Не сойти с ума

Движения давались ему с значительным трудом. Словно он был несмазанной, ржавой машиной со скрипучими шарнирами, погруженной в вязкую жижу. Благо ему не нужно было дышать: чтобы вдохнуть воздух в легкие, тоже требовались усилия, и Кэйл был уверен, что, как только отвлечется от этого унылого занятия, перестанет. «Механически» он уже не делал ничего. Не вздыхал, не моргал, даже не видел и не слышал. Погружаясь в собственные мысли — а порой в сухую, теплую, безнадежную пустоту внутри, где когда-то вспыхивали нейроны — Кэйл отрезал себя полностью от внешнего мира. И пока он не решал выйти из этого состояния, ничто другое не могло его вывести насильно. Вероятно, для других это было катастрофическим неудобством, особенно учитывая частоту, с которой он «пропадал», но для них куда большим счастьем было то, что он попросту жив. Что он с ними. И они прощали ему любые выходки. Хотя можно было ли назвать это странное подобие существования, извращеннее даже того, что уже было, жизнью? Пытались ли они вседозволенностью искупить свою вину, как когда-то граф? Кэйл не упрекал их в собственном эгоизме. Попросту не мог. Он не чувствовал для этого достаточной обиды. Он не чувствовал ничего. Он зачастую не помнил и мыслей, в которые погружался, и дней, которые проживал. Кто-то всегда оставался рядом. Не то чтобы уберечь его, не следящего банально за препятствиями на пути и весьма неуклюжего (и из-за задумчивой отстраненности, и из-за непривычной непослушности тела, и из-за того, что ему и при «жизни» было плевать), не то чтобы не дать кому-то приблизиться и почуять неладное или побеспокоить. Не то Хан все же заподозрил что-то в его поведении, что навело его на мысль, что он может сделать с собой что-то нехорошее. Что ему небезопасно с самим собой. Кэйл предполагал, что тот видел все его шрамы от неудачных попыток (не только после фееричного «возвращения», но и давние: это был подростковый бунт против самого себя, о котором не знал никто). Но ему было, в целом, все равно. Как и на то, что его ненавязчиво не выпускали из комнаты никуда, кроме внутреннего дворика. Как и на все остальное. — Кэйл. Хан принес еду и вино. Кэйл не был уверен, что ему это нужно или вообще можно — в его загнивающем теле, держащемся на одном только чуде современных технологий магии и алхимии. Хан всегда пытался идти с ним на контакт. Если не разговорить, то просто побыть рядом, будто смакуя вкус прошлого, когда это было естественно; когда они оба были живы. Кэйл не то чтобы чувствовал… привязанность к нему как эмоцию — это ему было ныне чуждо. Он не находил в себе сил признаться, но не помнил почти ничего; вернее, не «не помнил», но все было подернуто дымкой, и Кэйл не видел смысла и не чувствовал желания тратить энергию на то, чтобы каждый раз ее разгонять. Но что-то, что-то из прошлого, еще правильного, еще чуть живого, тянулось к Хану, как мотылек к свету, к горячему домашнему очагу. А ему ужасно не хватало тепла. Сколько бы ни кутался в теплые одежды, это ничуть не помогало. Может быть, потому что собственного тепла он не производил, поскольку не был живым. Полноценным человеком. Впрочем, настоящий (в реальности всего вокруг Кэйл порядком сомневался, чувствуя сонный морок и сюрреалистичные искаженные пятна картин там, откуда в глазах отливала мана) огонь согревал не лучше. Он мог сидеть часами перед разведенным камином, не чувствуя жара и иногда даже чуть ли не прикасаясь к пламени руками. Следивший за ним одергивал его и мягко уводил куда подальше, а пальцы пахли обожженной кожей. Хотя, пока Кэйл не концентрировался на дыхании, он не чувствовал этого (чего нельзя было сказать об остальных, мимо кого он проходил; их взгляды грозно темнели: все допущенные до присутствия в непосредственной близости