Разделить участь

Мастер приходит в себя медленно, скорее выползает, чем выныривает из глубокого сна, пытаясь определить границы реальности. На пробу шевелит конечностями, с замиранием сердца понимая, что связан. Связан? Зачем же ему быть связанным? Воспоминания беспощадно простреливают голову, бросая в холодный пот. Он распахивает глаза и оглядывает незнакомую комнату, состоящую из пустых серых стен и внушительных размеров кровати, на которой он, собственно, лежал укрытый белой простыней, словно покойник. Множество догадок одна ужаснее другой всплывают в панически испуганном состоянии. НКВД испытывают новые методики избавления от неугодных? Иностранные шпионы решили, что ему есть чем поделиться с заграничными друзьями? Продажа органов? Подпольные лаборатории, использующие людей в качестве подопытных? Просто повезло наткнуться на озабоченного маньяка? Почему он ещё жив? Мастер переводит дыхание, с помощью пары долгих выдохов притормаживая нарастающую панику. Окон нет, как и ручки у массивной стальной двери. Его запястья не туго, но крепко связаны за спиной, ноги соединены веревкой так, что получается делать небольшие шаги, только пространства для прогулок маловато. Мастер тщательно простукивает стены, натыкаясь лишь на глухой бетон. Слёзы наворачиваются на глаза, самоконтроль трещит по швам, рискуя вылиться в полноценную истерику. Он неуверенно вскрикивает на пробу — должен же быть рядом хоть кто-то, но ему не отвечает даже эхо. Через пару часов писатель срывает связки, так и оставаясь грубейшим образом проигнорированными, зато иллюзия деятельности отгоняет удушливый страх. Кровать не издает ни звука, когда на неё заваливается уставшее тело. Не придумавший ничего лучшего мозг отключается, отправляя сознание в глубокий, лишенный сновидений сон. — Мастер. Его будит печально знакомый голос, и писатель отчаянно надеется, что, открыв глаза увидит свою квартирку, и лежащего рядом друга. — Мастер. Ожидаемо, он почти не изменился, разве что переоделся в более удобный, но не менее аристократичный костюм. Нет перчаток, трости и шляпы, волосы чуть взлохмачены, и взгляд честный, безжалостно мертвый. Мастер отползает в самый дальний угол матраса, и Воланд дипломатично держит дистанцию в два метра, не желая запугивать человека сильнее. — Твое новое имя. Отныне тебя зовут Мастер. Мастер моргает, сжимая за спиной связанные руки. Акцент тоже был фальшивкой, голос все тот же — мурлыкающе-бархатный, но речь чистая, без запинок и раздумий. — Мы полностью изолированы от внешнего мира, кричать бесполезно, я мог бы предупредить, но ты бы все равно не поверил мне на слово, так ведь? Понимаю, тебе страшно, это скоро пройдёт. Как самочувствие: головокружение, тошнота, боль? Воспоминания о прокусанной шее врываются в сознание красными пятнами, и человек инстинктивно склоняет голову к плечу, пытаясь почувствовать масштаб трагедии. Он не видел рану со стороны, но судя по парализующей боли, горло как минимум должно быть зашито и перебинтовано, однако ничего подобного нет, лишь небольшой зуд при сгибании. Чертовщина. Это точно наркотики, причём невероятно сильные. Вот же попал! Сам виноват, дурак — никто не заставлял первого встречного в кровать тащить, спасибо, что в темной подворотне не зарезали. Замечая недоумение Мастера по поводу сохранности шеи, Воланд понимающе кивает. — Телесные увечья тебе не страшны, и, как ты мог уже заметить, физиологически потребности тоже. Удобно, правда? Твой организм будто замер во времени, приостановил все процессы под действием яда. Ах, если б можно было избавиться от этих животных проблем навсегда, быть может, человечество не было бы обречено? Хотя, как знать… Думаешь, Бога иногда мучает голод? Знакомые слова начисто лишенные связи проходят мимо ушей Мастера, лихорадочно продумывающего способы самозащиты со связанными конечностями. Цепляют лишь два из них — яд и Бог, первое подтверждает догадку об отравлении психотропными веществами, а второе наталкивает на мысли о религиозных фанатиках, что в современных реалиях было мало возможно, но