Бродяга

«Хотел бы я знать с уверенностью, что портреты никогда не выйдут из своих рам», — Говард Лавкрафт, «Ужас в музее».

Ханбери-стрит, Уайтчепел. 7.45 утра.

      Леви докуривает последнюю сигарету и придавливает её ботинком. Поднимает голову и, поправляя потёртую кожаную шляпу, смотрит, как моросит дождь по обедневшим домам. Капли стучат по крышам, падают на изломанную брусчатку, и Аккерман опускает голову, чувствуя, как мокрые дорожки стекают по лицу. Замечает около дальнего перекрёстка толпу недовольных людей, которых удерживает полиция, тихо вздыхает и оборачивается ко двору.       Идёт неспеша, высматривая следы ботинок, оставшихся на поверхности грязи. Подмечает след констебля сорок второго размера и Абберлайна — тридцать девятого. Переводит взгляд на закоптившиеся стены с облупившейся краской поверх кирпичей и идёт дальше, чувствуя, как вязнут в грязи ноги. Морщится. Слышит, как толпа орёт громче, пока из выбитых стекол в соседних домах струится молчание.       — Филлипс почти закончил осматривать тело, — обращается Фредерик Абберлайн к Леви, подойдя сзади. Инспектор поправляет бороду, а затем, сняв шляпу, зачёсывает русые волосы назад. Чешет нос с горбинкой фалангой указательного пальца как-то неуверенно и скомкано, а затем сует руки в оттянутые карманы плаща. Аккерман поворачивает голову и видит за углом мечущегося доктора, а затем переводит взгляд на лужу крови, вытекшую из-под забора. — Говорит, убили его примерно в 3.30 утра. Свидетель нашёл тело через полтора часа. Всю ночь проиграл в карты у друга, поэтому вернулся так поздно. Он живёт в соседнем доме, его допрашивают сейчас.       — Нужно осмотреть место происшествия. Около входа во двор почва вязкая, могли остаться следы ботинок убийцы, — детектив говорит первое, что пришло в голову, пока взгляд продолжает быть прикован к красно-коричневой луже. Кровь смешалась с грязью, и Аккерман переступает с ноги на ногу, стряхивая землю с ботинок.       — Мы ничего не нашли, — Фредерик обходит лужу и всматривается в следы на земле. — Возможно, дождя с утра не было или убийца пришёл и скрылся другим путём, — подумав, Абберлайн вскидывает голову и, будто пересиливая себя, пальцем зовёт Леви за собой. — Лучше посмотри сюда.       Абберлайн ловко обходит труп, распластавшийся на дороге, и Леви волей не волей смотрит на мёртвое тело. Глаза с полопавшимися сосудами широко раскрыты, зрачки затуманены. Правой рука лежит на ограде, будто пытаясь удержаться за неё. Голова наклонена влево, вокруг рта видны следы крови, видимо, у трупа повреждено лёгкое. Глубокие рваные раны на спине рассекли одежду и кожу убитого вдоль позвоночника. Ноги находятся чуть уже ширины плеч.       — Что с орудием убийства? — спрашивает Леви, не спуская глаз с трупа.       — Сложно сказать, — отвечает доктор Филлипс, осматривая левую руку. — Что-то не слишком острое, но в то же время… глубокое. Три раны почти идентичны: начинаются от шейного позвонка и заканчиваются крестцом. Кости частично раздроблены, — Леви замечает часть белёсого позвонка, воткнутого в мясо. — Возможен перелом грудных позвонков. Я могу забрать тело к себе, как вы закончите расследование.       — Леви, так ты подойдёшь? — Абберлайн выскальзывает из-за угла и выжидающе смотрит, кусая губы. В его взгляде читается сомнение, и дело явно в возможной улике. Он будто мечется, не зная, как проще выложить факт, не теряя логики. Аккерман чувствует, что сам не совсем понимает, почему не ощущает уверенности даже в очевидном. Рваные раны буквально кричат о том, что Леви никогда не скажет даже самому себе.       Они точно сделаны не оружием. По крайней мере, детектив не может вспомнить ни одно, что сделало бы такую рану.       — Ещё один вопрос, Джордж. Убийца напал сзади? — спрашивает Леви, уже видя, как и в глазах доктора проскальзывает замешательство.       — Да, — Филлипс встаёт к ногам трупа и заносит руки над головой. — Нападавший явно выше меня головы на две, иначе такую рану нанести невозможно. Точный рост я могу сказать лишь при вскрытии, так что жду вас, — кивает Джордж и возвращается к записям в блокноте.       Детектив следует за инспектором к кирпичному забору, что отделяет двор от улицы и дороги. Уже издалека Леви подмечает дефект, явно проявившийся не из-за погодных условий и времени. Он подходит ближе и проводит пальцем по трещинам, замечая, что под ногами лежат куски кирпичей. Берёт самый массивный и прикладывает к огромному сколу сверху. Подходит.       — Убийца выбрался отсюда, перелезая через этот забор? Не логичнее ли было пройти через дворы и скрыться там? — Леви кладёт кусок на землю и, встряхивая руки, встаёт к деревянному крыльцу, по которому продолжает барабанить дождь.       — Всё-таки ты тоже считаешь, что это оставил убийца… — тянет Фредерик, закуривая. — После совершения преступления не все способны опираться на логику. Меня больше интересует, как убийца оставил эти трещины и как смог перелезть?       — Воспользовался ножом или… — Леви прислоняется к стене, высматривая сколы на кирпичах. — У него было какое-то специальное снаряжение.       Есть ещё одна мысль, которую Аккерман держит в себе. Сглатывает вместе со слюной, краем глаза смотрит на инспектора, прикидывая, не сойдёт ли он в его глазах за придурка. Впрочем, уже всё равно, кем его здесь считают, но подобные мысли заставляют сомневаться изнутри в собственном абсурде.       — Тебе тоже кажется, что сколы были созданы орудием убийства? — Леви впивается серыми глазами в морщины Абберлайна, пока тот отходит назад, оглядывая кирпичный забор целиком.       — Очень похоже на то… — дым струится изо рта, и Фредерик смакует его, затягиваясь несколько раз подряд. А затем оборачивается к Леви, усмехаясь. — Нам с тобой везёт на подобные случаи. Помнишь два убийства, случившиеся на прошлой неделе?       — Да. Эмма Андерсон с отрезанной головой, которую так и не нашли. И Джон Спенсер. Ему отсекли туловище одним движением, — будто зачитывает заключение патологоанатома, которое получил на руки в конце прошлой недели, монотонным голосом. Где-то внутри чувствует подступающую тошноту, но тут же сглатывает её и вздыхает довольно громко.       — Вовсе не убийца, а прямо настоящий палач, — Фредерик смотрит на труп. — Кстати, не хочешь съездить к его жене? Ей, наверное, ещё ничего не сообщили. Поспрашиваешь, заодно осмотришь дом, может, найдёшь что-нибудь.       — Ладно, — Леви скрещивает руки на груди. — А чем будешь заниматься ты?       — Нужно довести тело в морг, чтобы провести вскрытие. Я в это время буду составлять круг подозреваемых, поспрашиваю местных… — Леви останавливает его рукой, понимая, что обязанности полицейского неизменны. Лишь бы они принесли хоть какой-то результат.       Они пожимают друг другу руки, и Аккерман чувствует мозолистую ладонь товарища. Уверен, что и Абберлайн ассоциирует кожу Леви с наждачной бумагой. Детектив надевает перчатку и, кивнув на прощание, огибает лужи грязи, возвращаясь на дорогу. Впивается взглядом в мёртвое тело, которое уже стащили с ограды и перевернули на спину, и вглядывается в выпученные, наполненные кровью глаза. Отнюдь не глаза, а зеркало. Дождь моросит прямо по радужке, капли будто вдавливают стекловидное тело в череп, и Леви сам промаргивается, ссылаясь на режущий ветер, что дует прямо в лицо.       Борется с идиотским желанием закрыть трупу глаза, пока вода не вымыла их из впалых глазниц.

***

Ред-Лайон-стрит, Сити. 8.55 утра.