уже знали, что это значит). Но ничего нельзя было поделать, кроме как решительно запретить подпускать его к открытому огню — и каждый раз, когда Кэйл говорил, что зажжет камин и что ему холодно, давать ему это сделать. Он не просил, не умолял, не выглядел жалко или тоскливо. Мертвый взгляд, деревянные движения — ровно настолько, насколько было нужно, и ничуть больше, как ведомая кукла, — говорили больше, чем могло сказать что-либо, что умело говорить. Но помогал Хан. Кэйл чувствовал исходящее от него живое тепло так, как если бы оно исходило из него самого, и чем ближе прижимался, тем сильнее его распалял. Он не мог понять его; но все было лучше равнодушного холода. Это не совсем был, наверное, холод как таковой. Скорее пустота. И ледяное присутствие чего-то, отчего стыла бы кровь в жилах, будь она с самого начала горячей, пробивалось сквозь него особенно сильно. Оно было ему знакомо. Еще тогда, когда он был Живым, он чувствовал его, скорее как предчувствие — будто заранее знал. Вероятно, так ощущалась смерть, засевшая в костях. И Кэйл жался к Хану, такому настоящему и живому, такому… человечному. Залезал на колени, утыкался в грудь, обнимал, прижимаясь всем телом. Становилось чуть легче. Порой Кэйл мог даже заснуть: скорее из старой привычки; это было похоже больше на его обычное погружение в пустоту, чем полноценный сон — который больше не был ему дан, как благословение от себя же и от мира. Почти все время именно Хан следил за ним. Иногда он отказывался уходить до того долго и настырно, что, в конце концов, засыпал рядом. Будто ему требовалось его присутствие, подтверждение, что он все еще жив, так же отчаянно, как и самому Кэйлу. Тогда Кэйл накрывал его по какому-то внутреннему наитию покрывалом, зная, что ему будет холодно, но уже не совсем понимая концепта температур. Но были дни, когда видеть бессмысленный взгляд стеклянных глаз становилось Хану не под силу, и с ним сидел молчаливый Рон. Кэйл отчего-то знал, что им тяжело и что это связано с ним, но будто не до конца осознавал почему, не мог ухватиться за нить мысли, как не мог и увидеть ничего, что говорило бы об этом. Они тщательно скрывали, улыбались, старались вести себя как ни в чем не бывало, и он не смог бы придраться ни к чему конкретному — и все равно чувствовал, что что-то не так. — Лок передавал привет, — продолжил осторожно Хан. Он боялся, что вызванная реакция приведет к чему-то хуже, чем бесконечное молчание, но и оно угнетало достаточно, чтобы по крайней мере пытаться. В любом случае надежда, что Кэйл заинтересуется, была ничтожно мала и безопасна. В нее уже никто не верил. — Хиллсман гордится его успехами и очень хвалит. Совсем скоро его официально посвятят в рыцари. Хан, вероятно, говорил больше для того, чтобы занять себя и не оставаться в тишине. Он знал, что Кэйл вряд ли понимает в действительности, о чем он. Но легкий поворот головы и поднятый на него пустой взгляд свидетельствовали хотя бы о том, что Кэйл не ушел в себя, что он, может быть, не слушает, но слышит. — Я обещал ему присутствовать на церемонии, — предупреждает Хан. Но стоит Кэйлу хоть слово сказать, он непременно отступит — только бы он действительно сказал хоть что-то. Хоть поднятой бровью, хоть блеском в глазах, хоть смятым в попытке удержать воротником. — С нами будет и Розалин. В последнее время она носится с места на место, но передавала весточку, что с ней все хорошо и все в силе. Ее давно не было в наших краях. Думаю, Лок будет рад увидеться с ней. Он считает ее кем-то вроде старшей сестры. Или я уже говорил об этом?.. В ненадолго повисшей тишине отчетливо слышен скрип ножа по тарелке, когда Кэйл разрезает стейк. Если Хан и собирался пригласить его с собой, то об этом говорить явно не собирался. — Розалин сейчас