Снег на ресницах

Юра вздрагивает, ощущая присутствие незримой тени за спиной. Он знает, что это Аня, его милая Анечка, которая вышла на колючий холод за ним с пледом в нежных руках. Юра её любит. Всем сердцем любит, пуская по венам её смех и взгляд драгоценных, чистых глаз, словно наркотик, как никотин, отравляющий его лёгкие. Он любит Аню. И Аня — его. Но больше это не та любовь, от которой спирало дыхание и сердце билось чаще, об этих чувствах не хочется кричать миру. Когда это изменилось? Когда Анюта стала просто подругой? — Юр, пошли в дом, зима на улице… — а сама топчется в домашних тапочках на крыльце подъезда, закутавшись в куртку. Её ласковые руки заботливо накидывают плед на плечи Юры, задерживаясь на секунду. От прикосновения не хочется растаять, только уйти, увернуться, не желая, наверное, даже думать о том, что раньше было иначе. Аня хорошая. Она всем сердцем любит того, кто не отвечает ей взаимностью — Татищев понимает её больше всех, — но продолжает заботиться о нём, Юре, мешающему её любви. Но он, вроде как, и не виноват в том, что Костя, к которому Аня так тянется, не отвечает ей ничем, кроме виноватой улыбки. Поджигая третью за десяток минут сигарету, растягивает её, больше давая ей тлеть самостоятельно, нежели затягивать едкий дым в больные лёгкие. Смотря на детей, ломающих чужого снеговика, всё кажется таким неправильным. — Скоро буду, не волнуйся, — Челябинск качает головой, отказываясь возвращаться сейчас. Он не сможет посмотреть в глаза никому. Он уже не помнит как они собрались в квартире Санкт-Петербурга такой толпой: Романовы, старший Московский и Химки, Татищевы, Екатеринбург, Анечка, и, удивительно, даже Енисейские вписались в эту компанию. Дружба Кости с сибирским рыжиком Юре не нравится, но тот иногда даже неплох. — Юр, слушай… Ну… Да, это странно, но… — Аня мнётся — сама удивлена, в шоке, она не знала. — Но всё не так плохо, да? Он ведь сказал прямо, доверился, не стал скрывать! — выдавливает улыбку. Юра не прячет тяжёлый вздох. Всего полчаса назад он сидел, даже не обращая внимания на неприятную ему компанию Питера, подначивал Катьку как следует помучать Мурино и Химки, слушая краем уха какую-то уже не важную ерунду из телевизора. Он знал, что за его спиной Серёга и старший Романов играли в шахматы, как-то странно переглядываясь. Это было странно, но Серёжа всегда был смышлёным пареньком, а в своё время подросткового бунтарства, пусть и отдалился от Юры, но сохранял своё любопытство к миру. Так что увлечение и каким-то там занудным Достоевским не удивило, и шахматы эти странными не казались, даже лёгкий интерес к балету не напрягал. Но он не думал, что стоит Юре обернуться и он заметит взгляд сына на себе. Такой напряжённый, хмурый, будто Юра его прямо сейчас бить собрался — а Серёжа и без этого на самом деле защищается, даже когда бросает, так наигранно небрежно, факт: «я встречаюсь с Даней». Просто факт. Обычные слова, простые буквы. Но все в комнате замирают, только телевизор бубнит своим «магазином на диване». Юра чувствовал на себе взгляды каждого. Невольно почувствовал себя на эшафоте: ты вот-вот умрёшь, но на тебя смотрит толпа, им не хочется оказаться на твоём месте, поэтому они кричат что-то о правосудии, о его нечестивости… У Юры дыхание тогда перехватывает: как так? В голове проносятся мысли одна за другой, чувства сменяются со световой скоростью. Удивление сменяется отвращением, затем приходит настоящий ахуй, который не передать словами; где-то на периферии сознания мелькает облегчение и спокойствие, но всё вытесняется страхом. Он знает это чувство: он помнит его с войны, но это отличается. Оно так же режет по тебе, лишь не оставляя шрамов на теле. Заставляет выпрямиться, тряхнуть головой, чтобы выбить к чертям все мысли и, испугавшись, ещё совсем не поняв чего, схватить пачку сигарет и сбежать из квартиры. Это Юра подросток. Бунтующий и несогласный со мнением окружающих. Ох, если бы так и было. Татищев не знает что думать, что делать. Его не волнует любовь к своему полу тех же Питера и Москвы, про распутного на словах Красноярска и говорить не стоит — не его дело это всё; но совсем другое когда это твой собственный сын. Ты растил его, давал часть себя, видел, как он на тебя похож и как изменился. Это не одно и то же. Жить в вековой гомофобии и смотреть как отношение людей меняется, об