По наклонной

      Только когда за Шастуном закрывается дверь, и квартира погружается во тьму, он наконец-то выдыхает, садится на коврик в прихожей, чувствует, как сердце колотится не в груди, а в горле, норовя выскочить и поплясать подальше от своего хозяина, который нисколечки его не бережёт.       — Ёбаный Арсений, — вздыхает Антон, покрывается мурашками и сам переводит стрелки на себя, хмурится, проводит ладонями по лицу, понимая, что опять промолчал, а ёбаный тут не только Арсений.       Проходили же, Попов даже сам сказал, что если Антон не научится говорить, то никто и никогда его не поймёт, потому что мысли никто читать не умеет. Но разговаривать, оказывается, намного сложнее, чем думать об этом. Тяжело пытаться хотя бы открыть рот, чтобы сказать хоть что-то о своём состоянии, о мыслях, о том, что на душе лежит и в сердце с головой творится.       «Мир непрост, совсем непрост», — проносится в голове у Антона, хотя мир по сравнению с мыслями сейчас кажется очень даже лёгким, как задачка по математике для первого класса.       Вот есть у Вити пять яблок, а у Саши семь. Сколько у них яблок вместе? Правильно, двенадцать.       А в реальности у Шастуна есть миллион проблем и безэмоциональность, у Арсения — огромное желание помочь и слова «ты мне нравишься, чудик». И что будет, если всё вместе сложить? Правильно, пиздец будет. Да даже не будет, он уже есть.       Этот самый пиздец хочется унести из своей жизни, выбросить со всеми переживаниями и воспоминаниями, со сломанной психикой, мозгом и сердцем сложить в мусорный пакет, завязать покрепче и сразу отправить на перерабатывающий завод, чтобы там слепили что-то нужное из всего, что было.       Сейчас, когда Антон потихоньку остывает, он приподнимает бровь, в надежде понять, почему в квартире так темно. На улице день был, когда он бежал домой, а тут, дома, словно свой часовой пояс, свой цикл день-ночь. Если бы ещё и своя машина времени была, Антон бы вернулся в университет двумя часами ранее и послал бы Арсения ко всем чертям.       Так, свет.       Шастун сосредотачивается на этом, встаёт с пола, снимает кроссовки, закидывает сумку на плечо и проходит в мрачную комнату. Взгляд приковывают жалюзи, которые и не пропускают солнечные лучи. Антон ещё ни разу не пожалел, что потратился и установил их на кухне и в спальне. Утром свет не мешает спать, а ночью световой шум не пытается украсть сон.       — Антон, соберись, — говорит сам себе парень, берёт с прикроватной тумбочки бутылку с водой, открывает и жадно выпивает чуть ли не до дна, после возвращая тару на место. — Соберись. Что такого сказал Арсений? Давай всё по полкам, ты же умеешь.       Шастун усаживается на пол, опирается спиной на кровать, вытягивает ноги и запрокидывает голову. В квартире холодно, поэтому Антону приходится снять пиджак, стянуть с кровати плед и закутаться в него.       — Задача: вернуться в кафе и понять, где что-то пошло не так, — говорит Шастун и прикрывает глаза, пытаясь размышлять здраво, холодно, как он умеет.       Он вдруг понимает, что из разговора вынес только одно. И нет, не то, что надо всё о чём думаешь, что беспокоит вслух произносить, а то, что Попов действительно волнуется. Неужели ему на самом деле не всё равно? Или это такая роль добродушного понимающегося и постоянно волнующегося парня, а внутри него — пусто?       — Триггер, Антон, ищи триггер, — бубнит Шастун себе под нос, ёжась, — ты же знаешь, что он есть. Ты знаешь, какой, произнеси его. Ты должен был это давно пережить.       В голове сразу всплывает лишь одно слово — «чудик».       Не «чудак», не «чудаковатый», а именно «чудик». Вот оно. То, к чему не хочется возвращаться, от чего хочется отдернуть руки, как от горячих ручек кастрюли. От чего бы укрыться, а лучше, чтобы кто-то укрыл, успокоил, сказал, что такого больше никогда в жизни не повторится.       Но нет никого, кто смог бы сейчас помочь.       Точнее, есть. Но Антону от этого только больнее.       — Самопсихотерапия, Шастун, мы думаем о триггере и не пытаемся вспоминать другое. Давай, проработаем, вспомним и сразу забудем. Ну же, Шастун!       Антон продолжает бубнить, пару раз даёт себе пощёчины и, выдохнув и расслабившись, вспоминает детство. Точнее, подростковый период, лет так четырнадцать. Вспоминает то, что забыть не в силах, а проработать самому, кажется, уже не получится.