работает над артефактом, что мог бы долго хранить и затем высвобождать ману без вмешательства мага, — вместо этого оповестил он и посмотрел выжидающе на Кэйла, будто ждал, что ему это может понравится. — Это позволит и обычным людям в какой-то степени управлять ей, — Хан замолчал, вглядываясь в его лицо, но не нашел ничего. — …Это к тому же может решить проблему связи и портальных систем… Однажды Кэйл видел графа с семьей. Они мялись неловко на первых ступенях лестницы, ведущей на второй этаж столичного поместья, где его изолировали, и Рон стойко выдерживал их, не уступая им в упорстве. Граф, казалось, не знал, имеет ли право возмущаться дерзости дворецкого и должен ли продолжить добиваться встречи с сыном, и был смущен своей нерешительностью. Кэйл оглядел напряженную Виолан, поддерживающую графа под локоть, то и дело вмешивающуюся в разговор, которого он не слышал. Басена, застывшего в ощущении не своей тарелки. И наконец маленькую Лили, выглядывающую из-за спин старших. Кэйл поманил ее жестом к себе. Рон, разумеется, заметил скользнувшую мимо него девочку, но оттого лишь развязал спор сильнее, увлекая графскую чету. На старика всегда можно было положиться — говорил маленький кусочек воспоминаний, вынырнувший из тумана, и Кэйл ему верил. Потому что больше было некому. И он не видел причин не верить. Ошибиться было бы небольно: ему по-прежнему было все равно. — Орабони! — Лили начала заговорческим шепотом, но с каждым словом восклицала все энергичнее, забывая, что их могут услышать. Она лишь на секунду подняла глаза на сопровождающего Кэйла Чхве Хана, а затем позволила увести себя в комнату брата, не прекращая щебетать. — Мы все никак не могли встретиться с тобой! Я слышала, тебе было больно, все хорошо? Когда больно, терпеть нельзя, так учитель говорит… Ты знаешь, меня учит мастер мамы! Я теперь настоящий рыцарь! Ну, почти. Я еще учусь. Но скоро им буду! Она много говорила о своем замечательном мастере. Но Кэйл никак не мог понять, о ком она, или запомнить его имя. Лили мало стесняла его неразговорчивость, казалось, ей просто нужен был кто-то, кто выслушает, потому что она не могла найти никого в родных стенах. Кэйл позволял ей это делать так же, как позволил Хану попросить чай. Тот выглянул, передал это кому-то из слуг, но сам не ушел. Кэйл и не ждал. Он ничего не ждал. — В общем! — Лили сделала большой глоток и поперхнулась кислотой лимона. Кэйл, будто (а может, весьма взаправду) ее не замечая, продолжил пить свой чай. — Тьфу! Как ты это пьешь?! Кислятина невозможная! Это этот… Ну. Вот, забыла. А! Вспомнила: Рон! Это Рон такой готовит? Мне Ханс рассказывал! Он много что рассказывает. А еще у него есть друг Хиллсман — он тоже рыцарь, очень классный и сильный… Но не круче учителя! Он сказал, что иногда бывает тут, но он ни о чем рассказывать не хотел. Поэтому мы пришли к тебе. У тебя очень тихо. И грустно. Тебе нужно чаще гулять на свежем воздухе и шторы убрать, чтобы солнце было, так Ханс говорит. Лили запнулась о собственные слова, замолчала, пытаясь уловить мысль за хвост, и радостно вскинула палец вверх, когда ей это удалось. — Вот! О чем это я! В общем! Орабони, пиши письма! — она указала теперь на него и ничуть не смущенно заметила: — Ты, кажется, не очень любишь говорить теперь. Но это ничего, писать-то ведь можешь. А мне пора: меня папа с мамой ждут. Они, наверное, заметили, что меня нет, и ищут. Мама и так много волнуется и говорит, что папа тоже. Не хочу их волновать сильнее. Все будет хорошо! Давай! Пиши! Лили умчалась, как маленький вихрь. Кэйл сосредоточился на звуках, провожая ее, и услышал, как она вываливает поток слов теперь уже на обеспокоенных родителей, едва не успевших подняться за ней. Хан, всерьез задумавшись над словами Лили, хотел было