Перекрёстки

— Нам сюда, — усилием воли оторвав глаза от бумажки с адресом, кивает Миранда в сторону здания, выделяющегося на фоне всех остальных своей заметной роскошью. Никаких двухметровых заборов с колючей проволокой, никаких автоматчиков на крыше — создаётся ощущение, будто перед ними что угодно, но не штаб-квартира гангстерского картеля. Создаётся ощущение, будто хозяин этого домика — человек своего «народа», которому не от кого прятаться и нечего скрывать. Но всё это, разумеется, делается ради куда более красивой и куда более демонстративной лжи — ради ощущения, будто хозяину нечего бояться. Аллен не позволяет себя обдурить. Он присматривается и замечает всюду камеры видеонаблюдения, вглядывается в окна — и замечает оружие на столах играющих в карты людей. Замечает довольно крепких парней, неспроста курящих и болтающих на крыльце и балконах соседних зданий. Замечает таких же — слушающих полицейскую волну в припаркованных неподалёку машинах. Всё правильно. Боятся все. Не боится только дурак. А ещё за ними наверняка следили от самой конторы. — Мексиканское барокко… — изумлённо моргает Лави. — Жемчужина колониального периода. Готика в сочетании с мавританским наследием… И где! В этой дыре! Эх, пофоткать бы… — Я сейчас кому-то пофоткаю, — прокуренным басом, как камнепадом, придавливает их какой-то бритый бугай, подойдя со спины и заставая врасплох. — Разрешение на прогулку имеется? — Дева Мария, блаженный Мигель Агустин, ангелы небесные! — вскрикивает Лави, зажмурив глаз. — Только на кактус не сажайте, умоляю, я очень чувствительный там! — Мы ни при чём! Мы ничего не убили и никого не украли! …То есть, ничего не украли и никого не убили! Мы ни при чём! — подняв руки, тараторит Аллен. — Н-нас ждут, — вытаскивает из сумочки и протягивает бугаю выписанные на их имена пропуска Миранда. — Они у тебя больные, что ли? — проверив пропуска и документы, осуждающе глядит он на её спутников. — Идём. Хефе супремо ждёт. *** Стоя перед двустворчатой дубовой дверью, ведущей в кабинет главы грозной мафиозной банды «Лос Локос», Аллен набирает побольше воздуха в лёгкие и ожидает увидеть всё: от бассейна с крокодилами до дыбы, на которой висит еле живой человек с чёрным пакетом на голове и с переломанными ногами. Чего Аллен не ожидает, так это того, что всё в этой комнате будет кричать о тоске чужестранца по родным пенатам: вот с горчично-жёлтых стен сурово глядят величественные ацтекские боги, вот дикими цветами распускаются по-южному грубоватая мебель, расписные вазы и узорчатые ковры, а вот и кактусы, которых так боится Лави… И, судя по размерам, боится он не зря. Здесь так ярко, так знойно от одной лишь палитры, что хочется стянуть с себя одежду, врубить лёгкую танцевальную музыку, заказать коктейли и всю ночь выбивать из пиньяты конфеты… А не мяться неловко под изучающим взглядом безумного — куда больше похожего на древнего монстра, чем на человека — Винтерса Сокаро. Под взглядом, который слишком хорошо знаком Аллену — на него уже смотрели так раньше, давно, в другой жизни, о которой он очень хотел бы забыть. — Рыженькая, беленькая и тёмненькая… — плотоядно улыбается Сокаро, блестя своими жуткими, заточенными, как у акулы, зубищами. На нём простая чёрная футболка и такие же чёрные брюки; все члены его банды носят лишь чёрное. Аллен знает — ничто не скрывает чужую кровь лучше. Будто в подтверждение этому, его массивная золотая цепь с черепом, какие делают из сахара на День мёртвых, усеяна кровавыми пятнами. Развалившись в кресле и неспешно раздевая глазами каждого, Сокаро аж прицокивает от удовольствия: — Молодец Кросс. Уважил так уважил. — Мы экзорцисты, — наконец нащупав в себе смелость, напоминает Аллен. И чем откровеннее на него пялится Сокаро, тем смелее он становится. — Нам сказали, что случай особый и что даже такие крутые ребята, как вы, — он позволяет себе язвительные нотки в голосе, — не справляетесь. Идя сюда, они торопились, но Сокаро, кажется, вообще никуда не торопится. Он продолжает молча сканировать каждый сантиметр стоящего перед ним наглеца. Как бы бессознательно, до непристойности медленно проводит языком по губам. И хриплым, вгоняющим в ступор голосом, — подземным, подводным, устрашающим, — почти что ласково, почти что урчит: — Улыбнись мне, детка. А не то я тоже вспомню, что твой опекун мне крупно задолжал, — яд его слов