этом начинают говорить вслух, отстаивать свои права, как когда-то сделали женщины. Даже если иногда эта борьба выходит за все рамки — это борьба за любовь. Вот этого, наверное, Юра и не понимает. Ведь если чувства надо доказывать кому-то, то зачем это? — Ань, иди, — голос хриплый, такой же колючий, как мороз под кожей. — Не сейчас, хорошо? Аня поджимает губы, сжимает руки, упрямо глядя в глаза Татищева, но, сдавшись, кивает. Уходит, не сказав больше ни слова. И Челябинск думает, что вот оно — сейчас пойдёт снег, его накроет белым одеялом, а дети будут пинать его, как того несчастного снеговика, морковь-нос которого валяется на его погибшем теле. Жаль его. Но мир над ним издевается — его хватают за плечо через ещё одну втянутую внутрь сигарету. Окурки едва долетают до урны. Горячая рука его куда-то тянет и Татищев не сразу понимает, что это его друг. Костя запихивает его в машину, садится сам за руль, кидает Юре свою куртку и включает печку. Они сидят в тишине, пока Юра кутается в чужую вещь, расслабляясь от одеколона. Пахнет чем-то родным. Мыслей не остаётся, что-то в этой атмосфере есть такое, не дающее лишнему просочиться в голову. Чувствуя, как тепло крадётся к косточкам, Татищев сползает по сиденью вниз, упираясь коленями в бардачок — у Кости там салфетки, горстка документов на машину, старые Серёжины наушники и пачка мятных конфет. Катю раньше укачивало и это помогало справиться с позывами желудка. От такой заботы о Юриных детях ему хочется расплыться в глупой улыбке. — Мне страшно, — расслабившись совсем бросает Юра. Так же, как Серёжа раньше. Костя поворачивается к нему, выгнув бровь. — Почему? Юра облизывает губы, жмурится до звёзд в глазах. — За Серёжу, — выдыхает, признаваясь в этом. Выпрямляется, схватившись за потрёпанные волосы. — Мы ж в какой стране живём, Кость! Московский, сука, вообще лицемер тот ещё: сам живёт и бед не знает со своим манерным этим, — знает, что Уралов хмурится, когда о Питере так отзываются, но продолжает: — А законы принимает какие, — фыркает недовольно. — У нас же… иногда жить страшно. Мы не люди, у нас иначе и, знаешь, хорошо даже, что это не смертный, но это не сильно меняет суть. У нас ведь… — хрипит уже, намучав горло на холоде, бьёт себя по колену от эмоций, не продолжает. Костя его понимает. Всегда понимал, когда они ссорились, понимал, поддерживал, даже когда не соглашался во мнении. Упёртый баран, забавно как-то. Чувствует снова тяжесть не плече, давление — тянут в объятия, прижимают к груди. Юра поддаётся, хотя где-то там внутри чешется: увидят через лобовое стекло, даже если сидят без света, сюда даже фонарь едва дотягивается. — Всё хорошо, Юр, — Костя поглаживает тёмные волосы и сердце приятно сжимается. — Серёжа сильный. Даже если его достанут всякие — он справится. Он не будет один: ты ведь видел как однажды все мелкие встали на его защиту в какой-то мелочи? Я даже не помню что за спор был, но и Даня, и Денис, и Никита были рядом, а Катя шумиху подняла, будто там перестрелка похлеще, чем в девяностых. Юра фыркает — это правда. Чистейшая, кристальная правда. Серёжа не ребёнок. У него уже другая жизнь, своя компания… — Ты его отец. Твоё волнения понятно, но, — Уралов сжимает объятия, заставляя Юру уткнуться в шею. Одеколон очень хорош — понять бы чем пахнет… — Ему важно, чтобы ты принял и поддержал его. Ты ведь… Когда-то ты бы накричал, вы поссорились и, вероятно, ты мог отправить его на лечение. — Я бы совсем его оттолкнул. Навсегда, — выдыхает сипло Татищев, смыкая руки кольцом за спиной Кости. — Я бы сошёл с ума, — смеётся. Костя вздыхает, но от чего-то не продолжает. Что-то недосказанное витает в воздухе, искрится на кончиках нежных пальцев и таится в глухо бьющемся сердце. Теперь, почему-то, всё кажется правильным. — Серёжа ведь и сам на иголках там, да?.. Блять, — Юра не чувствует запала — его накрывает вселенская усталость, все эмоции выжали, как из губки. — Поехали домой, — предлагает, разрывая горячие объятия. Уралов не возражает. Забегает за вещами в квартиру Саши, отдаёт плед назад, отмалчивалясь на все вопросы, только говорит тихо: «мы домой» и обнадёживающе обнимает младшего Татищева, говоря верить отцу и уходит. В лифте покупает билеты на ближайший рейс до Екатеринбурга и, подумав, что есть надежда, идёт к машине. В ней Юра спит, прижавшись головой к стеклу.