувствовав от волнения ухудшение действия оборотного, наскоро достал платиновую флягу из внутреннего кармана пиджака с зельем, и, кинув предупредительный взгляд, умоляющий не вмешиваться, на странно-равнодушного доктора, отпил вязкую жидкость, мгновенно приведшую его в чувство. - Нет. — чуть дрожа и хлопая себя по груди, ответил старый-добрый господин Адамс. — Нет! - Господин Адамс, что вы только что отпили? — из вежливости спросил доктор. — Еще... — бегло заглянув в тетрадь, мистер Хьюбетт поднял свои красивые карие глаза и странно прищурился. — Вы…не хотите говорить или не помните, как он выглядит? - Средство от астмы. Профилактика приступов. — спокойно солгал Долохов. — Не хочу и…я не могу знать, как он выглядит сейчас. Он изменился. Я не имею никаких прав, — раздраженно, вспоминая боль от этого бесправия, повторил пациент. — этого…нет подле меня. Я лишь знаю, что драгоценность...подверглась изменениям. Я помню лишь дух. - Дух? — удивлённо переспросил доктор. И Антонин кивнул. — Дух живет отдельно от женщины? Или он и есть та женщина? Или…это дух какого-то события, связанного с ней?       После этих слов Долохов вдруг резко осознал к кому именно пришёл со своими проблемами. Толковой помощи можно не ждать.       Мистер Хьюбетт, известный в узких кругах, как Гарри Исаак Хьюбетт - младший был человеком определенного толка; с такими людьми, как он — никогда и ни при каких обстоятельствах, вне рабочего кабинета, нельзя было обсуждать то, что не хотелось бы разбалтывать всем и всюду лично, поскольку Гарри Хьюбетт, пусть и будучи человеком образованным, все же по глупости или невоспитанности различал услышанное в пределах своего кабинета и за его пределами; так всё, что говорилось ему по "дружбе" и подразумевалось "секретом", а может и "врачебной тайной", правда, высказанными в шумном пабе в выходные встречи с однокурсниками, он воспринимал, как обычную информацию, при необходимости подлежащую распространению...даже самым подлым образом.       Однажды, в одной из своих научных работ он описал клинический случай ближайшего друга, когда-то по-товарищески на свою голову поделившегося жалобами на мучительные эрекции в фазы глубокого сна. То была огромная исследовательская статья с упоминанием комплекции этого самого, пусть после уже бывшего, друга с графичным описанием его расовой принадлежности и подробным описанием черт лица, так как тема статьи подразумевала поиск закономерности заложенной внешности человека с его, будто бы закономерно-обнаруженными проблемами по части либидо, что, все знающие и мистера Хьюбетта, и несчастного подопытного детского психолога - Генри Шанда, легко поняли кому именно был посвящен двадцатистраничный труд Гарри — любопытного, но равнодушного по своей человеческой сути средненького психиатра, специализирующегося на жестокой, но захватывающей ветви клинической психологии — расстройстве личности.       В каком-то смысле, Гарри и сам был потенциальном пациентом любого толкового коллеги, ведь напрочь лишенный человеческой, а не профессиональной эмпатии, он часто не мог совладать с собственными, пробивающимися вперед здравого смысла, реакциями на откровенность или уязвленность людей, которых он тайно любил ласково звать своими "Хьюбеттками", то бишь пациентами. Точнее сказать, мистер Хьюбетт понимал все, что транслировали ему его "Хьюбеттки", но вне своей компетенции, когда дело касалось исключительно человеческой реакции — он был беспомощен пред собственной неполноценностью. В момент, когда господин Адамс чуть не подавился от приступа тревоги, Гарри Хьюбетт не повел и глазом, решив, что преинтереснейший Толли-де-Барклай всего-лишь капризничает и не хочет рассказывать о неком "подарке", поэтому настойчивее уцепившись в расспросы об этой любопытной вещице, доктор гаденько скривил красивый рот, улыбнулся глазами и продолжил утверждаться в собственном ничтожном эмоциональном интеллекте. - Боже! — подумал Долохов, осознавав мучительность своего положения. - Иногда кажется, что все вместе. Но правильнее будет сказать, что этот дух отделён от женщины, он — следствие событий, которые я описал предательством. — спокойно, предвидя порцию истерики от своего доктора, ответил Антонин. - Предательство значит? — Долохов кивнул, устремив глаза на свои переплетенные, холодные руки. — Напоминание? — бегло и зло глянув на Хьюбетта, он вновь согласился. — Болезненное или есть что-то, напоминающее о…счастье? Поймите, я должен понять вашу привязанность к событиям и объектам, оставшимся от женщины, о которой мы говорим! - Я, да нет, драгоценность сама по себе, из того, что я помню — красивая, удивительная, редкая вещь. В этом есть счастье. Я помню дух. Я говорил. — будто с самим с собой согласившись, кивнул господин Адамс. — Напоминает дух. Отдельный от женщины, но не отдельный от дней, что я провёл рядом с ней. - Так эта вещь не принадлежала ей? — кусая кончик карандаша, Гарри нервно поёрзал на кресле, от чего Долохов едва не сдержал смешок. — Так? - Нет, не долго, нет. - Но именно она отдала ее вам? Она была в ее руках, когда вы получили эту вещь? - Когда-то была в ее руках. Получил от нее, но без...ее уже не было. Можно сказать, завещание...       Долохов громко прокашлялся, отгоняя щемящее чувство, рвущееся из груди, в попытке сконцентрироваться ради забавы на слабом месте своего лечащего врача. Подарок, который поднял в мужчине, сидящем напротив, столь сильную волну любопытства 17 лет назад произвёл на Долохова не менее сильное впечатление, но вспоминать об этом он был готов лишь тогда, когда оставался наедине с собой, в своей вечно-проветриваемой квартирке в компании выдержанного ирландского виски. - Могу я узнать как звали эту женщину? — чуть расслабившись, спросил мистер Хьюбетт. - Забавный субъект! — брезгливо утвердился Антонин. — А… — продолжил господин Адамс. — На наших сеансах я бы предпочел звать ее «А». - Хорошо. — удовлетворенно согласился доктор, получив фальшивый зеленый свет для собственной бестактности. — «А» была молода, когда погибла? - Ей было 29. - Совсем дитя. — задумавшись, вспомнил Долохов.       Темно-синие глаза, короткие светлые, очень густые волосы, потекшая тушь, размазанный алый рот, такой же алеющий след от хватки чужой мужской руки на шее, который сразу бросился ему в глаза, когда ее безжизненное тело показали в последний раз, красивое темно-зеленое платье, насквозь промокшее пальто с отложным воротничком и волшебная палочка из берёзы, купленная много лет назад у Грегоровича. Его самая большая рана и боль. - Вы говорили о мучениях? - Что, простите? - Вы говорили о мучениях? — чуть громче повторил мистер Хьюбетт. — До сих пор? - Да. — устало проведя по лицу, промакнув большим и указательными пальцами правой руки влажные глаза, ответил Долохов. - После смерти или…ещё при ее жизни? — нагло копал Хьюбетт, вновь игнорируя пограничное состояние своего загадочного пациента. — При жизни, должно быть? - Не знаю… — растерялся Долохов, вспоминая старые ощущения. — За несколько лет до ее смерти. Доктор Хьюбетт, полагаю, на сегодня это всё. - Предательство? — догадался доктор, будто псих вскакивая с кресла и удерживая господина Адамса за руку. — Предательство?! - Да, мистер Хьюбетт, всего доброго. — брезгливо высвободив свою-чужую руку из хватки доктора, попрощался напрочь обесточенный пациент.