что-то предложить, но не успел открыть рта, как чужая рука потянула дважды за рукав. Он обошел диванчик, за которым стоял мрачной тенью, и опустился рядом с Кэйлом. Тот все так же молча перебрался ему на колени и принялся бездумно теребить верхнюю пуговицу плаща. Это было самым явным проявлением чувств за все это время. Кэйл нервничал. Хан заглянул в его стеклянные глаза: за ними что-то истерично билось, но не могло выбраться на поверхность. За мутной пеленой его было не различить, да и не увидел бы он его вовсе, если бы не привык вглядываться в эту бесчувственную тьму. Хан осторожно приобнял его и притянул к себе. Он мелко дрожал. От привычно равнодушного Кэйла, сидевшего напротив Лили и мирно пьющего невыносимо лимонный чай (как если бы кислое могло его вывести из этого состояния, как выводило из приступов раньше), осталось только мертвое выражение лица и характерная неподвижность — колеблющаяся от свечей тень. Может быть, не будь его сердце мертво, то стучало бы, крича обо всем, о чем не мог сказать он сам. Но оно так же сокровенно, бездушно молчало. Кэйл застыл скульптурой из янтаря, смотря в пустоту и снова видя перед собой смерть. Совсем скоро всякий шум стих: уехала графская чета с детьми. Никто не пришел сменить чай или убрать чашки. Колыхнулись от шального сквозняка, скользнувшего в дверную щель, задернутые шторы. Они оставались безмолвной статуей до самого рассвета. Хан и сам не понял, когда заснул. Вероятно, дело было в том, что он, предчувствуя неладное, не отходил от Кэйла последнюю неделю и не мог сомкнуть глаз. Теперь же усталость взяла свое. Тогда, когда это было категорически непозволительно. Он вскочил, не обнаружив рядом Кэйла. Ни в комнате, ни в коридорах его не оказалось. В растерянных чувствах Хан вышел в сад, куда изредка выводили Кэйла: сам он никогда не просил, но во время прогулок будто казался спокойнее, легче. Это было то немногое, что они могли сделать для него. Кэйл сидел на траве у пруда, следя за плавающими по нему опавшими листьями. Утреннее солнце плескалось в воде и мягко гладило его по волосам. — Кэйл, — невольно оклинул Хан и замер, когда тот, обычно застывавший грузным, каменным изваянием или и вовсе игнорирующий чужое присутствие, посмотрел на него. Всего на секунду в его глазах промелькнуло что-то живое, прежде чем он отвернулся обратно к пруду. Хан сделал осторожный, бесшумный шаг навстречу, боясь спугнуть тревожную птицу умиротворения. Но Кэйл вновь не реагировал, как всегда. Он, поджав под себя колени, водил пальцем по зеркальной глади, как ребенок, выводя что-то, что не дано было прочесть никому, кроме него. Хан сел рядом. Было тихо. … Рон принес стопку приятной, плотной бумаги, перо и чернила. Кэйл долго смотрел на них, будто не совсем понимал, чего от него хотят и зачем, и будто желая узнать их, но не совсем видя за пеленой. Перед глазами плыли разноцветные пятна. Они были взяты из доселе запертого кабинета его матери. Когда Хан узнал об этом, чуть ли не намертво сцепился с Роном. Но ничего все равно не вышло. Кэйл не узнал. Несколько раз он подходил к столу. Его пальцы невольно дергались, будто оживали и тянулись навстречу ему, но не решались. Несколько раз он все же садился за письмо, заносил перо, так и не смоченное чернилами, и часами оставался так, уходя в себя. Несколько раз он опускал кончик на бумагу. Но ни разу ничего не написал. Кэйл начал медленно, но верно приходить в «норму». Он стал иногда моргать — по старой памяти, забывая, что мертв — и едва слышно вздыхать. Прикрывать глаза, когда видел что-то неприятное или уставал от лишних шумов и суеты вокруг, и посматривать в окно, на внутренний двор. Однажды он снова пропал. Никто так и не понял, как ему это удалось. Они никогда в итоге не разобрались, кто должен