на русском это значит «любовь»

1. «Привет, мам. Это Юхён. Прошёл уже год с того, как я писала тебе письмо. Не думай, пожалуйста, что я забыла о тебе! Это совсем не так… Просто я влюблена и очень сильно. Я думаю, что ты была бы очень рада узнать, что наконец-то я не одна и не мучаюсь от своей утраты; что за мной присматривает любимый человечек. Этот человечек рисует кружочки пальцами на моих щёках и утыкается в плечо, чтобы выразить поддержку… Я наконец-то счастлива! Она занимается на курсах по русскому языку. Да, это девушка. Я знаю, что ты скорее всего не одобрила бы такое, но мне это неважно. У неё белые волосы и невероятно глубокие тёмно-коричневые глаза… Когда я в них смотрю, мама, я словно тону в звёздном небе, они словно русская ночь, а её белоснежная кожа – русский снег. Это так глупо сравнивать человека со страной, но, поверь мне, каждый раз, когда я на неё смотрю, Россия словно становится ярче. Она не русская, но словно создана для этой страны. Панельные дома вроде уже и не так печальны, а дороги с ямами сделаны для того, чтобы веселее было убегать. Убегать от кого? Я и не знаю. Просто так забавнее. Когда я встаю на работу, она ставит мне чай, и я просыпаюсь от поцелуев и свиста чайника. Я всегда ела какую-то гадость, потому что ленилась готовить, но теперь я научилась печь пирожки, варить супы и жарить блинчики, только чтобы показать ей свою родную пищу. Ей, конечно, не всё нравится, но она никогда не покажет отвращения. Это очень мило. Мило наблюдать за тем, как она чуть ли не отплёвывается от борща и сала, но всё равно доедает с улыбкой, потому что знает, насколько сильно мне важна. Она, может, и не понимает всех слов на русском языке, но она понимает меня, мою душу, мои чувства. Я тоже, мам, когда смотрю на неё сразу же понимаю, что она чувствует. Наверное, это и называется любовью. Мы редко с ней разговариваем, и я мало о ней знаю – она всё ещё не так хороша в русском, но я понимаю почти всё, что она хочет сказать, даже если она это не озвучивает. Я просто понимаю это по её глазам или поведению. Я ей дополнительно помогаю с русским. Причина одна: каждый раз, когда у неё получается сказать то, что она чувствует, она радуется как ребёнок. И я не могу даже понять: мне нравится её улыбка, милые щёчки и ровные зубы, или же то, что с каждым новым уроком она учится по-новому называть меня. Выучит слово заяц – и так меня и обзовёт следующим утром. Конечно же, она часто делает ошибки в слове, но иногда мне кажется, что она делает это специально. Часто в мыслях у меня проскальзывает, реально ли она ошибается или просто хочет, чтобы я повторяла новые ласковые прозвища. Я просто вижу, как ярко горят её глаза, и как сильнее она прижимается, если и я в ответ назову её зайцем, повторю это не один раз, назову все производные формы этого слова и поцелую в нос. Мам, а ведь в детстве я ненавидела, когда ты так делала. У неё всегда очень холодные руки, но теплый лоб, и когда она кушает, она мило чавкает. Я купила ей палочки для того, чтобы ей было удобнее есть, но она лишь посмеялась надо мной и сказала, что умеет есть вилкой. Она, кстати, когда смеётся, особенно прекрасна… Она всегда закрывает свой рот рукой, но один раз я всё-таки заметила, что во время смеха она похожа на котёнка! Наверное, это странно, что я обращаю внимание на такие мелкие детали? Она часто ходит печальная, с поникшей головой. Когда я спрашиваю, что нужно сделать, чтобы она была счастливее, она сказала, что итак счастлива. Конечно же, это не так. Она часто остаётся на набережной и смотрит на Китай. Не буду врать, даже меня манят эти высотные дома, нарядные улицы. Я вряд ли смогу забрать её маму в Россию, но коплю деньги на поездку. Это опасно, мам. Мало того, что в Китае за ней охотятся, так ещё и местная полиция может арестовать за побег. Там с этим