      Дождь заканчивается, когда Леви доезжает до указанного адреса. Достаёт из внутреннего кармана шесть пенсов и отдаёт извозчику, прикидывая, хватит ли ему на ещё одну поездку до детективного бюро и на чашку чая в местной булочной.       Два пенни звенят в кулаке, пока Аккерман пытается найти ещё, чуть ли не прорывая карман из тонкой дешёвой ткани. Ладно, придётся идти пешком. Всё же чай в булочной Биллингсгейта хоть чем-то напоминает то, что Леви пил в Индии, ибо остальные закоулки Лондона, кажется, месят чай из травы, что растёт около вонючей Темзы. Вместе с фекалиями и дерьмовыми отходами со всего Лондона.       Леви вздыхает, отряхивая руки, и оглядывается по сторонам в поиске нужного дома. Мара Фуллер вместе с мужем проживает на Ред-Лайон-стрит, в пятьдесят девятом доме, и Аккерман, бывавший в этом районе несколько лет назад, пытается представить примерное местоположение здания, если прямо сейчас его взгляд впивается в цифру пятьдесят один. Разворачивается на пятках и, расталкивая толпу зевак около паба, направляется вперёд. Задевает грязно-болотный подол женского платья и тут же получает подзатыльник на лёгкую руку.       — Не подросток, а извращенец какой-то.       Леви и вправду хочется сейчас остановиться и сунуть ей под нос удостоверение детектива. Посмотреть на её реакцию, возможно, пригрозить арестом, ведь вряд ли она, стоящая вместе с такими же пьяницами в грязных одеждах, вообще разбирается в полномочиях. Но вместо этого он, извинившись вполне себе вежливо, идёт дальше, сворачивая в переулок.       Дома в Сити выглядят намного живее и приятнее, чем в Уайтчепеле, по крайней мере, с наружной стороны. Металлические вывески мельтешат перед глазами, а некрашеные дома хотя бы не блекнут на фоне облупившейся краски. Дождь прекратился, однако пасмурное небо съедает пространство, и Леви вправду кажется, что всего стало на долю меньше. Та же девушка с пытливым взглядом и пожелтевшем чепцом на голове, с блекло-зелёным платьем и наверняка с шершавыми руками, не казалась ему какой-то особенной. Она будто слилась с остальными, такими же, как она, неприметными и грязными оборванцами в выцветших синих, красных и жёлтых одеждах. Менталитет Лондона был неизменен, невзирая на район, где эти люди живут.       Город кишел такими, как он в 1857 году. Леви повезло, что после смерти матери-проститутки его не отправили в работный дом — место, которое не приснится ни в одном из страшнейших кошмаров. Он лучше бы продолжил воровать и подбирать несчастные четыре пенса у прохожих и обменивать их на гроб с клопами, чем попасть в подмастерье к деспоту, который заморит тебя голодом и сдерёт три шкуры, развесив их прямо перед входом. Уж лучше бы отрезали руки за кражу: тогда в работном доме делать бы ему было нечего.       Леви одарён: ему говорил об этом не только Фредерик Абберлайн — инспектор Лондонской полиции, нашедший восемнадцатилетнего оборванца в прожжённых сигаретами штанах, в тонком тулупчике и с примятой шапкой на голове, скрывающей длинные сальные волосы, неровно стриженные на затылке, — но и другие члены детективного отдела. Примечали в нём какую-то поразительную тягу к логическому мышлению и дедукции, отвергая всё прочее, всё, что «нравится» и «не нравится». Леви не чувствовал себя особенным: он был таким же человеком, может, ещё отвратительнее и ужаснее, чем остальные. С ним редко разговаривали: большинство лишь кивали в знак уважения (или страха, что казалось Аккерману наиболее вероятным), а затем удалялись с глаз долой. Фредерик заводил лишь диалог по работе, ибо его ничего больше и не интересовало. В принципе, Леви в этих людях — тоже. Будь он хоть на грамм благороднее (подобное чувство не воспитывалось в нищете, где он выродился), то обязательно бы поблагодарил Абберлайна. И возможно, когда-нибудь узнал, почему из всех несчастных детей Лондона, он выбрал именно его.       Но единственное, что он сейчас может, это выискивать правду. Ту, которая есть на самом деле, а не выдуманная и выстроенная из лжи и недосказанности.       Даже сейчас, стуча в дверь пятьдесят девятого дома, обивая проломанный порог ботинками и впяливаясь в ржавые петли, он думает лишь о том, как правильнее выразить жене Николаса всё то, что он увидел своими глазами. Но глаза тоже умеют врать.       — Здравствуйте? — она стоит на пороге в утреннем жёлтом платье, в полах которого прячется ребёнок со светлой кудрявой головой. Её русые волосы спадают на плечи, прикрытые тёмной шалью, а поникший взгляд зелёных глаз невольно оглядывает детектива, хлопая короткими, словно занозы, ресницами.       Он показывает ей удостоверение и ловит её отчаянный выдох. Мертвецки бледные губы раскрываются в попытке что-то ответить, но она лишь молча отходит назад, и Леви входит в дом, стараясь не смотреть ей в глаза.