***

      — Какой же ты чудик, — говорит мать Антона, гадко улыбается, снимая с крючка ремень, висящий на стене напротив кровати Антона. — Чудик. Так по-доброму тебе больше никто не скажет.       — Мама, не надо, — говорит Шастун, стоя перед женщиной без футболки и штанов, в одних только трусах с нарисованными футбольными мячами. — Пожалуйста, мам.       — Ты думал, что тебя кто-то полюбит только за то, что ты есть? Что живёшь с ними и дышишь одним воздухом? Антошенька, — мать качает головой, вздыхая, — нет, мой дорогой. Если ты не будешь чего-то добиваться, в жизни ты никому не будешь нужен. Кроме нас с отцом, конечно. Ты такой, какой есть, никого не заинтересуешь.       — Скажи, за что я получу в этот раз, — Антон поджимает губы, смотрит матери в глаза, пытаясь найти в них ответ и жалея, что эволюция не доработала и не встроила в человека субтитры.       — Мне тут учитель звонил, — говорит она, складывает ремень пополам и, сведя концы, резко разводит их в стороны. Раздаётся хлопок, от которого Антон вздрагивает, но ни на шаг не отходит. — Сказал, что ты третье место на олимпиаде по математике занял, говорит, похвалите его, он молодец. А за что хвалить? За то, что ты с заданиями справиться не смог? Мы что, зря на репетитора деньги тратим? Зря ты к нему ходишь? Третье место, Шастун. Не дотянул до первого со своим умом? Так всю жизнь и будешь где-то позади всех.       — Я поэтому чудик? — Проглотив обидные слова, Шастун спрашивает то, что его интересует сейчас гораздо больше, чем третье место в олимпиаде. Гори она огнём, сейчас есть непреодолимое желание услышать о себе то, что думает мать о нём, о его личности, а не о ужасном школьнике.       — Ну, нет, почему же. Ещё она сказала, что ты, оказывается, записался в школьный КВН. Ты себя-то видел, а? — Усмехается она. — Любишь шутки шутить? Ну так сейчас пошути.       Антон обдумывает ситуацию, но что-то ничего смешного на ум не приходит. Только если чёрный юмор, за который можно получить не только ремнём по шее, но и ногами по рёбрам.       Взвесив все «за» и «против», Шастун кивает, опускает взгляд на ремень и, недолго думая, выдаёт:       — Есть у меня одна знакомая женщина, которая не умеет воспитывать своего сына. Говорит, что его любит, а на самом деле тихо ненавидит, потому что он сгубил всю её жизнь. И отец есть, который под её дудку пляшет. Такую семью можно назвать «традиционной». Потому что бить детей там, видимо, традиция. Ремень из рук в руки передаётся. Наверное, ещё при динозаврах его использовали.       Остапа понесло. Шастун уже не разбирает, что говорит, но самому становится смешно со своей выдумки. Понимает, что надо заканчивать с рассказом, потому что иначе его за яйца на люстру повесят. Но остановить поток бреда получается лишь тогда, когда грудь начинает гореть пламенем от полученного удара. Приходится стиснуть зубы, зажмуриться, наклониться вперёд и руками прикрыть часть тела.       — Беды с головой, видимо, тоже передаются. У отца твоего мать была дура дурой, на старости лет в психушку загребли, так она и рада была. Вылечат её там, видите ли. А там только калечат, а не лечат. До смерти закалывают лекарствами, человек овощем становится, — громко говорит мать, замахивается и снова бьёт, только уже по плечу. — Ну? Хочешь как она?       — Да лучше как она в психушке жить, чем с вами, психами, таскаться, — сквозь зубы цыдит Антон. — Я добровольно туда уже идти готов.       — Ах ты тварь! — кричит женщина и требует от Антона, чтобы тот лёг на ковёр спиной вверх.