далеко не исключено. Будучи историком по образованию, Мастер не раз поражался человеческой жестокости, кровожадности, возведенной в величайшее искусство, безграничной фантазии в истязательствах над себе подобных. Мог ли он помыслить, что когда-то ему доведётся сыграть главную роль в подобной истории. Воланд с любопытством глядит на него, явно ожидая ответа, словно они секундой назад прервали светскую беседу. — Бегемот, — хрипло выдает Мастер, тут же заходясь в удушливом кашле от сорванного пару часов назад голоса. — Бегемот? — переспрашивает Воланд и от растерянности в его голосе снова мелькает акцент. — Да, мой кот, — поясняет Мастер почти шепотом, — если ты не убил его, пожалуйста, выпусти во двор, иначе он умрет от обезвоживания быстрее, чем мои малочисленные знакомые решатся вынести двери. Воланд задумчиво хмыкает, складывая руки на груди, словно ему попалась действительно сложная загадка, ответ к которой требует тщательного всестороннего обдумывания. Минуту они проводят в тишине, и Мастер тщетно старается вспомнить правила взаимодействия с умалишенными, но в голову приходит только запрет на резкие движения и выкрики — не самый полезный совет, когда тебя пытаются сожрать заживо. — До чего же вы, люди, удивительные существа, сколько вас не изучай, все равно не познаешь. — Какие уж есть, — связанный мужчина ведёт плечами, разминая затекшую спину. — Ваша правда, и других не надо! — снова улыбается Воланд, демонстрируя ровный ряд белоснежных зубов, отчего у Мастера вновь тревожно ноет шея. Писатель на мгновение прикрывает глаза, чтоб перевести дыхание, а открыв, едва сдерживает испуганный вскрик. Воланд сидит рядом на краю кровати так, будто находился здесь всё время, Мастер может поклясться, что не слышал приближающихся шагов. Рациональная часть сознания приказывает бежать, сопротивляться, нападать первым — сообщников не видно, а Воланд едва ли превосходит его в силе, не было бы этих треклятых веревок. Вот только делать этого совсем не хочется, вдруг снова пробирает неповторимый, горьковато-цветочный аромат, от которого рот мигом наполняется слюной, мышцы расслабляются, а зрение расфокусируется. Голову наполняет дурман. Наверняка, в этом букете кроется наркотик, но ведь он не может перестать дышать. Холодная сухая рука ложится на его лоб, отслеживая температуру. Видимо, результат удовлетворяет похитителя, потому что в следующее мгновение пальцы уже гладят по щеке, как ласкают обыкновенно собаку. — Не бойтесь, мой Мастер, вам не о чем беспокоиться. С вашей дорогой зверушкой все будет в порядке, как, в общем-то, и с вами, если мы оба не будем творить глупостей. Мастеру хочется съязвить что-нибудь про разумное накачивание людей наркотой и похищение, но вовремя прикусывает язык. Вряд ли склонившемуся над ним маньяку понравится грубость. Словно прочитав в его смятении внутреннюю борьбу, Воланд довольно кивает, скользя рукой вниз по телу. Любой здоровый человек в такой ситуации дрожал бы от ужаса, но Мастера потряхивает вовсе не от него. Воланд наклоняется к его груди, и, коротко облизнув покрытую мурашками кожу, вновь вонзается клыками в мягкую плоть. Следующие дни тянутся для Мастера одним счастливым сном. Тело ощущается легким, словно сделанным из одного света, удовольствие сковывает и освобождает каждую его клеточку. В голове лишь благословенная тишина, ощущение гармонии, и радости от нахождения своего истинного места в мире. Он действительно хочет остаться здесь навсегда, быть безвольным сосудом для кормления хищника, пока его не выпьют до последней капли. Когда Воланда нет рядом он спит, ощущая себя совершенно пустым, как валяющийся без дела инструмент, оживающий лишь в руках творца. Его счастье, стремления и помыслы замыкаются вокруг исполнения предназначения — быть источником энергии для своего господина, быть взятым и использованным. Без острых клыков, вспарывающих плоть, без рук сжимающих его мышцы, без разноцветных глаз и снисходительной ухмылки одними уголками губ его больше не существует и быть не может. В прочем, большую часть времени