строго. Но я обязательно что-то придумаю. Её, кстати, зовут Хандон. Такое имя красивое, не думаешь? Она просто китаянка. И очень красивая…» – Юхён! Я приготовила тебе картошку! Иди сюда! – послышалось со стороны кухни. И Юхён, конечно же, тут как тут. Она давно не ела, поэтому её живот забурчал ещё до того, как девушка добралась до кухни. А всё из-за запаха вкусной еды, быстро распространившемся по всей квартире. Запах-то, может быть, был и не очень-то и аппетитный, а картошка – немного подгоревшая, но всё это смутно находилось в голове у девушки. Она жила по простому принципу, который объяснял многое – если Хандон готовит, значит, это вкусно; если Хандон дышит, значит, и ей надо; если Хандон счастлива, то и Юхён тоже. Зависимость – скажете вы, зависимость – подтвержу я. Но кто бы что ни говорил, если два человека взаимно зависят друг от друга, то они – как магнит с железом – друг от друга не отцепятся. Но, поверьте мне, Юхён абсолютно всё равно на все эти «зависимости» и «магниты», она просто подошла к Хандон и нежно приобняла её за талию, обняла, как и всегда – с теплом и стальной хваткой (вот оно – притяжение двух магнитов). Хандон всегда была худенькой, как бы сильно Юхён её не откармливала. Откармливала она её потому, что считала, что это преступление, что такого хорошего человека, как Хандон, слишком мало; что, обнимая её, у нее остается ещё слишком много рук, которые некуда деть… За окном играются дети, они катаются на санках и играют в снежки. Детский хохот словно застрял в ушах вместе с треском раскаленного масла на сковороде. На этой уютной кухне они проводили не один вечер, собирались пить чай и в итоге засиживались до поздней ночи. Они не разговаривали, нет, могли просто смотреть в глаза друг друга и находить там целые вселенные, галактики, миры. Могли слушать музыку и танцевать дурацкие танцы, прыгая по всей квартире как члены африканских племён. А могли плакать друг другу в плечо... Сначала плакала одна, а вторая подхватывала, хотя понятия не имела о чём другая плачет. Просто ревели, пока все слёзы не выйдут из глаз, и пока на смену им не раздастся оживлённый смех. И вот тогда и начнётся цикл заново: снова начнутся безудержные пляски, а потом снова ночная меланхолия. – Ты сама приготовила? Да и русскую еду? – Да, – скромно кивнула Хандон. – Молодец! Это выглядит очень вкусно, – Юхён искренне улыбалась и целовала девушку в щёки. – Давай я тебе помогу наложить. А Хандон нежно улыбалась и краснела от смущения, её гладили по голове и расчёсывали пальцами вкусно пахнущие шампунем волосы, целовали в лоб и нос, в подбородок и уши. Юхён переплетала их – общие – пальцы и прижималась ближе, к мятой футболке и спортивным штанам. Всё это собственные вещи Юхён или купленные в подарок для Хандон, на плечо которой положат голову, а потом кто-то нагло поцелует в шею, назло, чтобы Хандон вздрогнула от такой внезапной дерзости. Этот кто-то прошепчет: «Ты моя», – и так они с этим таинственным кем-то и проведут очередной выходной… – Просыпайся, моё солнышко, – и Хандон запрыгнет в их постель, начнёт целовать сонную Юхён, которая моментально покраснеет и притянет к себе девушку. Так и началось каждое будничное утро. – Я никуда сегодня не пойду, – сонно прошепчет она и закроет глаза, не выпуская из своих рук Хандон. Юхён каждое утро повторяла эту фразу, как на автомате. – Я хочу побыть с тобой, не хочу никуда выходить. Мне кажется, как только я уйду на работу, ты куда-то пропадёшь. – Почему я должна куда-то пропасть? Я здесь, с тобой. У нас неограниченное время, так что вставай на работу, солнышко, – одно и то же, словно алгоритм автомата, повторяла каждый понедельник, вторник, среду, четверг и пятницу Хандон. Заостряла особое внимание на слове «солнышко» и согревала поцелуями замёрзшие ночью пальцы. В итоге Хандон примет решение