Грешники

      Минуты утекали, как бурная река. Я смотрела на полуразвалившийся пустой дом, который больше никому не принадлежал. Смотрела на кровь Чосо на своих руках. Смотрела на успокоившееся деревья, вокруг которых валялись щепки и ветки — последствия страшной, но не слишком длительной бойни. Водная гладь озера снова превратилось в ночное зеркало, а небесный купол очистился от серых туч, открыв тысячи звёзд и луну. Во тьме меня освещали только небесные светила.       Было страшно встать и уйти. Я то рыдала, то просто молча лежала на холодной земле. Шея всё ещё болела от удушья, живот тянуло от боли, а глаза горели от слёз, которые я всё никак не могла выплакать. Всё закончилось? Если да, то какой ценой.       Чосо умер, я точно видела его смерть. И Сугуру будто вытащил из него чернильное сердце или саму демоническую душу. Я точно не знала, что это было.       Мне не стоило так переживать из-за демона, предавшего меня. Но его последнее стремление быть похожим на Сукуну, занять хоть какое-то место в моей жизни… Моя внутренняя доброта говорила мне, что Чосо ведь тоже живое существо, которое имело право на любовь и заботу. Только вот эта доброта забывала, что не всё в этом мире заслуживает любовь.       Наверное, я просто горевала по тому прежнему лживому образу Чосо, по его последней улыбке, что он подарил мне прежде, чем Сатору появился в доме.       Я дала себе слово уйти, как только наступит рассвет. В здравом уме я бы не смогла выдержать полночи в одиночестве, где-то вдали от города, во тьме, без телефона и возможности куда-то уйти. Сейчас же я либо лежала, либо сидела на месте, пока кровь Чосо на траве и моих руках не высохла, пока звёзды не ушли с небосвода и пока на горизонте не показалось солнце.       Его насыщенные оранжевые лучи ослепили глаза.       До ушей донёсся глубокий, жадный вдох, затем болезненный хрип.       Я вытянулась, подскочила на ноги, огляделась, чтобы заметить хотя бы намёки на шевеление. Лишь бы это не был какой-то заблудший в лесу человек или просто местных житель, решивший прогуляться на рассвете далеко в горы.       Всхлип. И снова всхлип. Они были мучительные, болезненные. Я рванула в сторону звука и возле озера увидела грязное, обнажённое тело. И розовую макушку.       — Сукуна! — закричала я, раздирая горло, и бросилась к нему. Душа снова затеплилась надеждой.       Сукуна с трудом сел, обнял себя за плечи. Его лицо исказилось от сильных панических рыданий. Он хватался за голову, цеплялся за волосы, словно хотел вырвать их вместе с кожей, и смотрел на мир вокруг себя, словно чувствовал себя чужим.       Я упала перед Сукуной на колени, схватила его тёплое, уже не такое горячее как прежде, лицо.       — Ты здесь. Ты правда здесь, — улыбаясь сквозь слёзы, прошептала я и коротко поцеловала его в испачканные в какой-то чёрной грязи губы, будто они были в саже.       — Рина, я… Мне плохо… — Сукуна резко обнял меня, уткнулся лицом в плечо. Пальцами стиснул футболку на спине. — Мне больно, очень больно. Эти мысли, эти чувства. Они будто разрывают. Я не понимаю, что это. Дышать больно.       — Сукуна, подожди. Что ты чувствуешь? — я снова обхватила руками его лицо и посмотрела в его глаза. Тёмно-карие, не красные.       — Какое-то чувство… Будто что-то между рёбрами сдавило. И мысли в голове. Я снова и снова прокручиваю моменты, когда делал тебе больно. А ведь больно — это плохо. Они свербят в голове. Дышать… тяжело дышать… — Он говорил это сквозь слёзы, пытаясь собрать мысли в кучу и объяснить их.       — Это называется совесть и стыд, — я слабо улыбнулась и вытерла с щёк слёзы. — Это обязательно пройдёт, тебе нужно только понять, что я прощаю тебя, слышишь? Сукуна, я прощаю тебя.       — Не могу. Всё равно больно, — он схватился снова за голову, стал качаться вперёд и назад и дышать так громко, будто ему не хватало кислорода. — И эти воспоминания о Бездне. Откуда у меня такой сильный страх? Почему мне холодно? Я чувствую холод… Будто ломает кости. Мне холодно, Рина. Помоги мне, прошу тебя, — он снова стал цепляться за меня.       — Пойдём в дом. Там явно есть вода, нужно тебя помыть и во что-то одеть.       — Живот тянет… Будто сейчас кишки свернёт. И во рту так сухо.       — Это, наверное, голод и жажда. Потом ты познаешь все прелести пользования бритвой и походов в туалет, — всё ещё плача, я пыталась пошутить. Сукуна навалился на меня, с трудом перебирая ногами, словно он впервые вообще встал на них.       — Что со мной? — всё ещё рыдая, спросил он. — И почему я постоянно реву?!       — Я тебе обязательно всё расскажу. Пойдём. Прошу тебя.       Я тащила Сукуну в сторону полуразвалившегося дома, надеясь найти там хоть какую-то одежду, в которую его можно было одеть. Его тело осталось таким же массивным. И татуировки никуда не исчезли, словно остались как напоминание о его прошлом. Я боялась представить, как Сукуне было плохо сейчас. Он не знал, что мог стать человеком. Я буквально решила его судьбу. Но мне ничего другого не оставалось. Я не хотела его терять, и не хотела, чтобы Сукуна лишился возможности обрести счастье, которое будет для него мгновением по сравнению с тем тысячелетием, что он прожил.       Это была лишь битва с демонами, даже не война. Остались ли другие двое проводников в мире людей? Сколько ещё жертв, как я или погибшая девушка Фушигуро Тоджи, ходили по этой земле и страдали? Но одно я знала точно: они в ловушке среди людей. Им некуда бежать, неоткуда черпать силы, некуда уходить после смерти якорей.       Света не было. В полутьме я пыталась отмыть Сукуну мочалкой в виде губки, не жалея мыла и сил.       Сукуна молчал, шмыгал носом, трогал всё вокруг себя. Вода ему казалась то холодной, то слишком горячей. Было слишком непривычно ощущать его человеческую температуру тела.       Он больше не выглядел устрашающим, и страх к нему тоже исчез. Сейчас он казался лишь заблудшим парнем, а в его глазах я видела лишь мальчишку, который потерялся, который не знал, как управлять собственными чувствами. Пока я мыла его спину, беззвучно плакала. Я старалась не шмыгать лишний раз, просто вытирала рукой под носом и споласкивала руку водой.       — Прости меня, — сказал Сукуна негромко. Объёмное эхо его голоса отразилось от стен ванной.       — За что? — спросила в ответ, стараясь сделать всё, чтобы спрятать заплаканный голос.       — Я причинил тебе боль. С самого начала. Столько страданий… И всё из-за меня.       — Это уже неважно.       Я помогла ему оттереться от воды полотенцем. Сукуна, успокоившись, смог сам встать на ноги и даже ходить. Я постаралась найти какую-то мешковатую одежду. Судя по всему, этот дом принадлежал каким-то людям, которые уже не жили здесь. Но фотографий не было, только одежда, словно другие свидетельства чужой жизни были уничтожены Сугуру.       На газовой плите с одной конфоркой я согрела чай, налила туда воды. И увидела на одной из полок мешочек с засушенной рябиной прямо с веточкам и пожухлыми листьями. Я смяла этот мешочек и выбросила в мусорку под раковиной.       Горячий чай отнесла в комнату к Сукуне, которого пришлось одеть в свободные брюки и однотонную светло-коричневую кофту.       — Расскажешь, что было? — спросила я осторожно, садясь рядом с ним на кресло.       Через дыру в стене задувал ветер. Пение птиц и шелест ветра отвлекали от тишины. Я постаралась расслабиться со стаканом чая в руках.       — Я разрушил врата, — сказал Сукуна и замолчал, словно это было единственное, что я хотела бы услышать. Но мне было мало.       — Расскажи мне всё.       — Ну… — Сукуна понюхал чай, отодвинул его в сторону, когда чуть обжёгся об керамику. — Чосо просто исчез в Бездне, когда его тело попало за пределы человеческого мира. А Сатору… Сугуру пытался помешать мне закрыть врата. Он ранил меня, попытался вытащить душу, как сделал это с Чосо. Но Сатору помешал ему. Он попросил передать тебе «спасибо» за то, что помогла ему обрести свободу. Он пожертвовал собой, чтобы я мог жить.       Сукуна опустил голову. Я впервые видела его настолько психически стабильным, спокойным, рассказывающим историю.       Когда я узнала, что Чосо просто растворился по мраке, сердце болезненно сжалось. Мне не стоило его жалеть, но почему же я его жалела?       — А что было потом?       — Когда я закрыл врата и разрушил их, Сугуру снова попытался уничтожить меня. И тогда Сатору спас меня во второй раз, но поплатился за это жизнью. И прежде, чем исчезнуть, я впервые в своей жизни увидел что-то странное… Его душа не была чёрной, она светилась. Я не знаю, как передать словами, но она просто перестала быть осязаемой в руках Сугуру. Будто воздушная бело-голубая сфера… Она вырвалась из рук Сугуру и ушла в никуда. В Бездне нет как такого пространства, но я готов поклясться, что она улетела куда-то… наверх? Разве этот «верх» вообще может существовать?       От рассказала Сукуны я смеялась от счастья и плакала одновременно. Увидев моё состояние, Сукуна пересел ко мне и крепко обнял. Да, он больше не был демоном, больше не имел высокую температуру тела, но он был по-особенному тёплый. Это тепло шло изнутри и имело духовный уровень.       — Сугуру остался гнить в Бездне. Рано или поздно от истощения он умрёт в одиночестве. — Сукуна замолчал, провёл ладонями по моей дрожащей спине. — Спасибо тебе, — шепнул он в ухо и понежился щекой об мою.       — Он освободился, — сквозь слёзы я посмеялась, пытаясь представить эту сцену с уходящей в неизвестность душой. Светлой душой, которая страдала тысячелетие от мук совести. Сатору очистился. И он сделал это сам, достаточно настрадавшись.       Если Сатору стал демоном и пожалел об этом, он решил, что лучше умрёт и даст Сукуне возможность стать человеком. Обмен одной души на другую. Жестокий, но справедливый. Вот только, если бы это было возможно, мне бы хотелось, чтобы и Сатору сидел рядом в обличие человека. Но вряд ли он хотел бы существовать снова на этой земле, вряд ли бы он согласился на новые страдания. Он устал и хотел покоя.       Мы дождались позднего утра, когда солнце уже возвысилось над лесом, когда небо стало ярко-голубым. Прямо как глаза Сатору.       Когда демоны исчезли, моя собственная душа почувствовала физическое облегчение. Будто с моих плеч кто-то скинул тяжёлый груз.       Мы добрались домой сначала пешком, потом на попутных машинах благодаря добрым людям, которых оказалось не так уж и много. Пришлось долго ждать прежде, чем мы смогли дождаться хоть какой-то помощи.       Ни телефона, ни денег. Мы, возможно, выглядели как странная пара наркоманов, с которыми люди даже не хотели связываться.       Сукуне было непривычно ходить пешком. Он жаловался на лестницы, на длинные дорогие, на странные запахи у автомобильной дороги. И я всё выслушивал, то плакала, то смеялась, помогая ему стать частью этого мира.       Дома ни души.       — Ты тогда была в тёплых полосатых носках. Бабушка называла тебя садовым гномом. Я их запомнил, — выдохнул Сукуна и провёл рукой по моей кровати. Глянул в окно. — И шёл снег. — Он посмотрел на меня жалобным взглядом. — Мне так жаль.       — Мои четырнадцать лет уже стёрлись из памяти, я мало что помню, — я отмахнулась, не желая вспоминать болезненное прошлое.       — Прости меня.       — Ещё одно «прости», и ты вылетишь в окно, — я улыбнулась и подошла к шкафу. Открыла его. — А ты уже не демон, точно кости переломаешь.       — Как у тебя вообще хватает сил даже смотреть на меня? — Сукуна сел на кровать, наблюдая за тем, как я спокойно переодевалась перед ним. После всего, что я пережила, переодеваться перед кем-то было как налить стакан воды — проще простого.       — Не знаю. У меня крыша просто поехала, — я посмеялась, посмотрела на чужую одежду, в которую меня одели Сугуру и Чосо после похищения из больницы.       — Я люблю тебя, — Сукуна подошёл ко мне сзади, пока я смотрела на футболку и шорты, которые сжимала в руках.       — Я пока не уверена, что могу ответить тем же.       — И не надо. Я вообще не ждал взаимности. Просто сказал, чтобы ты не забывала об этом.       — Надо будет что-то решить с твоими документами, фамилией… — Я быстро перевела тему, не желая говорить о чувствах. — У тебя ничего нет. С этим будем непросто справиться, но у нас обязательно всё получится.       Мы лежали рядом друг с другом почти до самого вечера, пока снизу не хлопнула дверь в прихожей.       Послышались голоса. Много голосов. Я приподнялась после полудрёмы, посмотрела на спящего Сукуну. Он прикотрыл с трудом глаза. Было непривычно смотреть на карие радужки.       — Побудь пока здесь. Мне надо как-то подготовить тётю и рассказать ей про тебя. Спи, — я погладила Сукуну по волосам. Он кивнул, чуть улыбнулся и снова погрузился в сон.       Я вышла из комнаты, тихонько закрыв за собой дверь. Пошла неторопливо по короткому коридору, спустилась с лестницы. С каждым шагом сердце колотилось всё жёстче. Мне казалось, я вот-вот сойду с ума.       — Я не хочу даже слышать об этом! Ты не посмеешь пойти к ней в больницу! Если я узнаю, что ты хотя бы подумала об этом, я оторву тебе голову! — кричала тётя. Я остановилась, прислушалась к голосам, которые раздавались из кухни. — Зачем ты вообще приехала? Поглумиться над нами?! Да, мы живём не так богато, но зато в любви. У тебя этого богатства никогда не будет. Ты на всю жизнь так и останешься бедной душой. И твой приезд сюда тому доказательство.       — Я не хочу слушать твои упрёки. Я всего лишь хочу увидеть дочь!       Мама?       Я неуверенно подошла к арке, ведущей на кухню, и замерла, увидев фигуру собственной матери. Длинные прямые волосы, уложенные явно лучшими парикмахерами, отражали солнечные лучи. Она была одета в синее платье до колен без рукавов. Оно держалось на тонких нежных лямках на её выпирающих ключицах. Худая, среднего роста, с отличной фигурой, выглядящая слишком молодо для своего возраста. Если бы кто-то чужой увидел нас рядом, то подумали бы, что Марико Дитрих — моя старшая сестра.       Тошнота подкралась к горлу, свела челюсти. Я слишком много испытала сегодня, а от появления матери кружилась голова.       Из-за взрыва эмоций я даже не сразу поняла, что на меня смотрела с немым удивлением тётя. Она ведь думала, что я лежу в больнице со швами на животе. Злость и обида снова вырвались наружу. Когда слишком много плачешь, то заплакать вновь не составляет труда. Слёзы текут в такие моменты свободным потоком, будто для них нет никакой преграды.       — Что ты здесь делаешь? — спросила я стальным, тихим голосом. Несмотря на слёзы, слова звучали ровно.       — Ты же сказала, что она в больнице. Зачем ты обманула меня?! — закричала Марико на свою сестру, мою тётю, что растила меня.       Женщина, что стояла в платье, которое стоило как весь мой гардероб, смела обвинять мою любимую тётушку во лжи.       — Я была в больнице. Сбежала оттуда.       — Но твоя рана… Я сама видела… — у тёти заблестели от удивления глаза.       — Потом расскажу.       — Риночка, — Марико сделала ко мне шаг.       Воспоминания о ней были размыты. Но я не видела перед собой прежнюю мать, которая мне запомнилась. С короткими тёмно-коричневыми волосами, с глупым ярким макияжем; особенно она обводила тёмной тушью и чёрными тенями глаза; с сигаретой, которую она не выпускала из рук. Но какой бы образ не был у Марико, она всегда была чужой для меня.       — Господи, помоги, — проговорил кто-то негромко в ладони. Я заглянула поглубже в кухню и увидела бабушку, которая качала головой, уткнувшись в руки.       — Ты всех довела своим появлением здесь, — прошипела я озлобленно. — Лучше бы и дальше жила в своей Германии с любимой дочкой и не высовывалась.       — Я её с собой привезла, — Марико улыбалась сквозь слёзы. Она сделала шаг ко мне и остановилась, не решаясь сильнее сократить дистанцию. — Я думаю, она захочет познакомиться со старшей сестрёнкой. Она сейчас в отеле с няней, но мы можем вместе поехать к ней.       — Что в словах «иди на хуй» тебе было непонятно?       — Рина! — в один голос вскрикнули бабушка и тётя. Я проигнорировала их возмущения, сверля взглядом дыры в матери.       — Я же знаю, что ты скучала по мне. И ещё любишь. После твоего звонка мне захотелось тебя увидеть. То, что ты мне рассказала, было чудовищно… До недавнего времени я думала, что у меня нет совести. Но она начала грызть меня изнутри. Ещё и кто-то узнал про наш звонок, поползли слухи. Журналисты и мои друзья начали капать мне на мозги разговорами о моей прошлой жизни. И во мне будто что-то щёлкнуло. Я и сама скучала по тебе. Так сильно, что просто отталкивала тебя от себя всё это время, чтобы мне не было так плохо.       — Но любовь к деньгам сильнее, — я злобно ухмыльнулась, с обидой, переставая плакать. Скрестила руки на груди и упёрлась лопатками в косяк арки.       — Я отменила важные съёмки для популярного журнала, я готовилась к ним несколько месяцев, а ждала этого ещё больше. Потому что больше не могла терпеть. Мне нужно было увидеть тебя. Твоего голоса мне было недостаточно.       — Ты продала меня. И после этого ты будешь доказывать, что я важнее денег? Ты издеваешься надо мной? Ты приехала сюда ради этого? Ты забила хер на собственную мать и сестру. На меня. Собирай свои шмотки, свою любимую доченьку и проваливай отсюда. И желательно обратно в Германию, пока я не вцепилась тебе в глотку.       — Рина, прошу тебя, просто выслушай! — Марико бросилась ко мне, попыталась ухватить за руки.       Я дёрнулась, словно меня ошпарили кипятком. Взмахнула рукой и со всей силы ударила ладонью по щеке матери. Кожа начала гореть, но это стоило того. Я почувствовала садистское удовольствие, когда услышала вскрик матери, когда она отошла невольно в сторону и прижалась пальцами к покрасневшей щеке.       — Ещё раз? — спросила я и замахнулась. Меня было не остановить. Марико стала той самой жертвой, которую я ждала. Той, которую я хотела наказать вместо себя. Никогда в жизни я не ощущала бо́льшую власть, чем в эту минуту.       И я размахнулась снова, ударила её по второй щеке. Марико всхлипнула. Тётя подбежала ко мне только после второго удара и оттащила назад за плечи. А из моих глаз будто вот-вот могло повалить пламя.       Дёргаясь в руках тёти, желая снова ударить Марико, я кричала:       — Ты никогда не поймёшь, что я пережила из-за тебя, сука. Если я ещё раз — ещё хотя бы один раз! — увижу тебя, я найду способ оставить тебя ни с чем. Я победила демонов, я избавилась от тех, кого ты, мразь, натравила на меня за своё богатство. Убирайся отсюда! Сваливай на хуй и больше никогда не возвращайся!       — Мама? — спросила Марико со слезами на глазах, словно хотела найти защиту. Она смотрела на мою бабушку, прижимаясь к правой горящей щеке, по которой я в первый раз ударила. И этот удар получился раза в два сильнее второго.       — Уходи, Марико. Я не хочу тебя видеть, — бабушка молча плакала, сидя на столом и утыкаясь в ладони. Она ни разу так и не подняла взгляд на свою дочь.       — Аямэ? — цепляясь на последнюю соломинку, прошептала растерянно Марико. Она обращалась к тёте.       — Ты слышала Рину и маму, — тётя была спокойней, чем бабушка и особенно я. — Побудь мудрой хоть раз. Тебе здесь не рады. О тебе все забыли. Ты здесь никому не нужна. Уходи.       — Пожалуйста, мамочка, — Марико бросилась к матери. Вскрикнув гортанно от ярости, я высвободилась из ослабевшей хватки тёти.       — Не трогай её! — прежде, чем Марико коснулась бабушку, я успела оттолкнуть её с такой силой, что чуть не упала. Но зато упала мать, вскрикнула, ударившись коленкой о пол.       Я подошла к ней и села на корточки, приблизилась к её заплаканному, красивому, но такому ненавистному лицу.       — Ты также унижалась перед Деосом Гето, когда раздвигала перед ним ноги на алтаре? Вот тебе сюрприз: я отправила его навсегда в Бездну.       — Нет, — прошептала Марико, её глаза сверкнули недоверием, удивлением, болью. — Ты не могла… Это невозможно.       — Если тебе жаль его, то мне с тобой не о чем разговаривать. У-хо-ди.       Марико, нахмурив злобно брови, смахнула с лица слёзы. Она встала, и я выпрямилась следом за ней.       — На столе я оставила подарок тебе. Раз уж решила подарить, забирать не буду. Не такому меня мать учила.       Я усмехнулась, услышав от Марико что-то о воспитании.       Марико молча пошла к выходу. Она надела туфли на высоком каблуке, вышла из дома. Я пошла следом за ней. Меня никто не останавливал.       Из каменной клумбы тётушки я взяла старый небольшой камень, размером с крышку из-под большого тюбика зубной пасты. Мать села в машину и прежде, чем она тронулась с места, я размахнулась и швырнула камень.       Он пролетел в воздухе и ударился в заднее тонированное стекло BMW. Оно разлетелось осколками, из салона донёсся испуганный крик матери, затем громкие, истеричные рыдания. Она нажала на педаль газа и рванула прочь с нашей улицы.       — И не возвращайся, сука! — заорала я во всю глотку ей вслед, надеясь, что она будет ещё долго рыдать в одиночестве в салоне автомобиля, осознавая, что от неё отказалась вся родная семья, лишив её главного богатства — безусловной семейной любви.       Подарок, оставленный Марико, хранился в чемодане. Внутри лежали деньги. Очень много денег в бумажных йенах. Настолько много, что на эту сумму можно было бы купить дорогой коттедж где-нибудь в Токио в лучшем экологичном районе. И ещё остались бы средства.       Эти деньги ни бабушка, ни тётя трогать не стали. А я посчитала, что они мне однозначно пригодятся. И плевать, что это деньги матери. Это меньшее, что она могла бы сделать за своё предательство.       Дни с демонами пролетали так быстро, как взмахи крылышек колибри. У меня было время думать, размышлять, саморазрушаться и мечтать.       Бабушке и тёте было уже бессмысленно отрицать существование высших сил. Я рассказала им спокойно всё от начала до конца, стараясь не упускать ни единой детали даже о насилии. Они слушали мою историю за не одной чашкой чая. Слушали, пока не проснулся Сукуна, оставшегося в их глазах моим молодым человеком, которого им пришлось принять. Как и мне.       Я приняла его, а Сукуна был благодарен, что ему позволили жить и узнать, что значит быть человеком.