они проводят вместе: утоляя голод, трахаясь, обсуждая чудные книги, приносимые Воландом или ведя ленивые дискуссии о вечном. Выясняется, что веревки на конечностях были необходимы для сдерживания Мастера от самоповреждения во время судорог экстаза, сводящих все мышцы в теле. Убедившись, что писатель больше не представляет опасности для самого себя, Воланд развязывает его, кажется только для того, чтобы тут же устроиться между широко раскинутых ног. Мастер едва переводит дыхание, стараясь предугадать — вопьются ли клыки во внутреннюю часть бедра, или его ждут мучительно долгие ласки, после которых Воланд совершенно бесстыдно будет слизывать с его живота белые капли. Ему все равно, что именно делает с ним Воланд, лишь бы продолжал использовать его тело, проникая во внутрь клыками, языком, пальцами, членом, а иногда всем одновременно. Комнату наполняют звуки чистой похоти, и странное тепло расползается внутри при мысли о том, что видеть его таким дозволено лишь Воланду. Воспоминания о прошлой жизни ускользают, путаясь и искажаясь. Одно он знает наверняка, ему точно не было так хорошо и спокойно. Там, в старой свободной жизни он был одинок, не понят себе подобными, отвержен и несчастен. Его место здесь. Жмурясь от удовольствия, Мастер курит терпкие французские сигареты, пока Воланд царапает его грудь, оставляя ровные неглубокие полосы, из которых кровь мелкими дорожками сбегает вниз к животу. Ему нравится следить за их погоней, а там, где останавливается последняя, делать новый разрез. Словно лакомишься экзотическим фруктом, неторопливо высасывая его соки, растягивая наслаждение. Воланд рассказывает о своей свите, в его историях они больше напоминают разношерстную семью, о столетиях бессмертного существования, вечных странствиях, о сменяющихся эпохах, дальних странах и, конечно, о людях, таких непохожих, но одинаковых повсюду во все времена. — Для поддержания жизни нам хватает пары глотков крови в месяц, — Мастер лежит на груди вампира, позволяя чужим пальцам перебирать темные пряди. — Обычно это случайные встречные, не догадывающиеся о происходящем ни до, ни после. Наркотик в слюне парализует, расслабляет, делая добычу податливой и безобидной, весьма эффективный способ расположить к себе человека в самые короткие сроки, никому не хотелось бы отбиваться от собственного ужина, к тому же наполненная адреналином кровь горчит. Убеждаясь, что все в порядке, мы уходим и после более не встречаемся, второй укус неизбежно приводит к передозировке и мучительной смерти. Наркотик становится ядом. Хотя некоторых это не останавливает, мне думается, что губить сложную человеческую душу из-за примитивного чувства голода — это дело неблагородное. Тяжело вздыхая, Мастер ненароком оглядывает своё голое тело, почти полностью покрытое следами зубов даже в самых неожиданных местах. Парочкой глотков тут никак не обошлось. В очередной раз угадав его мысли Воланд усмехается, игриво дёргая за ухо. — Вы другой, мой Мастер, совершенно особенный. Ваша кровь сладка и питательна, а врожденный иммунитет позволяет намного дольше сопротивляться токсичному действию наркотика. За долгую жизнь я встречал печально мало подобных людей. Однако деликатесы тем и привлекательны, на каждый ужин их не подают. — Значит, иммунитет не нейтрализует, а только откладывает вредное действие яда. Сколько я протяну? — в голосе нет страха, лишь разочарование от мысли, что однажды им придётся разлучится. — Я не позволю этому случиться, возьму столько, сколько сможешь дать, а затем отпущу. Тебя ещё ждёт долгая человеческая жизнь… Прошлое проносится перед глазами омерзительной серостью. Услышанное так взволновывает писателя, что он перехватывает ласкающую руку мессира, ощутимо сжимая запястье. — Нет, не говори так. Я хочу остаться подле тебя на вечность или хотя бы до конца смертной жизни. Не вздумай бросать меня. Не смей, слышишь? Воланд заливисто смеется, щипая человека за покрасневшую щеку. Слышать подобное приятно, но в глубине души колет обида, напоминающая, что если бы не природный яд, этот