отправиться на работу вместе с Юхён, и по заснеженным улицам в легких курточках они вместе побегут к автобусной остановке. Снова опоздали, но разве это может омрачить тот факт, что, несмотря на все трудности, они вместе? Автобус уезжает прямо перед их носом, но они улыбаются, а яркое зимнее солнце улыбается им в ответ. Снова держатся за руки. Эти прикосновения ещё надолго останутся в памяти Юхён. Нос краснеет от холода, но они бегут вперёд, как будто и вовсе забыли цель своего пути, поскальзываются на заледеневшем асфальте и больно приземляются на попу, но лишь сильнее заливаются смехом. От мороза болят пальцы на ногах, хотя это не так опасно и не так раздражает, когда твои щёки горят, и душа загорается. А за окном опять снегопад и подготовка к Новому году. Дни летят быстро, стремительно быстро, когда Юхён будто и вовсе забыла о существовании календаря. Хандон же её встретит с работы, и за ручку они пойдут по уже тёмным улицам города. В окнах проглядываются тёмные очертания людей, которые вовсю подготавливаются к празднику, дети забегают в подъезды и смеются от того, что пришли домой вовремя, и их не ждёт наказание. Казалось бы, наконец-то наступили счастливые времена и для Юхён с Хандон. «Теперь Новый год намного теплее, чем в прошлые годы…» – прошептала Юхён, а Хандон улыбнулась. Она чувствовала тоже самое. – Интересно, а в Китае такие же звёзды? Хандон лишь улыбнулась, словно хотела сказать: «Не говори глупостей, конечно такие же», – и облокотилась на плечо Юхён. Они шли и разглядывали чёрное небо с небольшими крапинками сияющих звёзд. Луна светила прямо в глаза, и Хандон прошептала: – Юелян… (прим. луна, кит. 月亮) Тут они осознали, что давно уже прошли место своего назначения – дом, что на улице пугающе тихо; что находятся они в далёком дворе, и на улице нет ни единой души, но лишь рассмеются и повернут к дому. Юхён часто выходит покурить на балкон. Зола от сгорающей сигареты крошится в пепельницу, и девушка лишь смотрит куда-то в даль. Она курила всегда, когда ей было больно, но теперь, сигарета находится во рту, когда Юхён счастлива. Курила, потому что привычка. Это ведь даже не зависимость, что-то рутинное и монотонное. Она не докурила – бросила окурок в пепельницу и впервые откашлялась после затяжки. На языке горечь, а в лёгких тяжесть, хочется запить или выкашлять органы. На балконе появилась Хандон, которая захватила девушку в объятия и прижалась своей пунцовой щекой. Заглянула в самую глубь глаз, как будто пытаясь достать дна космоса, и улыбнулась, как и всегда делала, завидев Юхён. Та улыбнулась в ответ. – С Новым годом, Хандон. – С Новым годом, Юхён. Да уж, эти зимние деньки надолго запомнятся Юхён. В пасмурные вечера она будет сидеть на этом же самом балконе и наблюдать за теми же улицами, но опустевшими. Они будут поразительно одинокими, а взгляд на них будет равносилен тысяче острых кинжалов в сердце. Даже дети, будто назло, не будут бегать по этой площадке и исчезнут вместе со счастьем из ближайшего квартала. Блеск белого снега будет раздражать её глаз, а мороз будет запирать девушку дома. Тонкие пальцы не будут краснеть от холода, а мягкие щеки – от смущения. На кухне неделями будут стоять немытые тарелки и сковородки. Юхён просто больше не будет готовить, потому что заходить на кухню будет для неё пыткой. Все стены хранят в себе слишком много непрошенных эмоций и воспоминаний, готовых проснуться в любой момент. Она даже не понимала: ненавидела это или любила, потому что встречала их по-разному. Бывало, она билась об стены головой и от отчаяния и злости стирала кулаки в кровь, а, бывало, прижималась к ним в надежде забрать всё оставшееся где-то там в глубине тепло Хандон и тихо рыдала. Все эти порывы были тоже цикличны, но заканчивались так: тихонько всхлипывая, она обнимала себя и наивно представляла вместо своих рук руки Дон. Она пообещает себе, что завтра будет легче, но с каждым днём будет лишь больнее… Она поймёт, что это неизлечимо лишь тогда, когда обнаружит в стене глубокую дыру – след своих кулаков. И этот голос, этот странный акцент Хандон. Он навсегда и навечно врежется в её память и сны. Они будут лишь воспоминанием, лишь очередной страничкой в истории этих улиц и этой квартиры. Она утрёт слезу и повторит: «У нас неограниченное количество времени». 