жалит сотнями гремучих змей, и каждая целится в одну точку. — Говорят, ты очень усердный мальчик: трудишься за семерых, каждый долг отрабатываешь на совесть. Но сплетни я терпеть не могу — всё-таки народ любит приукрашивать. Хочу сам проверить. Прежде чем Аллен решается послать всё к чёрту и, запрыгнув на стол, оторвать тяжёлые золотые серьги Сокаро вместе с ушами, Лави неожиданно делает два широких шага вперёд. Одной рукой хлопнув по столу, за которым сидит Винтерс, а другой приподняв свою глазную повязку, он наклоняется и демонстрирует ему Крест-Розу вместо зрачка и радужки. Такая же вышита на кукле Миранды и вырезана на обеих ладонях Аллена. — Вынужден напомнить, что официальное соглашение о сотрудничестве между экзорцистами и гангстерским синдикатом, членом которого является в том числе и ваша группировка, было подписано шесть лет назад. — В такие моменты вечный повеса Лави по кличке Книгочей кажется взрослее, выше, шире в плечах и опаснее. Будто вся его дурашливость, вся его показная любовь к неприличным анекдотам и женским прелестям выполняет ту же роль, что и чёрная одежда головорезов из «Лос Локос»; что и с виду ничем не примечательная кукла Миранды; что и располагающая к себе людей маска Аллена. Этот Лави не боится кактусов, а ест их на завтрак, обед и ужин. — Оно гарантирует нам полную неприкосновенность. В случае нарушения договорённостей, Ватикан… — Да-да… — недовольно откидывается на спинку кресла Сокаро. — Я в курсе. Не учи меня, яйцо. Моё дело — предложить, ваше дело — отказаться, так? Я, может, по доброте душевной молодые деньки ваши скрасить хотел… — Так же, как скрасили деньки своей правой руки? — взвинченный и нервный, уже просто не может не укусить Аллен. Миранда повисает у него на плече, шепча то ли молитву, то ли просьбу успокоиться, но всё безрезультатно. — Это правда, что ему нет и двадцати пяти? Такой молодой, а уже довели, да? Сокаро встаёт — резко, угрожающе. Огромный. Так на безоблачном горизонте вырастает вулкан, из которого вырываются чёрный дым и огненная лава. — Я ему не вредил, — говорит он, чётко произнося каждое слово, вмиг утратив желание играть. — Мы не перемалываем тех, кто приносит нам пользу. Мы не грёбаная Триада. А на твоём месте, Снежок, я бы вообще в такие моменты свой ротик держал на замке. — Он тычет в них пальцем по очереди: — Каждому из вас уже бы дали по три пожизненных, если бы мы за вами не подчищали. Думаешь, нам делать больше нечего, кроме как отводить от вас лишние подозрения? — Полиция тоже с нами сотрудничает, — выдаёт Аллен желаемое за действительное, потому что поддержку в правоохранительных органах им оказывают лишь те, для кого авторитет и деньги Ватикана имеют значение. — Ну да, особенно тот заместитель инспектора, этот протестантик, как бишь его звали… Макфлури? Макдудл?.. Думаешь, он реально проснулся утром двадцать шестого декабря и понял, что срочно хочет выпилиться, перед этим любезно уничтожив весь компромат, что годами собирал на вас и вашу кодлу? Эрик Маккензи. Его фото и громкие высказывания часто мелькали в новостях. Этот человек, ещё ребёнком, как и Аллен, приплывший в Чандрападу из Англии, много лет активно боролся со всеми существующими здесь порядками — а точнее с беспорядками. Он считал, что Ватикан — это такая же криминальная организация, ничем не лучше «Лос локос» или Триады. По официальным данным, Маккензи покончил жизнь самоубийством два года назад — в ту пору, когда сам Аллен искренне считал все его обвинения беспочвенными и оскорбительными. — Думаю, помогать нам в ваших же интересах, — холодно отвечает ему Аллен, и имеет в виду не Ватикан. Многое изменилось за эти два года. — Да? — хмыкает Сокаро, подаваясь вперёд и упираясь тяжёлыми кулаками в стол. Индейские орнаменты, вытатуированные на смуглой коже, издали создают иллюзию кожи аллигатора. — А я думаю, если эти твари в один прекрасный день дружно начнут бесноваться, прыгать по домам и нападать на всех без разбору, вы, кружок мамкиных оккультистов, первыми же и сдохнете. Не мы. Аллен сквозь рукав чешет начавшую неприятно зудеть руку — ту, что пострадала больше всего — и отводит глаза. Он всегда предпочитал спасать, — даже тех, кто пытался откусить ему голову. Но такие люди, как Сокаро, в этом простом желании не видят ничего, кроме слабости. — Что, нечего сказать? Все три экзорциста молчат. — То-то же.