интеллигентный, хорошо образованный симпатичный мужчина не приблизился к нему ни на шаг. Мастер чувствует себя жалким и униженным, но если это развлекает его господина, то он готов стерпеть всё. В эту ночь мессир тщательно зализывает места укусов, будто желая извиниться за собственную несдержанность. Следы зубов остаются едва заметными припухлостями по всему телу, и Мастеру совершенно не хочется, чтоб знаки их единения бесследно исчезали. Когда Воланд добирается до шеи, писатель впервые за время близости отпихивает его, ревностно прикрывая рукой самые глубокие шрамы. Воланд глядит на него сердито, но губы понимающе усмехаются. Уже через пару минут Мастер задыхается, уткнутый лицом в мягкую подушку, пока длинные когти впиваются в бёдра, заставляя подстраиваться под рваный ритм. Он знает, чем разозлил мессира, но неискренние раскаяния только усугубят дело. Зазнавшемуся писателю показывают его место. Нежность, трепет и забота достаются любовнику, добыче они ни к чему. Лисица, обгладывающая косточки ещё дышащего зайца, едва ли беспокоится о его душевных стенаниях. Испытывать столько чувств к еде — дурной тон. Воланд притаскивает ему столетиями складируемые в личной библиотеке, подаренные или украденные оригиналы тайных писаний, и бывший историк впивается в них с таким вожделением, что мессир малодушно сожалеет о своей щедрости. Мастер поглощает информацию жадно, ненасытно, стараясь вместить в себя как можно больше. Не в силах похоронить столько удивительных историй в себе одном, он принимается за то, что должно выполнять мастеру — начинает сочинять, словно наяву созерцая разворачивающиеся действия. У него нет бумаги, а мысли слишком путаны, поэтому он делится этим с Воландом. Сначала понемногу, самыми яркими отрывками, боясь утомить своего господина, но тот неожиданно приходит в восторг, принимаясь вытягивать из него новые главы едва ли не охотнее, чем кровь. И Мастер с радостью впускает его в свой мир, в его рассказах странным образом гармонично находится место и старым коллегам, и голгофе, и Воланду, и двум влюбленным, предательству и прощению, жертвенности и трусости, смерти и воскресению, и даже Бегемоту. К наркотическому опьянению добавляется творческое вдохновение, и теперь в самый разгар страстей писатель мог замереть, невыносимо приятно сжимая член мессира внутри себя, и задумчиво поинтересоваться, какой синоним слова «непорочный» кажется Воланду наиболее белым. Из Воланда слушатель никудышный, благодарный, но крайне нетерпеливый. Иной раз ляжет рядышком, притворится, что мирно наблюдает за творческим процессом, а сам только и ждёт, пока Мастер увлечется, чтоб на него, такого расслабленного, наброситься и зубы вонзить в мягкий бок. — Быть может, когда страсти стихают, они удаляются вглубь дворца, и в затемненной комнате на устланной шелками ложе долго и сладостно придаются любовным утехам? — Ах, я совсем не об этом, — смущенно бормочет Мастер, подставляя шею под жадные поцелуи. — Речь о единении душ. — Позвольте, мой дорогой, вечность единения без плотских утех утомительна, — ловкие пальцы Воланда пересчитывают ребра, словно каждый раз опасаясь пропажи. Мастер дёргается от щекотки, но с себя не спихивает. — Рядом с родной душой и вечности ничтожно мало. Воланд мрачнеет, поднимая на него пустой взгляд, от которого у Мастера все внутренности леденеют, и давняя тоска врывается в отвыкшее от боли сердце. Писатель целует тонкие губы, бледную кожу щек, прижимается лбом, шепчет какую-то ерунду, стараясь отвлечь любовника от грустных раздумий. Это помогает. Через пару часов они лежат в обнимку на кровати, заваленной книгами, и, уже засыпая, Мастер бормочет о том, как было бы чудно перенести роман на бумагу, пока тот не забылся. Воланд согласно мычит, прижимая к себе теплое живое тело чуть крепче обычного. В следующий раз Мастер разлепляет глаза щурясь от полуденного солнца, торжественно бьющего своими лучами в окна полуподвальной квартиры. На груди приятной тяжестью восседает Бегемот, явно недовольный затянувшимся сном хозяина. Кроме них в доме никого нет.