2. Белоснежные голые стопы бежали по прозрачной глади моря. Она бежала вперёд, пока тёплый ветер обдувал чёрные волосы. Свобода. Столько значений в этом слове... Но Минджи не думала о том, сколько смысла может быть в словах. Она вообще не задумывалась о том, что такое смысл и жизнь. Лишь момент волновал её. Вот и сейчас ленточки, заплетённые в волосы, уже даже развязывались от такого быстрого бега, дыхание тяжелело, а в лёгких жгло, но она неслась всё дальше и дальше - лишь вперёд. Она не видела куда бежит, но ей было тепло. Ей было тепло и когда она легла в школьной форме на влажный песок, и когда она жадно поглощала воздух, чтобы наконец отдышаться. Когда она смотрела на небо, на палящее солнце, и пальцем обводила очертания белых облаков. Ей было тепло, даже когда волна накрыла её. Она не оглянулась, не обратила внимание на холод солёной воды, она смотрела в глубокое небо, ввысь, и думала о бесконечном космосе и своей бесконечной жизни. Чертила пальцем фигуры на песке и прижималась ухом к нему в надежде услышать биение сердца земли. Сколько бы дней не проходило, ей всё так же казалось, что жизнь вечна, и она тут столько, сколько хочет. Уже даже тучи окружили жёлтое солнце, но слёзы всё текли по щекам маленькой девочки. Ей страшно, теперь ей очень страшно. Кто она? Откуда она взялась, и почему она одна? Почему солнце обжигает её голую спину своим светом, а шрамы от ранений щипали от морской пены? Она словно чувствовала, что это её последний день на свободе, поэтому не хотела прощаться. Минджи билась об этот песок и пятками откидывала острые камни, она звала на помощь, но не понимала от чего. Горький крик заливался на всю близлежащую лагуну, но этот крик не знал, зачем он вообще раздавался. Её руки выломают за спину и посадят в чёрную машину, увезут далеко и даже не удосужатся одеть её в одежду. Она побывает словно у всех полицейских страны по бесчисленным допросам, но в итоге её выкинут как ненужную куклу на улицу, когда поймут, что она не несёт ни малейшей ценности и не имеет понятия ни о какой информации. Брошенная и одинокая, Джию будет не одну ночь бродить по улицам в надежде найти кусочек хлеба или хотя бы живую душу. Но эта Минджи, которая лежала здесь, на краю мира, не представляла, сколько трудностей ей ещё придётся перенести. Родители. Почему они есть у всех, кроме неё? Теперь ей не страшно, ей больно и холодно. Сейчас лето, но ледяная волна заставляет Минджи дрожать. Она обнимает себя и шепчет: "Глупая Минджи. Минджи очень глупая". И её слезы лишь быстрее падают на песок. Кто в этом мире есть кроме неё? Почему всё кажется таким лживым? Солнечные лучи солнца. Она обожала лето и свободу. Бежать по полю в деревню, где добрая бабушка ждала её и обнимала до хруста в рёбрах. Она знала, что в безопасности. Пока не обнаружила лишь пепел, оставшийся от дома её родной души. В восемь лет она стала сиротой, а в девять только это осознает, когда родным домом для неё станут станции метро, а кормом – остатки. 