***

      Мара падает на стул, запрокидывая голову. Жестом отводит сына на второй этаж. Леви молча подаёт ей стакан воды, который очень кстати оказался на столе. Она лишь смачивает губы, а затем, горько усмехнувшись, произносит:       — Мне всегда говорили, что увидеть на своём пороге детектива или полицейского куда страшнее, чем увидеть маньяка… Он мёртв, верно?       — Да, — Леви скрещивает руки на груди. — Его тело мы нашли сегодня утром на Ханбери-стрит, — затем, просчитав вместе с тикающими часами на стене до трёх и собравшись с мыслями, переходит к своему самому не любимому — излагать сожаления. И не потому, что в его сердце не осталось места не для этого, а лишь потому, что это бессмысленно и заставляет содрогнуться последней адекватной мысли перед бушующем вихрем в душе и сознании. — Мне жаль, — Мара дёргает головой, и Леви снова становится дурно и душно. — Но я должен у вас спросить: были ли у вашего мужа враги?       — Враги?! — теперь она смотрит на него почерневшими от гнева глазами. Слёзы стекают по щекам, и Мара наотмашь вытирает их пальцами, будто избивая себя. Резко вскакивает и, подойдя к шкафу, прогрызенному внизу мышами, дёргает за дверцы. — Картины — его враги! Вот эту, — тычет в пейзаж Елисейских полей. — Выкупил у какого-то контрабандиста. Я после этого всю неделю дрожала от любого стука: придут ведь и перебьют всех!       — Так он интересовался картинами?       — Был помешан на них, дьявол! Сына прокормить бывало нечем, зато вон — целый шкаф картин. А недавно… — Мара набирает воздуха в лёгкие так, что нити корсета впиваются в спину иглами. — Выкупил у какого-то сумасшедшего такую тварь, что я даже сына к этой картине не подпускала. Пасть с торчащими зубами, кровавые глаза… Такое только сущий дьявол смог бы нарисовать! — голос затихает, Мара медленно подходит к Леви. — Я выгнала Николаса с этой картиной в тот же вечер. Антихрист овладел им — это его и убило! — шепчет, смотря в серо-голубые глаза детектива. Срывается и падает ему в руки, истошно завыв. Леви знает этот крик, вырванный из утроба, словно плач китов. Плач о смерти.       Он усаживает её лёгкое тело на стул и стремится выпустить из рук, но та хватает его за лацкан пиджака и заговорщически шепчет:       — Если соберёшься к этому художнику, то не смей смотреть на его картины, — свет в глазах темнеет, а зелена на радужке превращается в болото. — Не смотри, ибо поговаривают, что смотрящему они приносят небывалое горе, — одёргивает его и, опустошив залпом стакан воды, добавляет осипшим голосом со скользящей усмешкой. — Впрочем, его могли убить, а картину украсть. Всё же стоит она довольно прилично.       — Этой версии мы и будем придерживаться, — Леви благодарит её за честность. — Вы живете не так уж и бедно, — констатирует факт, оглядывая занавески и вычищенные стены. — Сейчас жить одной семьёй и уж тем более расположиться на двух этажах дома — роскошь. Только что Николас мог забыть на Ханбери-стрит? Вы сразу скривились, услышав от меня название улицы беднейшего района Лондона. Очевидно, что вы там никогда не были. Тем не менее, вашего мужа не было всю ночь. У вас не возникало вопросов, куда он мог уйти?       — Знаете… — неуверенно начинает она, поджимая губы, оценивая детектива взглядом, пытаясь подражать его проницательности. — Мы сильно разругались с мужем. Я выперла его из дома с этой картиной. А он ими был буквально одержим. Я думала, эту ночь он назло мне разделил с какой-нибудь куртизанкой из борделя в Сити. Но чтобы он пошёл в рассадник сифилиса и туберкулёза — в Уайтчепел — это… отвратительно.       — То есть, он довольно часто проводил вечера в борделе? — Леви подмечает то, с каким простодушием она говорит о проститутках в Сити. Безусловно, проводить время мужу в домах терпимости было не запрещено и общественным табу не считалось, однако Маре скрыть внутреннее разочарование стоило многого — Леви прочитал в её взгляде тоску.       — Я свыклась, — с некой иронией в голосе трепещет Мара. — Может, даже и заслужила.       — Вы изменяли ему?       — Да, — отвечает прямо, а затем, поджав губы, добавляет. — Мой сын не его крови. За это Господь и наказал меня.       Леви не желает погружаться в несчастья семейной жизни, ибо к делу это не относится. Вполне очевидно, что никакой логики иметь под боком неродного человека, помешанного на картинах, с чужим ребёнком на руках, нет. Это вполне можно сослать на любовь — ещё одно чувство, которое сподвигнет на любой поступок. Даже после измены оно вполне может существовать и ныть внутри, словно ушиб. И да, Леви считает, что даже после предательства, эта женщина заслуживает прощения, как и любой, кто единожды сталкивался с этим. По крайней мере, Аккерман не имеет права осуждать её, ибо недостоин чести оценивать людей, не зная их судьбы и того, что эфемерно кроется под рёбрами у каждого.       — Всё имущество мне досталось от отца, а он приезжий коллекционер из Франции. Мы познакомились на Сент-Панкрас, когда он только прибыл в Англию.       — Вы очень умна, — подмечает Леви, явно чувствуя, к чему идёт дело. — Прямо сейчас вы прямо намекаете на отсутствие у вас мотива к преступлению.       — Так и есть… Леви Аккерман? — она с неуверенностью произносит имя, и детектив кивает. — Так вот, Леви. Кроме отсутствия мотива, у меня ещё есть и алиби. Ночью я ходила к своей соседке. Утром в районе семи часов мы позавтракали, и я с сыном направилась к себе. Думала, что Николас уже вернулся и лежит спит, трезвяя. Но… — она смотрит на просиженный диван. — Он не вернулся.       — Сходите сегодня к соседке и выпейте, — даёт мнимый совет Аккерман, коря себя за отсутствие разумных слов. — Иначе эти стены вас задушат.       — Найдите убийцу, Леви Аккерман, — резонно отвечает Мара, утирая слёзы. — Иначе я задушу вас.       Леви почувствовал, как его губы непроизвольно дрогнули в усмешке.

***

Рыбный рынок Биллинсгейт, Восточный район Сити. 10.30 дня.

      По пути в бюро Леви, как и планировал, решает зайти в булочную. Минуя рыбный рынок, он осматривает всё те же прилавки, какими он их видел день, месяц и год назад. Торговцы, завидев очередного потенциального покупателя, пытаются всучить ему по тридцатипроцентной скидке заморские товары, преимущественно из Индии — жемчужины Викторианского Лондона. Но Леви вспоминает не солдат и королеву, воспевающих полное господство над Индией, а то, какой ценой одна из британских колоний стала полностью подчиняться империи. Он знает, что было там, в Дели, по рассказам одного обедневшего солдата, с которым они разделили одну кровать на двоих (и всех клопов на ней, соответственно, тоже). И Леви ему почему-то верил.       — Я прибыл в Дели с первым английским полком. Я видел, как сипаи вырезали всех, кто попадётся им под кинжалы — англичан и европейцев, женщин, детей и солдат. Мы посмели пропитывать патроны жиром священных животных, и вот — религия снова вынудила их и нас взяться за оружие, — Леви не помнит его лица, лишь оторванную правую ногу, которую солдат постоянно перебинтовывал, как будто успокаивая себя этим. — Нас, англичан, вынудила взяться за огнестрелы месть. Это было страшно, — басистый голос дрогнул, и вибрации разнеслись по воздуху, который вдарил Леви в лицо. — Я осознал, что произошло, лишь когда увидел кровь на своих руках и одежде. А затем мне перерезали связки под коленом, — он тычет грязными пальцами в бинты. — Там же мне её и отрубили. Без всякого опиума, которым сейчас травится молодёжь и травит свой рассудок. Вон, дали мне русской водки, всучили в руку палку и говорят: «Захочешь — встанешь». Ну, я и встал, — Леви поначалу поражал тот задор, с которым объяснялся ему солдат, однако позже он осознал, что тот радуется вовсе не отрезанной ноге, а тому, что вообще остался жив.       Леви вежливо игнорирует торговцев, протискиваясь сквозь узкие ряды лавок и витрин. Ноздри чувствуют острый запах рыбы, и детектив почти уверен, что уловил в нём нотки гнилого мяса, которое торговец с удовольствием всучит либо бедняку, либо иностранцу, которому навешать лапшу на уши проще простого.       Приближаясь к булочной, Леви замечает знакомый силуэт под навесом. Шляпа скрывает лицо, но детектив замечает, как губы расплываются в усмешке. Сигарета тлеет в правой руке, и человек демонстративно продолжает игнорировать Леви, будто не замечая, с каким вопросом тот разглядывает его плащ. И всё же Аккерман решает зайти внутрь, хотя осознаёт, что ему необходимо поговорить с ним.       Смесь ароматов рыбы и дорогих сигарет сменяется сладким запахом выпеченного хлеба. К сожалению, деньги у Леви карманы не оттягивают, поэтому тот, быстро кивнув знакомому пекарю, говорит «мне как обычно, пожалуйста» и терпеливо ожидает крепкого чёрного чая, от которого сводит зубы у всех, кому Аккерман предлагал его попробовать.       