With(out) bloodshed

      Дождь стучит по карнизу, громоздкими каплями разбиваясь о дребезжащие стёкла. Сама погода в вечно солнечном городке радуется моему успеху. Моей победе. Величайшему открытию. Свершилось!       Годы были потрачены не зря, столько статистов, столько сборов данных, проверок, аналитических сводок, таблиц. Утонуть в этом бесконечном рое исписанных бумажек легче, чем кажется. Уверяю, выплыть из измаранных листков, слепящих цифрами-цифрами-цифрами проще простого.       И я улыбаюсь. Так сильно, что сводит икры. Так озлобленно, что хочется летать. Так чарующе, что стены — непроницаемые, ледяные — дают трещину.       Знаю точно две вещи: я был там, но уверен, меня быть там не могло. «Обман?» — спросит человек непросветлённый. «Магия?» — кивнёт сомневающийся. «Вероятно», — прошепчу и сотворю то, за что в цивилизованном мире забрал бы и Нобелевскую, и Абелевскую, и Филдсовскую. Накинуть бы сюда артистизма, и Канны, и Оскар тоже бы пылились в стройном ряду на шатающейся полке.

***

      Передо мной в стене дыра — натуральная, восемь на четыре фута — и её не видно прочим. Я не слышу надрывного треска сирены, сотни голов стражи не мельтешат, нет противного лязга цепей. Только тишина, покой. Прибрежный ветер задувает и небрежно треплет колтуны волос, размазывает по щекам слёзы, хлещет и балует свежестью.       Мой брат-близнец парит в воздухе напротив. У него измождённый вид, будто он провёл не одни сутки на зондовом питании. Вены просвечивают даже сквозь тюремную робу, а в мешках под глазами можно провозить партии героина тоннами.       Я наклоняю голову, он повторяет. Я кружусь по комнате, не отрывая от него глаз, он тоже вальсирует, но с каждым поворотом опускается ниже и ниже. Раз, два, три. Раз, два, три.       Его ступни стукаются о землю, покрытую росой. Пятки тут же становятся мокрыми, а я командую идти вперёд. Он проходит через КПП так, будто его и не видят. Он направляется к дороге. Идёт в город час, два, три. Я всё время сижу с закрытыми глазами и вижу сменяющиеся картинки: бескрайний лес, холм, белки, сломанные коряги, но ноги продолжают наступать на хвойные иглы, лёгкие вдыхают свежий воздух, а голова кружится от небывалой свежести, лёгкость, радости. Свобода опьяняет тело, а я не сразу слышу голос из-вне.       — Мистер Шлиц, вы здесь? Вы меня слышите?       Открываю глаза, но щурюсь от вероломного света люминесцентной лампы. Резкий запах спирта и боли бьёт по затылку чем-то тупым и тяжёлым. Ресницы слипаются, руки обмякли, мысли далеко-далеко, за стеной, у воды, в лесу.       Киваю.       — Как давно вы в сознании? Судя по показателям, наркоз должен вот-вот сойти.       Язык не слушается, еле ворочаясь, потому мычу. Фантомный укол пронзает правый бок, заставляя вздрогнуть. Лёгкость, необычайная лёгкость, которая больше похожа на сон.       — Сожалеем, мистер Шлиц, но операция прошла не по плану. Ваш сиамский близнец не пережил вмешательства. Мне жаль.       Он всегда справа, всегда такой заносчивый, дерзкий, взрывной, теперь оказался просто грудой мышц. Лёгкость, поглотившая меня в первое мгновение, развеялась, разбившись о прибрежные скалы.       Слеза катится по виску, попадая прямо в ушную раковину. Ещё немного, и там будет целое солёное озеро. Почти море. Отросшая шевелюра вполне сойдёт за лес, а мозг — лучшая тюрьма на свете, ведь выхода из неё не найдёшь.