3. Хандон много плакала после переезда в Россию. У неё было не много вещей из Китая, но все они напоминали о её родине и делали лишь больнее. Потом она сожжёт их все, но это будет ещё не скоро. Юхён утешала беднягу и выслушивала странные китайские слова, вырывающиеся во время рыданий – когда девушка вся сжималась и дрожала словно котёнок. Хандон обращалась всегда к окну, она видела через него противоположный берег реки и Китай. Дон выходила на балкон, где пела старинные китайские песни. Она пела их только до середины, а потом её катившиеся слезы и дрожь в голосе мешали это сделать, и Хандон останавливалась. Она вспоминала о детстве. Так было не один день, и даже не два. Юхён взяла отгул на работе, чтобы наблюдать за морально убитой девушкой. Хандон же могла часами лежать в комнате и лишь наблюдать в потолок, никак не реагируя на действия соседки, которая или всунуть еду, или задать какие-то вопросы, или даже поднять с кровати не могла Дон. Ничего не ела и молчала эта странная китаянка, которая походила на сумасшедшую. Юхён теряла надежду: Хандон могла быть больна, могла необоснованно чего-то бояться, но самое страшное, чего Юхён боялась, это то, что китаянка её просто избегает из-за недоверия. Девушка уже становилась похожа на труп, который иногда всхлипывал и позволял себе дышать. У Юхён чувство огромной вины вставало поперек горла, ведь такой она стала после её вопроса о причине побега. «Не стоило это спрашивать», – появлялось в её голове перед сном, после сна или при взгляде на китаянку. Одну ночь Юхён не сдержалась и заплакала. Тяжесть наблюдать за незнакомкой в таком состоянии, страх оставить её одной в квартире в таком непонятном состоянии, когда девушка не знает даже языка, сыграли своё дело. Юхен ещё и не понаслышке знала, насколько провоцирующими бывают колющие, режущие приборы в компании с эмоционально-нестабильными людьми. Юхён плачет негромко, лишь иногда всхлипывает на кухне с покрасневшими и влажными глазами. У неё всегда так. Выкурит пачку и успокоится. Но в тот вечер, словно привидение, на кухне появилась Хандон, которая впервые вышла из комнаты. Она села рядом с Юхён и жалобно взглянула на неё. – Бухайощи… (прим. простите, с кит. 不好意思) – Хандон… – плакала Юхён, – у меня всё хорошо, ты не переживай. Я лишь за тебя волнуюсь, – она раскрыла руки и обняла девушку, – давай ко мне. И это «давай ко мне» эхом отозвалось в сердце Хандон, в её разуме и мыслях. Она не понимала ни слова, но чувствовала, что это что-то хорошее. Интонация и заплаканный взгляд об этом так и говорили. – Всё обязательно будет хорошо, слышишь меня? – повторяла Юхён. – Ты можешь находится здесь столько, сколько нужно, – шептала она скулящей девушке, – unlimited, understand? (прим. «безлимитно, понимаешь?», с английского) – Ну же, взгляни на меня, – Юхён отстранилась и улыбнулась, глядя в глаза Хандон, – everything will be ok, don’t cry, please (прим. «всё будет хорошо, не плачь», с английского)… – шептала она, вытирая платком слёзы девушки, а затем снова прильнула к Хандон. 4. «Джию». Размашистым почерком был подписан договор. – Заберите, – грозно сказала девушка, только что подписавшая этот белоснежный лист, ещё тёплый от давления принтера. – Но ваше имя Ким Минджи… Почему вы подписались по-другому? – ответил тяжёлый мужчина, чье лицо невозможно было увидеть из-под чёрной маски. Его низкий строгий голос раздавался эхом на весь огромный зал. Огромный зал, подобный чистилищу в храме, только без окон, был лишён света, и единственным источником его было пару горелок, стоящих на полу. Вокруг Джию образовывался коридор из мужчин, одетые в чёрное, отчего сливались с тенью. Все они были окутаны в мантии, а на их лице были маски. У крайних в ряду на поясе висели пистолеты, у всех же остальных – кинжалы. – Теперь моё имя Джию. – Ким Минджи? – шёпотом раздавалось по всему помещению. Мужчины, одетые в похожую униформу, обращали свои закрытые лица друг к другу и страстно что-то обсуждали. Вдруг раздался пистолетный выстрел. – Заткнитесь вы все и поприветствуйте нового члена триады, – раздался голос главного. Джию повернулась спиной к нему, на её шее красовалась черная татуировка, а на ней – цифра три.