Принимая заляпанную кружку, Леви вытирает её платком. Параллельно прокручивает в голове, как за шторкой, где она стояла, по ней ползали тараканы. И вытирает кружку ещё раз, усердно заостряясь на пятне возле сколотой ручки, удивительным образом не разливая напиток. Чай жжёт горло, но Леви быстро опустошает кружку, держа её вполне странным способом: обхватывая ободок всеми пальцами, не притрагиваясь к ручке. Следит за перешептывающимися рабочими, которые, замечая пронзительный взгляд, тут же отворачиваются и начинают презренно ворчать. О чём, Леви не желал знать. Оставив кружку на столе и протерев руки, детектив надевает коричневые лайковые перчатки, с каким-то трепетом расправляя их на своих руках. Выходит из булочной и оборачивается к старому знакомому, который, не стесняясь, сверлит его взглядом, дико ухмыляясь.       — Не ожидал встретить тебя здесь, — цедит Леви, нащупывая сигареты в кармане и снимая правую перчатку. — Ты не особо любишь обедневшие забегаловки.       — Я люблю сплетни, а это место, кишащее людьми, так и норовит заиметь прозвище муравейника, — Кенни протягивает детективу спички. — Говорят, вы с Абберлайном взялись за очередное нашумевшее дело.       — Это тебе муравейник нашептал? — парирует Леви, поджигая сигарету и раскуривая её. — Мы в тупике: находим изуродованные трупы, но никаких зацепок пока нет.       — Они есть, — перебивает его Кенни, разглаживая лацканы коричневого пиджака. — Просто ты не хочешь их принимать за чистую монету, везде ищешь подвох. Эту привычку из тебя не вытрахаешь: повадки бедности дают о себе знать.       — Я так понимаю, тебе что-нибудь известно? Повадки подпольной крысы дают о себе знать.       Леви не чувствует обиды или злости на своего дядю, коим является Кенни, хотя и отвечает колкостью. Понимает, что его забрали в Индию не просто так: то же восстание сипаев помогло ему подняться по службе и уйти в отставку с горой денег, которые он продолжает накапливать менее легальными методами. Сотрудничая с полицией, Аккерман старший обеспечивает себе цельный пласт безопасности, и Леви, узнавший об этом, тут же поехал к нему, чтобы узнать, почему тот оставил его слоняться в одиночестве, спать с пьяницами в одном помещении и из раза в раз воровать с рынка полуфабрикаты.       Они долго разговаривали, и Леви вернулся в бюро уже затемно. Кенни в своей привычной саркастичной манере оказался довольно честным и откровенным. Детектив мог ценить его уже за это. Хоть Аккерман старший и назвал его обиды «детскими и абсолютно несущественными», но разошлись они на нейтральной ноте. И сейчас нередко пересекаются в городе, разговаривая исключительно по работе, обмениваясь необходимой информацией.       Кенни усмехается.       — Давай ты лучше расскажешь мне, чем будешь заниматься дальше, а я тебе отвечу, насколько ты заблуждаешься.       — Я ходил к жене последнего убитого, — Леви сводит брови, размышляя. — Она рассказала о его пристрастии к картинам, упомянула самую жуткую и наверняка не дешёвую из них, за которую выгнала Николоса из дома. На месте преступления холст мы не нашли. Думаю, стоит начать с этого.       Кенни задумчиво всматривается вперёд, кажется, совсем не слушая, однако, оторвав взгляд от ажурного пышного платья, произносит:       — Не понимаю, почему тебя всё ещё называют лучшим детективом в городе, если ты уже выбираешь неверный подход. Ты собираешься тратить время на поиски картины вместо того, чтобы искать убийцу?       — Очевидно же, что её украли с места преступления, потому что она имела особую ценность. Версию с убийством с целью ограбления отметать нельзя, — перед Леви пробегает та же девица в бордовом платье, но он даже не замечает её. Возможно, она пыталась обратить его внимание на себя, однако детектив заметил лишь лёгкий шлейф тёмной ткани боковым зрением, пока Кенни впяливался в оголённые плечи.       — Может, тебе стоит сначала прицениться к картине? — с тенью намёка спрашивает Кенни. — Если ты собираешься связать все три убийства воедино, тебе придётся найти общее звено.       — В прошлых убийствах никакие картины не фигурировали, — выцветшая деревянная вывеска на доме напротив мозолит глаза, пока Леви, раздумывая, впивается в букву «i».       — Но тем не менее ты не отказываешься от мысли, что в Лондоне появился серийный маньяк, — из уст Кенни скользит насмешка.       — Лондонскому правительству и Скотланд-Ярду будет плевать на мои мысли. Им нужны факты. — и да, у Леви их нет.       — Мне поступило предложение от некого Джона С., — Леви выпрямляется, услышав имя, мелькавшее в материалах дела. Тушит сигарету об кирпичные стены здания, слыша шипение. — Он хотел продать картину через меня. Холст передали мне. На следующий день я услышал от Абберлайна о смерти этого бедолаги.       …Иронично, да?