был следить за ним тогда и кого винить. Эту тему больше не поднимали, только узнавали в мыслях друг друга по взглядам. Потому что Кэйла нашли в пруду. Он лежал на дне, припорошенный песком, под пластом холодной воды, не закрывая глаз, и не шевелился, словно действительно мертвец. Будто хотел утопиться, но забыл, что больше не дышит. А когда его вытащили, Кэйл тут же пришел в себя, дернулся и посмотрел в пруд. Он будто и сам испугался того, что сделал. А затем вновь обмяк на руках Хана, уткнувшись ему в грудь, и не приходил в себя весь последующий день. Никто не смог ему сказать ничего об этом. Насколько бы много Хан ни говорил в присутствии Кэйла обо всем, разряжая тяжелую тишину, он ни разу не притрагивался к этому снова. Его нельзя было упрекнуть. Может быть, они все боялись или не хотели вспоминать. Может быть, они надеялись, что это не так страшно, потому что Кэйл в любом случае не сможет убить себя, потому что уже мертв. … Первый снег выпал поздним вечером, когда никто его не ждал. Кэйл встрепенулся и подплыл призраком к окну, и только спустя несколько минут подорвавшийся следом Хан понял, в чем дело: с неба падали, кружась в безмолвном танце, пушистые снежинки. Он щурился, всматриваясь в темноту, силясь разглядеть хоть что-то. Неизвестно, как он услышал приход зимы, если шторы были всегда задернуты. Тогда Хана волновало не это. Он завороженно наблюдал за почти живым Кэйлом и не мог насытиться этой картиной. Несмотря ни на что, да, Кэйл все-таки оживал. На затаенную, робкую радость всех. Когда Хан читал вслух один из романов, купленных в чайной неподалеку, Кэйл прислонился к нему, уложил на его плечо голову и стал увлеченно следить за тем, где он читает, едва не сбиваясь от тонких иголочек, впившихся в онемевшие язык и губы, и неясного трепета в животе. Он морщился, когда Рон подавал лимонад, и жмурился от яркого света, если шторы вдруг пропускали его, вдымаясь от ветра. Хан принес артефакт управления маной, разработанный Розалин. Он выглядел чем-то похоже на сферу связи, но чуть больше, чтобы вмещать в себя магические камни, и, помимо кнопки, на нем был валькодер для регулировки силы потока. С тех пор Кэйл не выпускал его из рук. Рассматривал его, вертел и так, и сяк, как дитя интересную игрушку, будто пытаясь увидеть в нем что-то такое, чего не знала и сама Розалин, и хватка его становилась железной, если кто-то пытался его забрать. Если даже просто говорили об этом или просили — он весь напрягался и хмурился. Но включать Кэйл его не включал. Ни разу. И, как бы Хан ни хотел бы порадоваться, что тот наконец открыто выражает недовольство или такой желанный интерес, это напрягало. А потом все привыкли. Близилась годовщина битвы с вивернами — рокового дня, когда Кэйл действительно мог умереть окончательно. Но все было хорошо. С каждым днем ему становилось лучше. Он раскрывался все больше — расцветал, как хрупкий цветок по весне — и все меньше походил на безликую тень. Они попросту забыли о том, насколько умен и терпелив мог быть Кэйл, если ему это было нужно; усыпили бдительность, наслаждаясь мирными днями. Пока он не пропал снова. Но на этот раз его не нашли, перерыв и весь особняк, и сад. Обыскали столицу. Поставили на уши всех, кого только можно было — слухи распространились и до Вестерна, подключая к поиску Хенитьюзов, и только тогда, спустя две недели, его нашли. Свернувшись эмбрионом вокруг могилы матери, словно погруженный в сладкий сон, он лежал, сжимая в руках активированное устройство контроля маны. Подошедшая было ближе Розалин отпрянула и зашипела: оно высосало всю ману, поддерживающую жизнь в Кэйле, и теперь жаждало еще. Над холмом, укрытым, словно куполом, кроной алого древа, витал запах гнили. Кэйл был мертв. И на этот раз было уже слишком поздно.