***

      Из воспоминаний Антона вырывает мяуканье кота, пришедшего, наконец, встретить своего хозяина. Наверное, думает, как же так: кто-то вторгся в его собственность и сидит тут рефлексирует.       — Моська, не стыдно тебе? — Антон берет кота на руки, прижимает к себе одной, а второй гладит по голове, чешет за ушами. — Выспался, да? Мне бы выспаться.       Парень глубоко вздыхает, качает головой, медленно делая вдохи и выдохи, чтобы наконец прийти в себя и решиться повторить встречу с Арсением, снова попытаться поговорить, расставить всё по полочкам и попросить не называть чудиком. И, главное, объяснить, почему этого не надо делать, как сам Попов дал понять, почему ему не нравится обращение «Сеня».       Пока в голове роятся мысли, Антон чувствует, как его колотит. То ли от стресса, то ли от температуры, которая тоже является реакцией на стресс. Такое уже было, когда Шастун пришёл к Димке в шестнадцать лет и заболел на три дня. Правда, заболел — это громко сказано. Так, температура подержалась немного, состояние овоща было, но в целом-то подросток был здоровым. Физически, конечно, а не психологически.       Антон перекладывает кота на кровать, и тот утыкается в волосы хозяина носом через несколько секунд, мурлыкает, лапами мнёт одеяло. Шастуна это всегда умиляет, но сейчас становится слишком плохо, словно гриппом заболел. Голова кружится, силы покидают, поэтому самому к Бантику забраться пока что точно не получится.       Голова тяжёлая, а ноги словно ватные: так обопрёшься — и тут же упадёшь, а подняться уже не будет возможности. Придётся ждать, пока кто-нибудь эту самую вату зальёт водой и заморозит, чтобы она хоть что-то смогла выдержать, чтобы хватило хотя бы на встать и лечь на кровать, а не продолжать сидеть на полу.       Шастун и сам понимает тупость ситуации, но сделать с этим ничего не может. Такое вот у него здоровье: может не заболеть если из одной чашки будет с короновирусным больным пить, а только мыслей и проблем будет ворох — так всё, ему можно искать место на кладбище. Переживания всегда ослабляют тело, Антон уверен, что если бы на него мчался грузовик на большой скорости, то просто бы ноги подкосились. И не бросился бы он в сторону, потому что страх его сковывает, а не дарит адреналин, под действием которого хоть наркотики развози — не страшно.       Пока Шастун собирается с мыслями и пытается тело заставить функционировать, на телефон поступает звонок. Приходится напрячься, выпрямить одну ногу, чтобы вытащить мобильник из кармана и, не посмотрев, кто звонит, ответить.       — Антон, слушай, можешь говорить? Ты в порядке? Прости меня, не знаю, за что, но прости, я не хотел, Антон, послушай…       Арсений. Взволнованный Арсений. Голос настолько беспокойный, что Шастун готов извиняться за свой психоз в кафе. Вот чего не хватало, так это волнение со стороны, жалость, грусть. Антон сам себя не любит жалеть, а тут Попов появился и выражает это чувство, от которого хочется отмахнуться и сказать: «я сильный, я не слабый, куски идиотов!».       — Антон, можно я… Короче, извини ещё раз, я… Я не хотел, прости, если обидел тебя. Ты где сейчас? Давай поговорим с тобой ещё раз? Я тебе лишнего сказал, кажется, хочу снова попробовать и всё объяснить. Ты так стремительно ушёл, точнее, убежал, что я не успел отреагировать и догнать тебя, оставил в таком состоянии. Давай я приеду, а? Разберёмся вместе. Шаст? Антон? Э… Антош? Тоша, твою мать!       Арсения после этого разговора можно записать как «тараторка». Шастун пропускает, кажется, все слова мимо ушей, погружаясь в эту чувствующуюся уже всем организмом жалость. Она как огонь обжигает, только не снаружи, а изнутри, каждую клеточку пытаясь обуглить.       — Дома я, — запоздало отвечает Шастун, вздыхает. — Не надо приезжать. Я плохо себя чувствую, заразишься.       — Да плевал я…       — Отъебись, — перебивает Антон уставшим голосом. — Ты мне не нужен, Арс. Никто мне не нужен. Я сам по себе. Как дворовый кот: свободный и ненужный никому. Окей? Окей.       — Я сейчас приеду, — обещает Арсений, говорит уверенно, словно не его это «отъебись» касается, — погоди немного. Сейчас приеду, Антон, и мы поговорим снова. Пятнадцать минут, ладно?       — Захвати жаропонижающие, — сдаётся Шастун легко, за что себя ненавидит сильнее прежнего, скидывает звонок, надеясь, что сейчас он отключится, а всё произошедшее окажется кошмарным сном.