***

Район Вестминстер. 13.30 дня.

      Тёмные кроны деревьев закрывают заострённые черты Вестминстерского аббатства. Шпили, словно лезвия, рассекают воздух — ветер затихает на противоположном берегу Темзы. Солнечный свет отражается в окнах. Леви слышит дневную молитву и отворачивается, разглядывая противоположное место в повозке. Слышится ржание лошади и звук поводьев у ямщика. Свет из Вестминстерского аббатства продолжает резать по касательной, разбиваясь через замызганные окна повозки, и Леви снова всматривается в острые углы, закруглённые окна и витражные стёкла, пытаясь насквозь распилить церковь на две части и, словно кожаное полотно, вывернуть наизнанку, как того несчастного, чья кожа была растянута на дубовой двери одного из помещений в аббатстве в назидание осмелившимся ворам.       Кенни скучающим взглядом рассматривает мозоли на руках. Закинув ногу на ногу, постоянно ёрзая на облупившемся сидении, он медленно напевает что-то себе под нос, и Леви хочется настойчиво кашлянуть с намёком на тишину, однако, представив себе молчаливую дорогу, отскакивающий от головы стук копыт и бесконечную молитву, сдавливающую и без того болящие виски, детектив отказывается от этой идеи, решив прислушаться к словам:       — «Jokes, Jokes, Jokes! Make ‘em laugh until they choke Fairly slay ‘em in the aisles Maidens fair and Princes charming…»       — Это из недавней пьесы в Альгамбре?       — Как ты понял? — Кенни довольно хмыкает. — Никогда бы не подумал, что такие дилетанты вроде тебя вообще знают о существовании театров.       — Я знаю, что ты посещаешь только Альгамбру и только постановки М.Р., — Леви скучающим видом оглядывает всё те же деревья. — Я видел афиши по всему городу о его новой пьесе.       — Возможно, мне бы стояло похвалить тебя за внимательность, — Кенни обрывает предложение, но Леви его впрочем-то и не дослушивает.       Дом Кенни находится на довольно непримечательном месте — на окраине Вестминстере, на востоке от Букингемского дворца — резиденции королевы Виктории. Это даёт Леви понять, что Кенни не так уж и сильно обогател с его последнего визита к нему.       — Я привык жить здесь, — будто читая мысли, говорит Кенни, отсыпая ямщику на четыре пенса больше, чем следовало. Закуривает, направляясь к воротам. — Довольно непримечательное местечко, вдали от главной улицы. Не люблю людское ворошение около меня, когда я отдыхаю.       «А ты вообще работаешь?» — колкость чешется на языке, но Леви сглатывает её вместе со слюной и, бросив взгляд на приусадебные клумбы и мраморные стены одноэтажного поместья, следует за дядей.       Дом встречает Леви запахом сырости и богатой деревянной мебелью. Картины, висящие на стене, наверняка закрывают собой проявившуюся плесень, и Леви хмыкает, очерчивая взглядом библейский мотив, отраженный на картине перед входом в дом.       — Возращение блудного сына?       — Да, — Кенни вешает плащ на крючок и поправляет жилетку. — Семнадцатый век, Рембрандт. Это качественная копия, сделанная придворным художником Виктории, — произносит имя так, словно говорит о старой знакомой, игнорируя титул великой королевы Англии, Индии и прочее, прочее, прочее… — И перестань делать вид, что тебе это действительно интересно.       — Но мне интересно, — проговаривает Леви, даже не оборачиваясь, и заходит в кабинет.       Вовсе не кабинет, а библиотека. Леви оглядывает полки со старыми, развалившимися книгами. Замечает среди них новые произведения Байрона, что отличаются своей новизной и чистым переплётом. Тёмный фасад книжных полок, дубовый стол бордовая краска на стенах сужает комнату в размерах, и Леви, не дожидаясь приглашения, садится на мягкое кресло, ничуть не потрёпанное временем. Бордовая ткань натягивается под весом детектива, и он всё же сомневается, что данная мебель вообще годится для использования по назначению.       Кенни открывает ящик стола и вытаскивает нераскрытую бутылку. Взглядом приглашает Леви присоединится к распитию, но тот, скрещивая руки на груди, произносит:       — Я на работе.       Аккерман старший, демонстративно пожав плечами, наливает ром в стакан и, кивнув Леви, залпом выпивает, видимо, за их здоровье, ибо тост никто из них так и не произнёс.       — Не хочешь переехать ко мне? — Кенни утирает рот платком. — Выделю тебе такую комнату, как твоя излюбленная коморка. Думаю, кладовая в конце коридора подойдёт, — обнажая зубы, тихо посмеивается.       — Пожалуй, откажусь, — Леви оценивает сарказм Аккермана старшего. — Не люблю жить в доме, похожем на культурный бордель. Мы же с тобой прекрасно знаем, что скрывается за этими книгами и той дверью.       — Признаю, те девчонки были слишком громкими, — Кенни поднимает руки, якобы сдаваясь. — Больше никаких оргий, обещаю. И вообще, я устал играть роль добродетеля с тобой, — Кенни опустошает ещё один стакан. — Я знаю, что ты всю свою юность провёл на улице, спал с пьяными вонючими мужиками, ходил, как оборванец и бла-бла-бла… Я тогда был в Индии, поэтому ничего о тебе не знал, мы об этом уже говорили. Сейчас я предлагаю тебе руку помощи, так сказать, и…       — Ты можешь засунуть её себе прямо в задницу, — Леви хмурит брови. — Мне ничего от тебя не нужно, кроме информации, ради которой я и пришёл. И мне не нужна помощь.       «Она нужна была тому оборванцу, чей желудок медленно переваривал сам себя от голода».       Кенни кивает, оставляя ром в сторону. Заходит за книжную полку, стуча каблуками по паркету, и эхо разносится по всей комнате. Вытаскивает холст, накрытый плотной белой тканью.       — Я её ещё не открывал. Предпочитаю держать себя в интриге.       — И чувствовать, как утекают деньги на очередной «шедевр»?       Ткань сползает с угла, и Леви чувствует, как багровые стены сдавливают его виски. Травянисто-коричневые краски просвечиваются сквозь ткань, и Леви хочется стянуть её полностью и утихомирить то чувство ожидания, начинающее сосать под ложечкой.       Кенни опережает его протянутую руку и срывает полотно с картины.       Леви впивается глазами в холст. Молчит, чувствуя, как в правом виске кто-то прокручивает скальпель. В раскрытые глаза дует ветер из окна, и ему кажется, что его радужка омертвела. Взгляд впечатался в центр. Кенни, ругнувшись, нащупывает бутылку рома и протягивает Леви. Он делает глоток и, не чувствуя жжения, прикладывает к долбящему виску.       На холсте его портрет. Его впалые скулы, его безразличный взгляд и его неровно-стриженные засаленные волосы. Его раскрытые посиневшие губы, его кровь на подбородке и на белой, идеально выглаженной рубашке. Его размазанное, словно распятое, тело на прогнившем полу. По его рукам ползут черви, доедая мизинец на правой руке с побледневшим шрамом на локте, постоянно скрытым под пиджаком.       Оружие, подобие когтя, торчит из груди, и Леви чувствует эту жгучую боль под жилетом. Нащупывает рукой лишь рубашку, убеждая себя в самовнушении. Смачивает пересохшие губы, чувствуя оскомину и вкус крови на языке, пока лицо выражает ту же пустоту, с которой смотрят на него его помутневшие зрачки.       Это его изуродованный портрет. Его мёртвое тело, переходящее в стадию разложения. По нему сейчас ползают черви, всасываясь в ледяную кожу, пожирая её. Он чувствует вкус и затхлый запах смерти, даже не вдыхая. Он забивается в ноздри и под язык мгновенно, будто насильственно. И Леви вынужден его глотать, чтобы не задохнуться.       Холст, окрашенный рвотно-зелёным, коричневатым оттенком со смесью кровавого и трупного цветов, подписан чернилами в нижнем правом углу.       — Эрен Йегер, — считывает Кенни, ставя полупустую бутылку рома на край стола.